нтер.
   Похоже, мы его действительно довели. Иначе бы он не забыл  у  нас  старый
распределительный щит. А может, это он так расплатился с  нами  за  завтрак.
Как бы там ни было, девчонки играли этим щитом целый день. Одна превращалась
в маму-собаку, другая в щенка - и обе беседовали о какой-то абракадабре.
   Не обращая на них внимания, я решил посвятить вторую половину дня  взятым
на дом переводам. Наши студенты сдавали сессию, им было не до подстрочников,
поэтому работы накопилась целая гора. Поначалу дело шло резво,  но  часов  с
трех темп начал падать, словно во мне сели батарейки, - а  уж  к  четырем  я
иссяк окончательно. Не мог продвинуться ни на строчку.
   Облокотившись на покрытый стеклом стол, я выпустил струю сигаретного дыма
в потолок. Дым медленно клубился в мягком свете, как эктоплазма. Под стеклом
лежал календарик из банка. "Сентябрь, 1973"... Сон какой-то.  Я  даже  и  не
знал, что может существовать такой год, "семьдесят  третий".  Сама  мысль  о
таком годе почему-то казалась неимоверно смешной.
   - Что случилось? - спросила 208.
   - Устал как черт. Кофе сделаете?
   Они кивнули и ушли на кухню.  Одна  принялась  с  хрустом  молоть  зерна,
другая вскипятила воду и нагрела чашки. Мы сидели рядышком на полу под окном
и пили горячий кофе.
   - Не получается что-нибудь? - спросила 209.
   - Типа того.
   - Совсем слабенький. - 208.
   - Кто?
   - Распределительный щит.
   - Мама-собака.
   Я вздохнул глубоко-глубоко.
   - Серьезно?
   Они закивали.
   - Скоро умрет.
   - Да.
   - Что же нам делать?
   Они замотали головами.
   - Не знаем!
   Я молча закурил.
   - Слушайте, может  нам  пойти  погулять?  Сегодня  воскресенье,  в  гольф
играли, наверное, мячиков потеряли много...
   Еще час мы играли в трик-трак, а потом перелезли через проволочную  сетку
на пустое вечернее поле для гольфа. Я два раза просвистел  "Как  спокойно  в
деревне" Милдред Бэйли. "Хорошая песня!" - похвалили девчонки. Но ни  одного
мячика нам не  попалось.  Бывают  такие  дни.  Не  иначе,  высшая  категория
соревновалась - у них мимо ничего не летит. А  может,  хозяева  поля  завели
специальную собаку, натасканную на мячики. Так ничего и не  найдя,  мы  пали
духом и вернулись домой.

4

   В  самом  конце  длинного,  извилистого  мола  одиноко  стоял  маяк.   Он
управлялся на расстоянии и был невелик -  метра  три  в  высоту.  Им  раньше
пользовались несколько рыбацких лодок - пока море не загадили настолько, что
вся рыба ушла от берегов. Порта же здесь никакого не было, несмотря на маяк.
Когда-то на этом берегу  лежали  лодки  -  их  поднимали  сюда  лебедкой  по
деревянным жердям. Невдалеке  стояли  три  рыбацких  дома.  Мелкая  рыбешка,
наловленная утром среди волноломов, сушилась в ящиках.
   Безрыбье, незаконность построек на муниципальной  территории  и  вздорные
требования соседей, недовольных рыбацкой деревней в  черте  города,  сделали
свое дело - рыбаки ушли. Это было в шестьдесят втором году. Куда  они  ушли,
не знал никто. Три хибары снесли, а лодки даже  не  добрались  до  свалки  -
лежали в рощице поблизости, и в них играли дети.
   Оставшись без рыбаков, маяк  стал  обслуживать  яхты,  курсирующие  вдоль
берега, и грузовые суда, заходящие в бухту переждать туман или  тайфун.  Кое
на что он все-таки еще годился.
   Черный силуэт маяка напоминал поставленный на землю колокол. Или же спину
человека в глубоком раздумье. После захода солнца, когда в  легких  сумерках
еще плавала голубизна, колокольная проушина загоралась оранжевым и  начинала
медленно вращаться. Маяк умел точно уловить правильный момент.  Будь  то  на
дивном закате или в туманной пелене дождя - он всегда схватывал  единственно
верную секунду. Ту секунду, когда свет уже перемешан с сумерками  и  сумерки
вот-вот победят свет.
