очень  скоро  сменились  чем-то  вроде
осколков толченого льда - и наконец повалило  так,  что  в  белесом  крошеве
стало не видать ничего вокруг. Совсем не  такой  легкий,  как  раньше,  снег
омерзительными лепешками оседал на голове, на плечах и  в  складках  одежды.
Прервав свой обычный маршрут на полпути, я вернулся в дом и стал греть  себе
ванну <Японскую ванну (фуро)  вначале  заполняют  холодной  водой,  а  затем
примерно   полчаса   нагревают   встроенным   газовым   или    электрическим
устройством>. Все полчаса, пока грелась ванна, я просидел спиной к керосинке
- но согреться так и не смог. Холодная, промозглая сырость пропитала меня до
самого сердца. Высвобожденные из перчаток пальцы не хотели сгибаться, а  уши
болели так, словно кто-то откручивал их от головы. Казалось, все тело с  ног
до головы обклеено полуистлевшей старой бумагой.
   Лишь провалявшись с полчаса в ванне и выпив  горячего  чаю  с  бренди,  я
вроде бы вернулся в нормальное состояние - и все равно еще пару часов  то  и
дело  вздрагивал  от  пронизывающего  тело  озноба.  Впервые  я  испытал  на
собственной шкуре, что такое зима в горах.
   Снег валил и валил весь день, одевая долину в белое до самого  горизонта.
Только когда стали сгущаться сумерки, снегопад прекратился,  ветер  утих,  и
воздух вновь наполнила  густая,  плотная,  как  туман,  тишина.  Тишина,  от
которой нечем защититься. Я включил проигрыватель на автоповтор и  прослушал
"Белое Рождество" Бинга Кросби двадцать шесть раз подряд.
   Но и этот снег, конечно  же,  продержался  недолго.  Как  и  предсказывал
Человек-Овца, для  того,  чтобы  долина  замерзла  совсем,  требовалось  еще
какое-то время. Уже наутро в небе не осталось  ни  облачка,  и  лучи  солнца
начали лениво-небрежно растапливать снег. Белое  пастбище  быстро  покрылось
проталинами, а в уцелевших сугробах, точно  в  осколках  разбитого  зеркала,
заплескались солнечные блики.  На  крыше  мансарды  снег  слежался  большими
кусками - то и дело очередная лепешка сползала по скату крыши,  срывалась  и
разбивалась о землю с громким  шлепком.  Растаявший  снег  крупными  каплями
стекал   по   оконным   стеклам.   Все   снаружи   резало   глаз    какой-то
свежепрорисованной четкостью линий. Будто с каждого листика дерева свесилось
по капле воды - и вся роща мириадами ярких точек сверкала на солнце.
   Засунув руки в карманы штанов, я стоял у окна и  долго  смотрел  на  этот
пейзаж. Мир пульсировал в своем ритме совершенно отдельно от меня.  Отдельно
от меня, отдельно от кого бы то  ни  было  все  текло  своим  чередом.  Снег
выпадал - и снег таял.
   Под звуки капели и падающего с крыши снега я бодро  начал  уборку.  После
снегопада суставы так одеревенели, что хотелось размяться; а кроме того, раз
уж я забрался в чужое жилье и торчу здесь неделями, то хотя бы из вежливости
стоило поддерживать в доме порядок. Как бы там ни было, приготовить обед или
убраться для меня никогда не составляло большой проблемы. И все-таки навести
порядок в огромном доме оказалось куда трудней, чем я думал.  Пробежать  без
остановки десяток километров, пожалуй, было бы легче. Первым делом  я  вымел
веником пыль из углов и собрал ее гигантским пылесосом.  Потом  перемыл  все
полы и, сгибаясь в три погибели, натер  половицы  воском.  Уже  очень  скоро
появилась одышка - но, поскольку я бросил курить, совсем не болезненная.  По
крайней мере, не та, от которой до отвращения перехватывает горло.  Я  выпил
на кухне холодного виноградного сока,  чуть  передохнул,  доделал  кое-какие
мелочи - и решил, что пора пообедать. Через  окна  с  распахнутыми  ставнями
солнце поливало лучами комнаты, и натертые полы переливались  всеми  цветами
радуги. Ностальгически-сочный запах мокрого пастбища приятно щекотал ноздри,
мешаясь с терпким запахом воска.
