- Хотя подумываю через несколько лет в Китай съездить. А то ведь ни  разу
не был.
   Корабли в порту увижу - и сразу вот такие мысли в голове.
   - У меня дядя в Китае умер.
   - Да?.. Там много народу полегло. А все равно все братья.
   Джей угостил меня еще пивом. Он даже поджарил картошки и  дал  мне  ее  с
собой в пакетике.
   - Спасибо.
   - На здоровье. Такое настроение... Растут  все  быстро  -  оглянуться  не
успеваешь.
   Когда я с тобой познакомился, ты еще в школе учился.
   Я со смехом кивнул и попрощался.
   - Будь здоров, - сказал Джей.

***

   "26 августа", - гласил календарь  на  стене  бара.  Внизу  же  размещался
афоризм:
   "Отдающий без сожаления всегда получает".
   Купив билет, я сел на скамейку и долго, пока не подошел автобус,  смотрел
на огни города. С приближением ночи огни  начали  гаснуть.  В  конце  концов
остались только уличные фонари и неоновая реклама. Ветер с моря  принес  еле
слышный паровой гудок.
   По обеим сторонам от входа в автобус стояли два  кондуктора,  проверявшие
билеты.
   Поглядев в мой, один сказал: "Место двадцать один, чайна".
   - Чайна?
   - Ну да, 21-C. По первой букве. "Эй" - Америка, "Би" - Бразилия,  "Си"  –
Чайна , "Ди" - Дания. Чтобы вот он не напутал.
   Кондуктор показал на своего напарника, сверявшегося с таблицей посадочных
мест. Кивнув, я забрался в автобус, сел на место  21-C  и  принялся  за  еще
теплую жареную картошку.
   Множество вещей проносится мимо нас - их никому не ухватить.
   Так мы и живем.

39

   На этом кончается моя история, но есть, конечно, и эпилог.
   Мне исполнилось двадцать девять лет, а Крысе  тридцать.  Совсем  немного.
"Джей'з  бар"  перестроили,   когда   расширяли   улицу-он   превратился   в
необыкновенно аккуратное заведение. Тем не менее,  Джей  по-прежнему  каждый
день начищает ведро картошки, а завсегдатаи  все  так  же  потягивают  пиво,
ворча о том, насколько было лучше в старые времена.
   Я женился и живу в Токио.
   Когда на экраны выходит новый фильм Сэма Пекинпа <Сэм Пекинпа (1925-1984)
- американский кинорежиссер. В 60-е годы ленты  Пекинпа  имели  славу  самых
жестоких в Голливуде. Два фильма, которые  называет  Мураками,  относятся  к
позднему периоду творчества режиссера и считаются слабыми>, мы с женой  идем
в кинотеатр, а на обратном пути заходим в парк Хибия, чтобы  выпить  по  две
банки пива и покормить голубей попкорном. Из фильмов Сэма Пекинпа мне больше
всего нравится "Принеси голову Альфредо Гарсиа",  а  моя  жена  предпочитает
"Конвой". Из других фильмов я люблю "Пепел и  алмаз"  <Фильм  Анджея  Вайды,
1958 г.> - а жена любит "Сестру Джоанну". Когда долго  живешь  вместе,  даже
вкусы становятся похожи.
   Счастлив ли я? Если вы спросите меня об этом, то мне ничего не останется,
как ответить: да, наверное. В конце концов, мечта - она ведь так и выглядит.
Крыса продолжает писать повести. Каждый год на Рождество он присылает мне по
несколько экземпляров. В прошлом году это была  повесть  про  работающего  в
сумасшедшем доме повара, а  в  позапрошлом  -  история  труппы  комедиантов,
написанная по мотивам "Братьев Карамазовых". В  повестях  Крысы  по-прежнему
нет сцен секса, и ни один персонаж не умирает.
   На первой странице рукописи всегда написано:
   "С днем рожденья!"
   И затем:
   "Счастливого Рождества!"
   Я ведь родился 24 декабря.
   Девушку с четырьмя пальцами на левой руке я  больше  ни  разу  не  видел.
Когда я зимой вернулся в  город,  она  уволилась  из  магазина  пластинок  и
съехала с квартиры. Людской водоворот  и  поток  времени  поглотили  ее  без
следа.
   Приезжая летом в свой город, я всегда  прохожу  той  самой  дорогой  мимо
складов, сажусь на каменные ступени  мола  и  смотрю  на  море.  Иногда  мне
кажется, что я готов заплакать - но слезы не идут. Такие дела.
   Пластинка с "Девушками Калифорнии" так и стоит у меня в углу на полке.  С
наступлением лета я ее вынимаю и слушаю.  А  потом  пью  пиво  и  думаю  про
Калифорнию. Рядом с полкой пластинок стоит стол, и к  нему  пришпилен  комок
сухой травы,  превратившийся  в  подобие  мумии.  Тот  самый,  из  коровьего
желудка. Фотография погибшей девушки  с  французского  отделения  затерялась
где-то при переезде.
   А "Бич Бойз" после долгого перерыва выпустили новую пластинку.
   "Куда им всем до девушек Калифорнии..."

