ло,  война  кончилась.  Человек  теперь   истлевает   в
соответствии со своим сословным положением  в  медленно  гниющем  деревянном
гробу, в саване, во фраке без спинки или в белом  крепдешиновом платье.
Булочник Нибур - даже при орденах и значках всех союзов, членом  которых  он
был; на этом настояла жена. Положила она  с  ним  в  гроб  и  копию  знамени
певческого союза "Единодушие". Он был там  вторым  тенором.  Каждую  субботу
Нибур горланил "Молчание леса" или "Гордо реет черно-бело-красный флаг", пил
столько пива, что можно было лопнуть, и  отправлялся  затем  домой  избивать
жену. Несгибаемый человек, как выразился священник в надгробном слове.
   К  счастью,  Генрих  Кроль  в  девять  часов  исчезает  вместе  со  своим
велосипедом и брюками в полоску, чтобы начать объезд деревень.  Мы  получили
столько  гранита,  что  это  вселяет  тревогу  в  его  коммерческое  сердце;
необходимо поскорее распродать гранит скорбящим родственникам.
   Теперь мы можем развернуться. Прежде всего  мы  делаем  перерыв,  и  фрау
Кроль, чтобы поддержать  наши  силы,  угощает  нас  кофе  и  бутербродами  с
ливерной колбасой. Под аркой ворот  появляется  Лиза,  на  ней  ярко-красное
шелковое платье. Но достаточно одного взгляда фрау Кроль - и  она  исчезает.
Хоть старуха и не ханжа, но Лизу она терпеть не может.
   - Грязнуха, распустеха, - метко определяет она Лизу.
   Георг тотчас парирует удар:
   - Грязнуха? Почему же грязнуха?
   - Да, грязнуха, разве ты не видишь? Сама немытая, а  прикрылась  шелковым
лоскутом!
   Я чувствую, что Георг невольно задумывается. Неумытая возлюбленная никому
не приятна, если он сам не опустился. На миг в глазах его матери  вспыхивает
молния торжества; потом она  заговаривает  о  другом.  Я  смотрю  на  нее  с
восхищением; старуха - прямо полководец, командующий подвижными  частями,  -
он наносит стремительный удар и, пока  противник  подготовляется  к  защите,
атакует уже совсем в другом месте. Может быть,
   Лиза и распустеха, но чтобы ее грязь бросалась в глаза  -  это,  конечно,
неправда.
   Три дочери фельдфебеля Кнопфа, стрекоча,  выбегают  из  дома.  Маленькие,
быстрые, кругленькие швеи, как и мать. Целый день жужжат их швейные машинки.
Теперь они, щебеча, уходят, держа в руках  свертки  с  баснословно  дорогими
шелковыми рубашками, предназначенными для спекулянтов.  Кнопф,  этот  старый
вояка, не дает из своей пенсии ни гроша на хозяйство; о средствах  на  жизнь
должны заботиться эти четыре женщины.
   Осторожно распаковываем мы два черных памятника  с  крестами.  Собственно
говоря, их следовало бы поставить у входа - там они производили бы  особенно
эффектное впечатление. Зимой мы бы их туда и поставили, но  сейчас  май,  и,
как ни странно, наш двор служит местом встреч для кошек и влюбленных.  Кошки
уже в феврале начинают орать с высоты надгробий, а потом  гоняются  друг  за
другом вокруг цементных обкладок, а едва станет теплее, появляются  парочки,
они отдаются любви под открытым небом, а разве для любви когда-нибудь бывает
недостаточно тепло? Хакенштрассе - глухая, тихая улица, наши  ворота  всегда
гостеприимно открыты, сад  густой  и  старый.  Несколько  зловещая  выставка
надгробий влюбленным парочкам не помеха, наоборот, она  как  будто  особенно
разжигает их страсть. Всего две недели тому назад некий капеллан из  деревни
Галле, привыкший, как и все святые люди, вставать с петухами, заявился к нам
в семь часов утра, желая приобрести  четыре  самых  маленьких  надгробия  на
могилы четырех сестер милосердия, умерших в течение этого года. Когда я, еще
полусонный, повел его в сад, то едва успел своевременно  сбросить  с  правой
перекладины отполированного со всех сторон могильного  креста  развевавшиеся
там, подобно флажку, розовые вискозные трусики, видимо,  забытые  увлекшейся
парочкой. Этот посев жизни, совершающийся в оби  тели  смерти,  таит  в
себе более широкий, поэтический смысл, что-то  примиряющее,  и  член  нашего
клуба, Отто Бамбус, школьный учитель, пишущий стихи, сейчас же украл у  меня
эту мысль  и  написал  элегию,  насыщенную  космическим  юмором.  Но  вообще
надгробия все же должны мешать любви, особенно если поблизости валяется  еще
пустая бутылка из-под водки, поблескивая в лучах восходящего солнца.