   Перестирав одну за другой шесть тряпок, которыми натирал пол,  я  повесил
их сушиться во дворе и отправился на кухню, где вскипятил в кастрюле воды  и
сварил спагетти. В спагетти я добавил тресковой икры  и  побольше  масла,  а
сверху полил белым вином и соевым соусом. С таким великолепным  настроением,
как в этот день, я не обедал уже очень давно. Все время, пока я ел,  в  роще
неподалеку изо всех сил щебетали дрозды.
   Разделавшись со спагетти, я вымыл посуду - и продолжил  уборку.  Почистил
ванну и умывальник, выдраил унитаз, освежил  полировку  у  мебели  в  каждой
комнате. Благодаря Крысе, следившему за чистотой  постоянно,  особых  усилий
полировка не требовала: брызнул жидкостью из флакона,  растер  -  и  готово.
Закончив с мебелью, я вытянул из дома во двор длиннющий  резиновый  шланг  и
смыл вековую пыль с оконных стекол и ставней. Все здание тут же засияло, как
новенькое. Я вернулся в  дом,  протер  изнутри  стекла,  и  на  этом  уборка
закончилась. Оставшиеся пару часов до вечера я провалялся на диване,  слушая
пластинки. Наступил вечер, и я  решил  сходить  в  комнату  Крысы  за  новой
книгой. Уже перед тем, как подняться наверх, я вдруг  заметил,  что  большое
трюмо в коридоре у самой лестницы было возмутительно грязным.  Я  сходил  за
жидкостью для чистки стекол, набрызгал ее на зеркало и  протер  тряпкой.  Но
странное дело: сколько я ни старался - грязь  не  оттиралась,  хоть  тресни.
Почему педантичный Крыса периодически мыл, чистил, драил в доме  все,  кроме
этого зеркала, показалось мне непостижимой загадкой. Я налил в ведро  теплой
воды, жесткой нейлоновой щеткой буквально  сцарапал  смолянистую  копоть  со
скользкой поверхности и напоследок  отполировал  стеклоочистителем.  Вода  в
ведре стала чернее сажи. Одетое в деревянную раму с тончайшей  резьбой,  это
зеркало смотрелось не просто старинным, но  антикварным  и  весьма  дорогим.
После того, как я его выдраил, на нем не осталось ни пятнышка. Огромное, без
единого изъяна или царапинки стекло отражало  меня  всего  -  с  макушки  до
пальцев  ног.  Стоя  перед  зеркалом,  я  какое-то  время  разглядывал  свое
отражение. Ничего особо странного  я  не  заметил.  В  зеркале  я  смотрелся
точь-в-точь как в жизни: унылое  выражение  на  совершенно  незапоминающейся
физиономии. Ну, разве что отражались оно чуть отчетливее, чем нужно.  Все  в
зеркале было совершенно обычным - кроме, пожалуй,  одной  детали:  отражение
почему-то не выглядело отражением. Как если бы это не я разглядывал  себя  в
зеркале, а наоборот - тот, кто был по ту сторону, разглядывал меня как  свое
отражение. Я поднес правую руку к лицу и потер подбородок ладонью. Тот,  кто
был по ту сторону зеркала, в точности повторил за мною мой жест. Или,  может
быть, это я повторил за ним его жест? Я уже не был уверен  в  том,  что  тер
подбородок по собственной воле.