40

   И последний раз о Дереке Хартфильде.
   Хартфильд родился в 1909 году в небольшом городке штата Огайо. Вырос  там
же. Отец его был неразговорчивый телеграфист, а мать - маленькая  толстушка,
мастерица печь пирожные и гадать по звездам. Хартфильд-младший  рос  угрюмым
ребенком и друзей не имел, проводя свободное время  за  чтением  комиксов  и
бульварных журналов, либо за поеданием маминых пирожных. По окончании  школы
он начал было работать на городской почте, но очень  скоро  стезя  романиста
стала представляться ему единственно достойной. В 1930  году  он  продал  за
двадцать  долларов  рукопись  своего  пятого  по  счету  рассказа  "Странные
сказки". В следующем году он писал по 70 тысяч слов в месяц, еще  через  год
его производительность возросла до 100 тысяч, а  накануне  смерти  составила
150 тысяч. Согласно легенде, каждые полгода он покупал новую пишущую машинку
"Ремингтон". Произведения Хартфильда были по большей части  приключенческого
или фантастического характера. В этом плане очень показательны  "Приключения
Уорда" в сорока двух частях - самое популярное из его творений. На страницах
этой серии Уорд три раза погибает, убивает  пять  тысяч  врагов  и  покоряет
триста семьдесят пять женщин, включая марсианок. Кое-что из этой серии можно
прочитать в переводе. Очень многое Хартфильд ненавидел. Он ненавидел  почту,
школу, издательства, морковь, женщин,  собак  -  столько  всего,  что  и  не
перечислить.  А  любил  только  три  вещи:  огнестрельное  оружие,  кошек  и
пирожные, которые пекла его мать. У него была,  наверное,  лучшая  в  Штатах
коллекция огнестрельного оружия - после киностудии Парамаунт и  НИИ  ФБР.  В
нее  не  входили  разве  только   зенитные   установки   и   противотанковые
гранатометы. Зато входил предмет его гордости - револьвер  38-го  калибра  с
инкрустированной  жемчугом  рукояткой  и  единственной  пулей  в   барабане.
"Когда-нибудь я всажу ее себе в лоб", - частенько говаривал Хартфильд.
   Но в 1938 году, после смерти матери, он выехал в  Нью-Йорк,  поднялся  на
Эмпайр Стэйт Билдинг, прыгнул с крыши и расплющился, как лягушка.
   На могильном камне, согласно завещанию, начертана цитата из Ницше:
   "Дано ли нам постичь глубину ночи при свете дня?"

Еще раз о Хартфильде
(вместо послесловия)

   Нельзя сказать, что я бы не начал  писать  сам,  если  бы  не  встреча  с
книгами Дерека Хартфильда. Но знаю одно: мой  путь  в  этом  случае  был  бы
совершенно другим.
   В старших классах школы я несколько раз покупал книги Хартфильда в мягкой
обложке - их сдавали в букинистические  магазины  Кобэ  иностранные  моряки.
Один экземпляр стоил 50 иен. Если бы дело происходило не в книжном магазине,
то мне бы и в голову  не  пришло  назвать  эти  эрзацы  книгами.  Аляповатые
обложки, порыжевшие страницы... Они пересекали Тихий океан под  подушками  у
матросов на каких-нибудь сухогрузах или эсминцах, чтобы потом явиться ко мне
на стол.