   В детстве Крыса часто приходил сюда вечером  -  только  для  того,  чтобы
понаблюдать за этим моментом. Если волны были невысокими, он  шел  к  маяку,
пересчитывая на ходу старые каменные плиты.  В  прозрачной  против  ожидания
воде можно было разглядеть стайки по-осеннему маленьких  рыбок.  Они  делали
круг-другой у мола, словно о чем-то прося, - и уплывали  обратно  в  морскую
глубь.
   Дойдя, наконец, до маяка, Крыса усаживался на край мола и медленно глядел
вокруг. По залитому синевой небу тянулись тонкие, словно проведенные  кистью
ниточки облаков. Синева была бесконечно глубокой - от такой глубины  детские
коленки невольно начинали дрожать. Так иногда дрожат  от  страха.  Все  было
потрясающе отчетливым - и запах моря, и цвет неба. Крыса оглядывал панораму,
подолгу останавливаясь на каждой детали,  чтобы  душа  привыкла  -  а  затем
медленно оборачивался. И смотрел на свой мир, который теперь  был  полностью
отрезан от него глубоким морем. Волноломы, белая полоска берега и зеленеющий
сосновый лес  казались  сплющенными  на  фоне  иссиня-черной  горной  гряды,
которая четким профилем упиралась в небо.
   По левую руку лежал  огромный  порт.  Несколько  кранов,  плавучие  доки,
похожие на коробки склады, грузовые суда, многоэтажные здания... Справа  же,
вдоль изогнутой береговой  линии,  тянулся  тихий  спальный  городок,  далее
гавань для яхт и старые склады винокурни, подходившие к  промышленной  зоне,
из которой торчали шарообразные резервуары и  фабричные  трубы,  окутывающие
небо белым дымом. Там кончался мир десятилетнего Крысы.
   Все свое детство он приходил к маяку по несколько раз в год, с весны и до
начала осени. Когда волны были высоки,  то  брызги  мыли  ему  ботинки,  над
головой свистел ветер, а  маленькие  ножки  то  и  дело  поскальзывались  на
поросших мхом плитах. Но Крыса ни на что не променял бы дорогу к  маяку.  Он
садился на край мола, вслушивался в волны,  следил  за  облаками  и  рыбьими
стайками, доставал из кармана камушки и бросал в море.
   Когда небо начинало темнеть, Крыса той же дорогой возвращался в свой мир.
И всякий раз на пути обратно его душу охватывала неизъяснимая  грусть.  Мир,
ожидавший его на этом пути, был широк, был огромен - но для Крысы в  нем  не
находилось ни единого свободного местечка.
   Женщина жила в доме неподалеку от мола. Когда Крыса приезжал к  ней,  ему
вспоминались эти детские, плохо уловимые мысли, а вместе с ними - запахи тех
вечеров. Припарковавшись на набережной, он шел через редкую  сосновую  рощу,
посаженную для защиты от песчаных заносов. Песок под ногами сухо хрустел.
   Дом был  построен  на  месте  бывшей  рыбачьей  хибары.  Казалось,  стоит
прокопать здесь яму в несколько метров - и ее заполнит бурая  морская  вода.
Канна , растущая в скверике перед домом, была  чахлой  и  вялой,  словно  ее
кто-то топтал ногами. Женщина жила на втором этаже; в ветреные  дни  россыпи
мелкого песка стучались в  оконное  стекло.  Ее  чистенькая  квартирка  была
обращена к югу, но атмосфера в ней все равно почему-то  оставалась  мрачной.
Все из-за моря, - объясняла женщина. Слишком уж близко. Соль, ветер,  прибой
шумит, рыбой пахнет... Все вместе.
   - Да рыбой-то вроде не пахнет, - возражал Крыса.
   - Пахнет! - говорила женщина, дергая за шнурок и со стуком опуская штору.
- Поживи тут сам, а потом спорь.
   В окно ударяла россыпь песка.

5

   Когда я был студентом, телефона в нашем блоке никто не имел. Да  что  там
телефона - даже ластик имел далеко не каждый! Напротив кабинета  заведующего
стоял низенький столик, который нам уступила школа неподалеку, -  и  на  нем
располагался розовый телефонный аппарат. Единственный во всем блоке. Поэтому
никому не было никакого дела до  распределительного  щита.  Мирное  время  -
мирная жизнь.
   Кабинет заведующего был вечно пуст. Когда раздавался звонок, трубку  брал
кто-нибудь из жильцов - и бежал звать того, кому  звонили.  Понятно,  что  в
неудобное время - например, в два часа ночи - трубку не брал никто.  Телефон
трезвонил как помешанный, как трубящий в предчувствии гибели слон, - однажды
я насчитал тридцать два звонка, это был рекорд - и в  конце  концов  умирал.