   Изо всех сил сосредоточившись на понятии "свобода воли", я  ущипнул  себя
за ухо большим и указательным пальцами левой руки. Тот, кто был  в  зеркале,
одновременно проделал то же самое. Причем, было очень похоже, что  он  также
крепко задумался о свободе собственной воли.
   Я окончательно запутался, плюнул - и отступил от зеркала. Тот, кто был  в
зеркале, отступил в обратную сторону.
   На двенадцатые сутки снег пошел в третий раз. Я проснулся, а он уже падал
- настолько беззвучно, что становилось не  по  себе.  Снежинки  не  были  ни
твердыми, ни вяло-размокшими. Неторопливо кружась, снег тихонько опускался с
неба на землю и таял, не успевая слежаться.  При  одном  только  виде  этого
снега тяжелели веки, и глаза закрывались сами собой.
   Я притащил из кладовки старую, облупленную гитару, с трудом настроил ее и
попытался вспомнить  то,  что  играл  когда-то  давным-давно.  Слушая  Бенни
Гудмэна, я ковырялся в аккордах песенки "Airmail Special", пока  не  подошло
время обеда. Тогда я отправился на  кухню,  наделал  из  уже  почерствевшего
хлеба бутербродов с толстыми ломтиками ветчины  и  съел,  запивая  пивом  из
банки. Я потерзал гитару еще с полчаса - и пришел Человек-Овца. Снегопад  за
окном продолжался, все такой же беззвучный и медленный, как и раньше.
   -  Если  мы  не  вовремя,  то  зайдем  в  другой  раз!  -  проговорил  он
нерешительно в открытую дверь.
   - Нет-нет, совсем наоборот! Я тут как раз с  тоски  помираю!  -  поспешно
выпалил я, опуская гитару на пол.
   Как и в прошлый раз, Человек-Овца снял ботинки снаружи, постучал их  один
о другой, стряхивая засохшую грязь - и только  потом  зашел  и  затворил  за
собою дверь. Припорошенный  снегом,  его  овечий  наряд  смотрелся  особенно
натурально. Протрусив к креслу  напротив  меня,  он  сел,  положил  руки  на
подлокотники и несколько раз поерзал всем телом, устаиваясь поудобнее.
   - Этот снег тоже растает, да? - спросил я.
   - Угу, этот тоже. Бывает два разных снега: тот, который  тает  -  и  тот,
который не тает. Это - как раз тот, который тает.
   - Понятно, - сказал я.
   - А который не тает - тот будет еще через неделю.
   - Пиво будешь?
   - Спасибо. Если можно, лучше все-таки бренди.7
   Сходив на кухню, я достал для него бренди, для  себя  пива,  разложил  на
тарелке бутерброды с сыром, принес все в гостиную и поставил на стол.
   - Что ли на гитаре играл? - с явным любопытством спросил Человек-Овца.  -
Мы вот тоже музыку любим. Играть, правда, совсем не умеем...
   - Да я тоже не умею. Уж лет десять, наверное, гитару в руки не брал.
   - Ну, все равно: сыграл бы что-нибудь, как умеешь!
   Чтобы не обижать Человека-Овцу,  я  сыграл  ему  первый  куплет  "Airmail
Special", но уже в припеве заблудился в мудреных синкопах, сбился  с  ритма,
плюнул и отложил инструмент.
   - Эх, здорово! - с чувством  похвалил  Человек-Овца.  -  Небось,  хорошо,
когда музыку играешь?
   - Это если хорошо играешь. В этом-то и проблема. Чтобы  научиться  играть
хорошо, нужно, чтобы слух был хороший. А с хорошим слухом уши  могут  завять
от своей же игры, пока учишься.
   - Вон, значит, как? - удивился он.
   Человек-Овца  налил  себе  бренди,  поднес  бокал  ко  рту   и   принялся
отхлебывать маленькими глоточками. Я откупорил пиво и  стал  пить  прямо  из
банки.
   - Послание твое мы передать не смогли, - сказал Человек-Овца.
   Я молча кивнул.