***

   Через несколько лет я сам пересек океан. Моя короткая  поездка  не  имела
других целей кроме посещения могилы Хартфильда. О ее местонахождении я узнал
из  письма  Томаса  Макклера  -   увлеченного   (и   притом   единственного)
исследователя  его  творчества.  "Могилка  маленькая,  не  больше  каблучка.
Смотри, не прогляди"  -  писал  он  мне.  В  Нью-Йорке  я  сел  в  огромный,
гробоподобный автобус и в семь утра доехал до  маленького  городка  в  штате
Огайо. Кроме меня, на этой остановке ни один пассажир не  сошел.  Я  пересек
поросшее травой поле и оказался на кладбище. Размерами оно могло  потягаться
с самим городом. Жаворонки над моей головой  щебетали  и  чертили  круги  по
воздуху.
   Я искал могилу Хартфильда целый час - и нашел. Возложив  на  нее  пыльные
дикие розы, сорванные неподалеку,  я  молитвенно  сложил  руки,  после  чего
присел и закурил. Под мягкими лучами майского солнца жизнь и смерть казались
равнозначным благом. Я поднял лицо вверх, закрыл глаза - и  несколько  часов
подряд слушал песню жаворонков. Именно оттуда тянется это  повествование.  А
куда оно меня завело, я и сам не пойму. "В сравнении со сложностью  Космоса,
- пишет Хартфильд, - наш мир подобен мозгам дождевого червя".
   Мне хочется, чтобы так оно и было.

***

   В заключение я должен  упомянуть  о  капитальном  труде  Томаса  Макклера
"Легенда бесплодных звезд" (Thomas McClure; "The Legend of  Sterile  Stars",
1968), выдержками из  которого  я  воспользовался,  говоря  о  произведениях
Хартфильда. Выражаю господину Макклеру мою глубокую признательность.