Именно так - "умирал".  Последний  звонок  пролетал  по  длинному  коридору,
рассасывался в ночной темноте - и все затопляла нежданная тишина.  Она  была
неприятна. Каждый из нас, лежа на своем матрасе, задерживал дыхание и  думал
об умершем телефоне.
   Полночные телефонные разговоры веселыми никогда не были. Кто-нибудь  брал
трубку и тихим голосом начинал:
   - Ну хватит уже об этом... С чего  ты  взяла?..  Мне  ничего  другого  не
оставалось... Да не вру я, чего мне врать... Просто надоело  уже...  Ну  да,
нехорошо, согласен... Я и говорю... Понял, понял, буду теперь  думать...  Да
ладно, не по телефону же...
   Заморочек у каждого из нас было выше крыши. Заморочки падали с неба,  как
дождь; мы увлеченно их собирали и рассовывали по карманам. Что за нужда была
в них, не пойму до сих пор. Наверное, мы с чем-нибудь их путали.
   Еще приходили телеграммы. Часа в четыре ночи  под  окнами  останавливался
мотоцикл, и в коридоре раздавались грубые шаги. В чью-нибудь  дверь  стучали
кулаком. В этом звуке мне чудился приход Бога Смерти. "Бомм, бомм..."  Толпы
человеческих существ лишали себя жизни, сходили с ума, топили души  в  омуте
эпохи, жарились на медленном огне несуразных  мыслей,  мучали  себя  и  друг
друга. "Тысяча девятьсот семидесятый" - так назывался год.
   Я жил по соседству с кабинетом  заведущего,  а  эта  длинноволосая  -  на
втором этаже, сбоку от лестницы.  По  числу  звонивших  ей  она  была  нашей
чемпионкой - из-за  нее  мне  тысячи  и  тысячи  раз  приходилось  одолевать
пятнадцать скользких ступенек. Ей звонили все, кому не лень. Голоса  учтивые
и деловые, грустные и высокомерные - самые разные - называли мне ее имя. Что
за имя - забыл напрочь. Помню только, что оно было до прискорбия заурядным.
   Подняв трубку, она всегда разговаривала низким,  измученным  голосом.  До
меня доносился лишь невнятный бубнеж. Она была красива,  но  в  чертах  лица
имела что-то хмурое. Иногда при встрече  мы  с  ней  могли  разминуться,  не
обменявшись ни единым словом. Она проходила мимо меня с таким  видом,  будто
ехала по тропинке в глубоких джунглях, восседая на белом слоне.
   В нашем блоке она жила около полугода - с начала осени и до конца зимы.
   Я брал трубку, потом поднимался по лестнице  и  стучал  в  ее  дверь.  "К
телефону!" - говорил я. "Спасибо", - отвечала  она  через  некоторое  время.
Кроме этого "спасибо" мне от нее ничего слышать не доводилось. Впрочем, и ей
от меня ничего не перепадало, кроме как "к телефону".
   Я тоже был одинок той зимой. Я приходил домой, раздевался - и  появлялось
такое чувство, будто мои кости повсюду  прокалывают  кожу  и  вырываются  на
белый свет. Непонятная сила, жившая внутри меня, продолжала  двигать  совсем
не туда, куда надо, - можно было подумать, что она норовит  утащить  меня  в
какой-то другой мир.
   Когда звонил телефон, моя мысль была следующей: вот кто-то хочет  кому-то
что-то сказать. Самому же мне  практически  не  звонили.  Не  было  желающих
что-либо мне говорить. По крайней мере, не было желающих сказать мне то, что
я хотел бы услышать.
   В большей степени или в меньшей, но каждый из нас запускается в жизнь  по
определенной схеме. Когда чья-то схема слишком отличается от моей - я злюсь.
Когда слишком похожа - расстраиваюсь. Вот, собственно, и все.
   Последний раз я позвал ее к телефону в конце зимы. Ясным субботним  утром
первых чисел марта. Было уже часов десять - разбросанный солнцем  прозрачный
зимний свет лежал во всех углах моей тесной комнаты. Пока в  голове  у  меня
тупо звучали телефонные звонки, я смотрел на огород с капустой - вид на него
открывался из окна над кроватью. На черной земле тут и там,  подобно  лужам,
белел нестаявший снег. Последний снег, последнее дуновение холода.
   И после десяти звонков трубку никто не взял. Телефон  замолк,  но  спустя
пять минут затрезвонил снова. Мне это надоело - я набросил  кардиган  поверх
пижамы, открыл дверь и взял трубку.