   - И пришли, чтобы тебе об этом сказать.
   Я поднял глаза к  календарю  на  стене.  Дата  истечения  срока  обведена
красным фломастером, и до нее оставалось всего три дня. Впрочем, теперь  мне
было уже все равно.
   - Ситуация несколько изменилась, - медленно произнес я. - Я теперь  очень
зол.
   Так сильно, как еще не злился в жизни ни разу.
   Человек-Овца молчал, застыв с бокалом в руке.
   Я взял гитару за гриф, размахнулся -  и  что  было  силы  шарахнул  ею  о
кирпичный угол камина. Под душераздирающий визг лопающихся струн  инструмент
разлетелся вдребезги. Человек-Овца слетел с кресла,  точно  ошпаренный.  Уши
его качались, точно лапы сосны на ветру.
   - В конце концов, я тоже могу когда-нибудь  разозлиться,  -  все  так  же
медленно сказал я. Словно бы убеждал себя  самого:  я  тоже  имею  право  на
злость, все в порядке...
   -  Нам  очень  жалко,  что  не  получилось  тебе  помочь,  -  пробормотал
Человек-Овца. - Но ты пойми одно: мы к тебе относимся хорошо.
   Какое-то время мы с ним сидели и молча смотрели на снег за окном.  Мягкий
снег высыпался из облака, как пух из дырявого одеяла. Я отправился на  кухню
за очередной банкой пива. Проходя  по  коридору  у  лестницы,  оглянулся  на
старое зеркало. Как и следовало ожидать, тот, что был по ту сторону зеркала,
тоже решил сходить за очередной банкой пива.  Мы  посмотрели  друг  другу  в
глаза и вздохнули. Обитая в разных мирах, мы думали с ним  одинаково.  Прямо
как Граучо и Харпо Маркс из "Утиного Супа".
   Кроме меня самого, в зеркале отражалась еще и гостиная за моей спиной.  А
может быть, наоборот - гостиная за его  спиной  отражалась  по  эту  сторону
зеркала. Так или иначе, обе комнаты выглядели абсолютно одинаковыми. Диваны,
кресла, ковер на полу, часы, стеллажи - все до последней мелочи совпадало. И
там, и здесь - одна и  та  же,  не  очень  изысканная,  но  уютная  гостиная
большого дома. И  все-таки  мне  показалось,  будто  между  комнатой  там  и
комнатой здесь была какая-то разница. Или мне только так показалось?
   Я  достал  из  холодильника  запотевшую,  небесно-лазурного  цвета  банку
"Левенбрау" и с пивом в руке поплелся назад. На  обратном  пути  я  еще  раз
посмотрел на гостиную в зеркале. Потом - на ту гостиную, из которой  пришел.
Человек-Овца все так же сидел в кресле, не двигаясь, и  рассеянно  наблюдал,
как  падает  снег  за  окном.  Я  опять  повернулся,  чтобы   взглянуть   на
Человека-Овцу по ту сторону зеркала.  Однако  в  зеркале  не  было  никакого
Человека-Овцы. В зеркале я увидал лишь громадную пустую гостиную, посередине
которой стояли диван, пара кресел и стол. Там,  в  зеркальном  мире,  я  был
бесконечно один. У меня отвратительно засосало под ложечкой.
   - Плохо выглядишь, - сказал Человек-Овца.
   Ничего не ответив, я плюхнулся на диван, молча откупорил банку с пивом  и
сделал большой глоток.
   - Простудился,  сразу  видать.  Для  непривыкшего,  конечно,  зима  здесь
слишком холодная. Да и воздух чересчур сырой... Постарайся сегодня  пораньше
заснуть.
   - Ну уж нет, - покачал я головой. -  Сегодня  я  вообще  спать  не  лягу.
Сегодня я буду сидеть и ждать, пока мой друг не придет.
   - Ты знаешь, что он придет?