   Май 1979 г.
   Харуки Мураками


    Харуки МУРАКАМИ
    ТРИЛОГИЯ КРЫСЫ II
    ПИНБОЛ-1973

    Перевод с японского: В.Смоленский

1969 - 1973

   Слушать рассказы о незнакомых местах было моей болезненной страстью.
   Лет десять назад я мог вцепиться в первого встречного и требовать  отчета
о его родном городе. Избытка людей, готовых  добровольно  выслушивать  чужие
речи, в те времена не наблюдалось - поэтому всякий, кто  попадался  мне  под
руку, вел свой рассказ прилежно и старательно. Бывало даже,  что  совершенно
незнакомые мне люди где-то узнавали о таком чудаке  и  специально  приходили
что-нибудь рассказать.
   Словно бросая камушки в пересохший колодец, они повествовали мне о  самых
разных вещах  -  и  уходили,  одинаково  удовлетворенные.  Одни  говорили  с
умиротворением, другие - с раздражением. Одни  строго  по  сути  вопроса,  а
другие всю дорогу не пойми о чем. Бывали скучные рассказы, бывали  грустные,
слезливые  -  а  иной  раз  случались  дурацкие  розыгрыши.  Однако  я  всех
выслушивал серьезно, как только мог.
   Не знаю, в чем здесь причина, но каждый каждому - или, скажем так, каждый
всему миру -  отчаянно  хочет  что-то  передать.  Мне  это  напоминает  стаю
обезьян, засунутую в ящик из гофрированного картона.  Вот  я  вынимаю  такую
обезьяну из ящика, бережно стираю с нее пыль, хлопаю по попе  и  выпускаю  в
чистое поле. Что с ними происходит потом, мне неизвестно. Не  иначе,  грызут
где-нибудь свои желуди, покуда все не вымрут. Да и бог с ними, такая  у  них
судьба.
   Если откровенно, то работы во всем этом было много, а толку мало.  Сейчас
я  думаю:  объяви   тогда   кто-нибудь   всемирный   конкурс   "Старательное
выслушивание чужих речей" - я без сомнения вышел бы в победители. И  получил
бы награду. Например, коврик на кухню.
   Среди моих собеседников один родился на Сатурне, а еще один - на  Венере.
Их рассказы произвели на меня глубокое впечатление. Начну с Сатурна.
   - Там... Там дико холодно! - говорил со стоном  мой  собеседник.  -  Одна
лишь мысль об этом, и к-крыша едет!
   Он входил в политическую группировку, которая безраздельно господствовала
в девятом корпусе университета. "Действия определяют идею, а не наоборот", -
таков был их лозунг. Что же определяет действия, они никому не рассказывали.
Кстати говоря, девятый корпус располагал водяным  охлаждением,  телефоном  и
горячей водой, а на втором этаже была даже музыкальная комната с  коллекцией
из двух тысяч пластинок.  Просто  рай  -  особенно  в  сравнении  с  восьмым
корпусом, где вечно царила вонь, как в сортире какого-нибудь велодрома.  Они
каждое утро тщательно брились под  горячей  водой,  всячески  злоупотребляли
телефонной халявой, а вечерами собирались и слушали пластинки - так, что под
конец осени в полном составе зафанатели от классики.
   Говорят, что в тот удивительно ясный ноябрьский  день,  когда  в  девятый
корпус вломился третий маневренный отряд,  там  на  полную  громкость  играл
Вивальди  -  "L'Еstro  Armonico".  Трудно  установить,  в  какой  мере   это
соответствует истине. Одна из трогательных легенд шестьдесят девятого года.
   Когда же я проползал под наспех выстроенной из диванов шаткой баррикадой,
то слышал едва различимые звуки фортепианной сонаты Гайдна  соль-минор.  Мне
вспоминался тогда дом моей подруги - к нему  вела  крутая  дорога,  поросшая
камелиями. За баррикадой мне предлагался самый роскошный стул и теплое  пиво
в похищенной из медицинского училища мензурке.
   - Еще гравитация сильная, - продолжался рассказ о Сатурне. -  Один  чувак
жвачку выплюнул, попал себе по ноге и всю раздробил к чертям. П-просто ужас!
   - Да-а-а... - произносил я, выдержав секунды две. К тому времени я освоил
порядка трехсот самых разных способов поддакивания.
   - А п-потом... Солнце  такое,  очень  маленькое.  Как  будто  в  бейсболе
мандарин летит вместо мячика. И оттого все время темно. - Следовал вздох.
   - Чего ж вы все оттуда не улетите? - интересовался  я.  -  Ведь  есть  же
планеты получше?
   - Сам не пойму. Наверное, потому что родина. Дело т-такое... Я  вот  тоже
диплом получу - и  домой,  на  Сатурн.  Сделаю  все  к-как  надо.  Б-б-будет
революция.
   Думайте, что хотите, - а я люблю рассказы о далеких городах. Я коплю  эти
города, как  медведь  копит  жир  перед  спячкой.  Стоит  закрыть  глаза,  и
всплывают улицы, застраиваются домами, наполняются голосами людей. Эти  люди
далеко, и мне, скорее всего, никогда с ними не пересечься -  но  я  способен
ощутить податливые и вместе с тем прочные изгибы их жизней.
   Наоко тоже несколько раз делилась со мной  такими  рассказами.  В  них  я
помню каждое слово.
   - Как это назвать-то, даже не знаю...
   Университетский вестибюль был залит солнцем. Наоко подпирала рукой щеку и
неловко улыбалась, пока я терпеливо ждал продолжения.  Она  всегда  говорила
медленно, подыскивая правильные слова.
   Мы сидели друг напротив друга, разделенные столом из  красного  пластика,
на котором стоял  бумажный  стаканчик,  полный  окурков.  Солнце,  бившее  в
высокое окно, как на картине Рубенса, прочерчивало на столе  четкую  границу
между светом и тенью. Моя правая рука была освещена, левая лежала в тени.
   Вот так, двадцатилетними, мы встречали весну 1969 года. Вестибюль ломился
от обилия первокурсников - все в новеньких ботиночках, все с  конспектами  в
обнимку, у всех в головах  свежие  мозги.  Возле  нас  постоянно  кто-то  на
кого-то натыкался, возмущался, извинялся - и этому не было конца.