   - Нельзя ли поговорить с  ......  ?  -  произнес  мужской  голос.  Бедный
интонациями, безликий голос. Я промямлил что-то в ответ,  медленно  поднялся
по лестнице и постучал в ее дверь.
   - К телефону!
   - Спасибо.
   Вернувшись к себе,  я  растянулся  на  кровати  и  уставился  в  потолок.
Зазвучали ее шаги, и вслед за ними - обычное "бу-бу-бу". Разговор был короче
обычного. Секунд пятнадцать, не больше. Я слышал, как она положила трубку  -
а после этого наступила тишина. Никаких шагов.
   Шаги послышались чуть позже - они медленно приблизились к моей комнате. В
дверь постучали. Два удара -  с  промежутком  между  ними,  достаточным  для
глубокого вздоха.
   Я открыл дверь. Она стояла на пороге в джинсах и свитере из толстой белой
шерсти. В первое мгновение я подумал, что позвал ее к телефону по ошибке,  а
на самом деле звонили вовсе не ей. Но она ничего не  говорила.  Крепко  сжав
сложенные на груди руки, она мелко дрожала и смотрела на меня.  Так  смотрят
со спасательной шлюпки на тонущее судно. То есть, нет - скорее, наоборот.
   - Можно? - спросила она. - Холодно, умираю...
   Ничего еще не понимая, я впустил ее и закрыл  дверь.  Она  присела  перед
газовым обогревателем, протянула руки к теплу и оглядела мое жилище.
   - Вот так комната! Ничего нету...
   Я кивнул. В моей комнате действительно ничего не было. Только кровать под
окном. Слишком широкая для одиночной и слишком узкая для полуторной. Но даже
кровать покупал не я, она досталась мне от товарища.  Не  пойму,  почему  он
отдал ее мне - мы ведь не были особенно близки.  Мы  даже  с  ним  почти  не
разговаривали. Он  был  сыном  какого-то  провинциального  богатея  -  а  из
университета ушел после того, как подрался на  кампусе  с  чужой  компанией,
получил по физиономии сапогом и  повредил  глаз.  Когда  я  встречал  его  в
медпункте, он вечно икал, что выводило меня из себя. Через несколько дней он
сказал, что уезжает домой. И отдал мне свою кровать.
   - Есть выпить чего-нибудь горячего? - спросила она. Я помотал головой.  У
меня ничего не было. Ни кофе, ни чая, ни даже чайника. Была только маленькая
кастрюлька, в которой я  каждое  утро  кипятил  воду  для  бритья.  "Подожди
немножко", - сказала она со вздохом, поднялась и вышла - а через пять  минут
вернулась, неся обеими руками картонную коробку. В коробке лежал полугодовой
запас черного и зеленого чая, две пачки бисквитного печенья, сахарный песок,
чайник, несколько ложек и два высоких стакана с нарисованными на них  Снупи.
Взгромоздив коробку на кровать, она вскипятила чайник.
   - Ты как тут жив-то вообще? Прямо Робинзон Крузо...
   - Да, невесело.
   - Заметно.
   Мы молча пили с ней горячий чай.
   - Это я все тебе оставлю.
   От удивления я поперхнулся.
   - С какой стати?
   - Ты же меня позвал к телефону. Отблагодарить хочу.
   - А тебе самой разве не нужно?
   Она несколько раз покачала головой.
   - Завтра переезжаю. Теперь ничего не нужно.
   Я молчал, пытаясь увязать одно с другим. Было совершенно  непонятно,  что
же с ней такое случилось.
   - Это для тебя хорошо? Или плохо?
   - Хорошего мало. Из университета ухожу, домой уезжаю...
   Заполнявшие комнату лучи зимнего солнца потускнели, затем снова ожили.
   - А разве тебе интересно? Я на твоем месте ничего бы не  спрашивала.  Что
это за удовольствие - пить из  посуды  того,  кто  оставил  о  себе  тяжелую
память?
   Утром следующего дня шел холодный дождь. Он не был  сильным,  но  все  же
пробрался ко мне под плащ и намочил свитер. Ее большой  саквояж,  который  я
нес, чемодан и сумка через плечо - все вымокло и почернело. "Не  ставьте  на
сиденье",  -  хмуро  сказал  таксист.  Воздух  в  салоне  был   спертым   от
обогревателя и табачного дыма.  В  радиоприемнике  завывала  старая  "энка".
Древняя, как механические поворотники на машинах. По обеим  сторонам  дороги
стояли облетевшие деревья разных пород - они топорщили мокрые ветки,  словно
кораллы на морском дне.