   - Знаю, - сказал я. - Он придет сегодня в десять вечера.
   Человек-Овца, не говоря ни слова, смотрел на меня. Глаза его  в  прорезях
маски казались абсолютно невыразительными.
   - Сегодня вечером я собираюсь в дорогу, а завтра  снимаюсь  отсюда.  Если
встретишь его - так и передай... Хотя, скорее всего, и передавать-то уже  не
нужно.
   Человек-Овца с понимающим видом кивнул:
   - Нам будет грустно, когда ты уйдешь... Ну, ладно. Наверно, тут и  правда
ничего не поделаешь... А ничего, если мы бутерброды с собой заберем?
   - Ради Бога...
   Человек-Овца завернул бутерброды в носовой платок, сунул сверток в карман
и натянул перчатки.
   - Надеюсь, еще увидимся как-нибудь... - сказал на прощание Человек-Овца.
   - Не сомневаюсь, - ответил я.
   Человек-Овца ушел через пастбище  на  восток.  Фигурка  его  очень  скоро
скрылась за снежной вуалью. И осталась одна тишина.
   Я налил в бокал Человека-Овцы бренди сантиметра на два и выпил залпом  до
дна. В горле сделалось горячо. Чуть погодя горячей волной  окатило  желудок.
Еще через полчаса дрожь во всем теле кое-как унялась. Только  звон  часов  у
камина как будто усилился и еще долго грохотал, не найдя выхода, в голове. Я
принес со второго этажа одеяло и прикорнул на диване.  Непонятно  с  чего  я
смертельно устал - точно малый ребенок, что потерялся  в  лесу  и  проплутал
трое суток по буреломам. Я закрыл глаза - и уже в  следующую  секунду  спал,
как убитый. Мне приснился кошмарный сон. Такой кошмарный и  неприятный,  что
даже не вспомнить, о чем.

10
СРОК ИСТЕКАЕТ

   Густой маслянистый мрак просочился через уши в голову  и  заполнил  всего
меня изнутри. Снаружи кто-то настойчиво пытался громадной кувалдой раскроить
обледеневший земной шар на куски. Восемь фантастической силы ударов один  за
другим сотрясли всю  планету.  Но  старушка-Земля  не  разбилась,  а  только
покрылась мелкими трещинами.
   Восемь?.. Восемь вечера!
   Я помотал головой и открыл глаза.  Все  тело  одеревенело  от  холода,  а
голова раскалывалась от боли. Было отчетливое ощущение, будто меня  засунули
в кухонный миксер, добавили льда и хорошенько взболтали. Но самым неприятным
оказалось проснуться в кромешной тьме. Когда просыпаешься и открываешь глаза
в темноте, кажется, что весь мир теперь придется сотворять заново.  Себя  же
при этом себя ощущаешь так, будто залез в чужое тело и живешь чужой  жизнью.
И нужно изрядно повозиться, чтобы спроецировать себя на эту жизнь - и  снова
в нее вернуться. Странное, вообще, занятие - рассматривать  свою  жизнь  как
жизнь кого-то другого. Сама мысль о своей  жизни  отдельно  от  себя  самого
крайне плохо переваривается сознанием.
   Я поплелся на кухню, сполоснул под краном лицо и выпил один за другим два
стакана воды. Хотя вода была ледяная, лицо продолжало гореть, как и  прежде.
Я вернулся в гостиную, сел  на  диван  и  попытался  собрать  во  что-нибудь
цельное разрозненные куски своей  жизни.  То,  что  вышло  в  итоге,  ничего
осмысленного не представляло; но, по крайней меря, я почувствовал,  что  это
была моя жизнь. Моя, а вовсе не чья-то другая. И только  тогда,  наконец,  я
медленно начал возвращаться к себе самому. Очень  трудно  объяснить  кому-то
другому это фантастическое ощущение: Я - ЭТО Я... Еще  труднее  представить,
что это кому-то может быть интересно.