   - В общем, что угодно, только не город, - заговорила она снова. - Скорее,
станция на железной дороге, захудалая такая. Если в дождь проезжаешь,  можно
и не заметить.
   Я кивнул. После этого мы с ней добрые полминуты бессмысленно разглядывали
табачный дым, дрожащий на границе света и тени.
   - А по платформе, от края до  края,  всегда  собаки  разгуливают.  Бывают
такие станции, знаешь?
   Я опять кивнул.
   - Как со станции выйдешь,  попадаешь  на  маленькую  площадь  с  круговым
движением. Там еще автобусная остановка. И несколько магазинов... Такие,  ну
что ли, сонные магазины. Если пойдешь прямо, упрешься в парк. В парке  стоит
горка и качелей три штуки.
   - А песочница?
   - Песочница? - Она чуть подумала и утвердительно кивнула. - Тоже есть.
   Мы снова замолчали. Я затушил докуренную  сигарету  о  внутреннюю  стенку
стаканчика.
   - Там жутко скучно. Даже непонятно, зачем строят такие скучные города.
   - Бог может проявляться в разных ипостасях, - ляпнул я.
   Она покачала головой и улыбнулась. Странно, что эта улыбка - такие  часто
бывают у примерных и успевающих студенток - запала мне в душу  так  надолго.
Прямо Чеширский Кот из "Алисы" - сам исчез, а улыбка осталась.
   И  еще  мне  почему-то  ужасно  захотелось  посмотреть  на  этих   собак,
фланирующих по платформе.
   Четыре года спустя, в мае 1973 года, я один  добрался  до  этой  станции.
Чтобы посмотреть на собак. Ради такого случая я побрился,  повязал  лежавший
полгода без дела галстук и натянул сапоги из кордовской кожи.
   Когда вылезаешь из пригородного поезда,  составленного  из  двух  грустно
ржавеющих вагонов, первым делом в ноздри бьет ностальгический  запах  травы.
Запах давнего пикника, приносимый майским ветром с той  стороны  времени.  А
если поднять голову и напрячь слух, то становятся слышны голоса жаворонков.
   Я широко зевнул, сел на станционную лавочку и от скуки  закурил.  Чувство
свежести,  с  которым  я  утром  покинул  свою  квартиру,  к  этому  моменту
окончательно испарилось. Все на свете суть повторение уже бывшего - вот  что
я теперь чувствовал. Безграничное дежа вю - с каждым новым  повторением  все
хуже и хуже.
   Когда-то я жил в компании нескольких друзей  -  мы  все  спали  вповалку.
Ранним утром кто-то наступает тебе на голову. Ты слышишь: "Ой, извини". Чуть
позже слышится журчание мочи.  Не  успеваешь  уснуть,  как  все  повторяется
снова.
   Я ослабил галстук, переместил сигарету в угол рта и  потерся  о  бетонный
пол подметками неразношенных сапог, чтобы не так давило ноги. Боль  не  была
такой уж сильной - но из-за нее я словно разваливался на части.
   Собак не наблюдалось.
   Полный раздрай.
   Такой вот распад на куски мне приходится испытывать довольно часто. Будто
составляешь сразу две мозаики, фрагменты которых свалены в одну кучу.  Когда
это со мной бывает, я предпочитаю глотнуть виски и заснуть. Вот только утром
приходится еще хуже. Все повторяется.
   Когда я проснулся, по обе стороны от меня обнаружились две близняшки. Мне
приходилось несколько раз иметь дело с близняшками - но  такого,  чтобы  они
находились по обе стороны от меня, еще не случалось. Уткнувшись носами в оба
моих плеча, они сладко спали. Стояло ясное воскресное утро.
   Немного спустя они практически синхронно проснулись, засуетились, надевая
брошенные тут же джинсы и рубашки, - потом, ни слова не  говоря,  сварганили
на кухне кофе, нажарили тостов, вынули масло из холодильника и разложили все
это на столе. Процедура у них была хорошо отлажена. В окне  виднелась  сетка
для гольфа; сидевшая на ней птица с неизвестным  мне  именем  строчила  свою
песню, будто из пулемета.
   - Вас как зовут-то? - спросил я. Голова раскалывалась от похмелья.
   - А какая разница? - отозвалась та, что справа.
   - Как зовут, так и зовут, - добавила та, что слева. - Понял?
   - Понял, - сказал я.
   Мы сидели за столом, жевали тосты и пили кофе. Кофе был отменным.
   - А что, без имен трудно? - спросила одна.
   - Ну, как-то...
   Обе немножко подумали.
   - Если уж тебе непременно надо нас как-нибудь называть, придумай  сам,  -
предложила одна.
   - Да, как тебе самому нравится.
   Они всегда говорили по очереди. Так в радиопередачах  проводят  настройку
стереозвучания. Голова у меня от этого заболела еще сильнее.
   - Например? - спросил я.
   - Право и Лево, - сказала одна.
   - Вертикаль и Горизонталь, - сказала другая.
   - Верх и Низ.
   - Перед и Зад.
   - Восток и Запад.
   - Вход и Выход, - с трудом добавил я, не желая отставать. Переглянувшись,
они довольно засмеялись.
   Если есть вход, то есть и выход. Так устроено почти все. Ящик для  писем,
пылесос, зоопарк, чайник... Но, конечно, существуют вещи, устроенные  иначе.
Например, мышеловка.
   Один раз я установил мышеловку у  себя  дома,  под  раковиной.  Приманкой
служила мятная жвачка. Ничего другого, достойного называться  едой,  в  моей
комнате не нашлось даже после долгих поисков. А  жвачка  нашлась  в  кармане
зимнего пальто, вместе с половинкой билета в кинотеатр.
   На третий день утром мышеловка сработала. В нее попалась  молодая  крыса,
цвета свитера из кашмирской  шерсти,  какие  кучами  навалены  в  лондонских
магазинах беспошлинной торговли. По людским меркам ей,  наверное,  было  лет
пятнадцать или шестнадцать. Трудный возраст. Огрызки жвачки валялись  у  нее
под лапами.
   Поймать-то я ее поймал, но не знал, что делать дальше. Умерла она к  утру
четвертого дня, так