   - Как не понравился мне Токио с самого начала,  так  и  не  могу  к  нему
привыкнуть.
   - Да?..
   - Разве это пейзаж? Земля черная, речки грязные, гор вообще нет... А ты?
   - А я вообще никаких пейзажей не люблю.
   Она вздохнула и рассмеялась.
   - Ты не пропадешь.
   Я донес ее багаж до платформы. Она меня поблагодарила.
   - Дальше одна поеду.
   - А куда?
   - Далеко, на север.
   - Там же холодно!
   - Ничего, привыкнуть можно...
   Когда поезд тронулся, она помахала из окна. Я тоже поднял руку на уровень
уха. А когда поезд скрылся, то не знал, куда деть поднятую  руку,  и  просто
сунул ее в карман плаща.
   Дождь не прекращался даже с темнотой.  В  винном  магазине  неподалеку  я
купил две бутылки пива и  наполнил  оставленный  ею  стакан.  Тело  казалось
промерзшим до мозга костей. Нарисованные на стакане Снупи и  Вудсток  весело
резвились на крыше конуры - а над ними красовались надувные буквы:
   "Счастье - это теплая компания".
   Когда я проснулся, близняшки сладко спали. Было  три  часа  ночи.  Сквозь
окошко туалета светила неестественно яркая  осенняя  луна.  Присев  на  край
кухонной раковины, я выпил два стакана водопроводной воды, а потом  прикурил
от газовой плитки. С освещенного лунным светом гольфового поля, переплетаясь
один с другим, неслись голоса осенних насекомых - их там были тысячи.
   У раковины стоял распределительный щит - я взял его в руки и  внимательно
рассмотрел. Можно было вывернуть его хоть наизнанку - он все равно оставался
бессмысленной пыльной железякой. Я поставил его обратно,  отряхнул  от  пыли
руки и затянулся. В лунном свете все выглядело бледным. Казалось, любая вещь
утратила цену, смысл и направление. Даже тени были какими-то недостоверными.
Я запихал окурок в раковину и зажег вторую сигарету.
   Куда мне идти, где отыскать собственное место? Где оно может быть? Долгое
время   единственным   таким   местом    мне    представлялся    двухместный
самолет-торпедоносец.  Но  ведь  это  суррогат,  глупость  -  самые   лучшие
торпедоносцы устарели еще тридцать лет назад...
   Вернувшись в спальню, я нырнул в постель между  близняшками.  Свернувшись
калачиком и повернувшись спинами друг к дружке, они  посапывали  во  сне.  Я
натянул на себя одеяло и уставился в потолок.

6

   Женщина закрыла за собой дверь ванной. Вслед за этим послышалось журчание
воды.
   Не успев еще прийти в себя, Крыса приподнялся на простыни,  сунул  в  рот
сигарету и пустился за поиски зажигалки. На столе ее не было, в кармане брюк
тоже. Не было даже ни  одной  спички.  В  дамской  сумочке  тоже  ничего  не
нашлось. Пришлось обследовать стол. Крыса выдвинул ящик, порылся - и,  найдя
старые картонные спички с названием какого-то ресторана, извлек огонь.
   На плетеном стуле у окна были аккуратно сложены ее чулки и  белье,  а  на
спинке висело хорошо сшитое платье горчичного цвета. На  столике  у  кровати
лежали маленькие часики и сумочка - уже не новая, но в хорошем состоянии.
   Не вынимая сигареты изо рта, Крыса опустился на плетеный стул и уставился
в окно.
   Дом Крысы стоял на склоне горы - в сумерках оттуда хорошо было  наблюдать
разбросанные тут и  там  объекты  человеческой  деятельности.  Иногда  Крыса
упирал руки в поясницу  и,  сосредоточившись,  часами  смотрел  на  вечерний
пейзаж - как оценивающий поле  игрок  в  гольф.  Склон  медленно  шел  вниз,
собирая огоньки редких жилищ. Темный лесок, потом небольшой холмик,  кое-где
вода персональных бассейнов в белом свете ртутных ламп. Когда склон  наконец
переходил в легкую покатость, его пересекала змеистая  скоростная  дорога  -
как светящийся пояс, привязанный к  земле.  Оставшийся  до  берега  километр
занимали ровные ряды домов - а дальше начиналось море. Когда темнота моря  и
темнота неба растворялись друг в друге настолько,  что  граница  между  ними
пропадала, в этой темноте загорался  оранжевый  фонарь  маяка  -  загорался,
чтобы вскоре погаснуть.  Границу,  снова  ставшую  четкой,  пр