   В какой-то миг мне почудилось, будто на меня кто-то смотрит - но я тут же
перестал обращать на это внимание. Я  уверен,  что  сижу  один-одинешенек  в
огромной комнате. А раз я в этом уверен - значит, по крайней мере, для  меня
так оно и есть.
   Я начал думать о клетках тела.  Права  была  жена.  Все,  все  постепенно
уходит в прошлое и исчезает там навсегда. Я САМ ИСЧЕЗАЮ -  чем  дальше,  тем
больше. Я потрогал ладонью лицо. В кромешной тьме оно  вовсе  не  показалось
мне моим лицом. Скорее, это было чье-то лицо, которое приняло черты моего. С
памятью тоже творилось что-то невероятное. Имена  людей,  названия  вещей  и
понятий плавились и растворялись в кромешном мраке.
   Неожиданно  темнота  разродилась  оглушительным  звоном:   часы   пробили
половину  девятого.  Снегопад  прекратился,  но  плотные  тучи   по-прежнему
заволакивали все небо, не оставляя ни щелочки,  ни  просвета.  Темнота  была
идеальной. Очень долго я сидел, утонув в  подушках  дивана,  и  грыз  ноготь
большого пальца. Даже собственные ладони я различал с  трудом.  Керосинку  я
погасил,  и  в  комнате  становилось  все  холоднее.  Кутаясь  в  одеяло,  я
проваливался взглядом в безбрежную  тьму.  Постепенно  мне  стало  казаться,
будто я сижу, скорчившись, на дне глубокого  колодца  без  малейшей  надежды
когда-либо выбраться на свободу. Время текло, как  мазут.  Молекулы  темноты
расчерчивали фантастическими схемами каждую клетку  моего  тела.  Постепенно
эти схемы беззвучно рассасывались, и на смену им появлялись другие.  Материя
застыла, подрагивая, как остановившаяся ртуть,  и  лишь  темнота  продолжала
совершать в пространстве свои бесконечные трансформации.
   Я прекратил всякую мыследеятельность - и позволил Времени плыть, как  ему
заблагорассудится.  Время  подхватило  меня  и  понесло  своими   неведомыми
течениями. Беспрестанно обновляясь сама, темнота  вычерчивала  все  новые  и
новые узоры в клетках моего тела.
   Часы пробили девять. Гул от последнего удара медленно таял в пространстве
и уже должен был уступить  место  надвигающейся  тишине,  как  вдруг  тишина
странно съежилась, забилась в щель самой последней секунды  -  и  так  и  не
наступила.
   - Ну, что? Поговорим? - спросил меня Крыса.
   - Давай, - отозвался я.

11
ТЕМНОТА И ЕЕ ОБИТАТЕЛИ

   - Давай, - отозвался я.
   - Я, правда, пришел на целый час раньше... - добавил он, извиняясь.
   - Пустяки, - сказал я. - Я тут, как видишь, просто помираю с тоски...
   Крыса засмеялся. Он находился где-то сразу  позади  меня.  Казалось,  еще
немного - и я прикоснусь к нему спиной.
   - Прямо как в старые добрые времена... - сказал Крыса.
   - По-моему, нам с тобой всю жизнь удается поговорить по душам, лишь когда
оба помираем со скуки, - заметил я.
   - Хм-м... А что - пожалуй, ты прав!
   И Крыса широко улыбнулся. Это я понял, даже сидя в кромешном мраке к нему
спиной. По тому, как слегка разрядилось  напряжение  в  черном  воздухе,  по
другим мелочам - я умел различать тот миг, когда он улыбается. Слишком долго
мы с ним были друзьями. Так долго, что замучаешься вспоминать.
   - С другой стороны, кто это сказал: "друзья по скуке - лучшие друзья"?  -
прибавил он.
   - Да ты же, небось, сам и сказал.
   - Хм! Чутье тебя, как всегда, не подводит...