   ***

   Я осматриваю нашу выставку. Она производит приятное впечатление, если так
можно выразиться в отношении надгробных камней, предназначенных для  трупов.
Оба креста поблескивают на своих цоколях  в  утреннем  солнце,  как  символы
вечности, - отполированные породы некогда пылавшей земли,  теперь  остывшие,
обработанные и готовые сохранить для потомства  имена  какого-нибудь  дельца
или спекулянта, ибо даже мошеннику хочется оставить хоть  какой-то  след  на
нашей планете.
   - Георг, - заявляю я, - надо проследить,  чтобы  твой  брат  случайно  не
распродал  нашу  верденбрюкскую  Голгофу  деревенским  навозникам,   которые
заплатят только после сбора урожая. Давай в это голубое утро, под пение птиц
и запах кофе, дадим священную клятву: "Эти два креста мы отдадим  только  за
наличные!"
   Георг усмехается.
   - Ну, опасность не так уж велика. Мы должны учесть  наш  вексель  .только
через  три  месяца.  Всякий  раз,  когда  мы  получаем  деньги  заранее,  мы
зарабатываем.
   - Много ли мы на этом зарабатываем? - возражаю я. - Иллюзию,  которой  мы
живем только до следующего курса доллара.
   - Ты иногда бываешь слишком практичен.
   Георг неторопливо раскуривает сигару, стоящую пять тысяч марок.
   - Вместо того чтобы ныть, ты бы лучше рассматривал инфляцию как  обратный
символ жизни. С каждым прожитым днем наша жизнь становится на  день  короче.
Мы проживаем капитал, а не проценты.  Доллар  поднимается  каждый  день,  но
каждую ночь курс твоей жизни на один день падает. Что, если бы ты написал на
эту тему сонет!
   Я разглядываю нашего самодовольного Сократа  с  Хакенштрассе.  Его  лысая
голова украшена капельками пота, словно светлое платье - жемчугами.
   - Удивительно, как охотно человек философствует, если он провел  ночь  не
один, - замечаю я.
   - А как же иначе? - не дрогнув, отвечает Георг. - Философия  должна  быть
веселой, а не вымученной. Она имеет так  же  мало  общего  с  метафизической
спекуляцией, как чувственные радости с тем, что члены  вашего  клуба  поэтов
называют идеальной любовью. Вот и получается ужасная чепуха.
   - Чепуха? - повторяю я, чем-то задетый. - Скажите пожалуйста! Вот  мелкий
буржуа с великими приключениями! Ах  ты,  коллекционер  бабочек,  все-то  ты
хочешь насадить на булавки! Разве ты не знаешь, что человек мертв без  того,
что ты назвал чепухой?
   - Ничего подобного. Я только не смешиваю одно с другим. - И Георг пускает
мне в лицо дым от своей сигары. - Лучше я буду  страдать  с  достоинством  и
философской  меланхолией  от  быстролетности  нашей  жизни,  чем   смешивать
какую-нибудь Минну или Анну с прохладной тайной бытия  и  воображать,  будто
наступает конец света, если эта самая Минна или Анна  предпочтет  мне  Карла
или Иозефа, или Эрна  -  какого-нибудь  высоченного  сопляка  в  костюме  из
английской шерсти.
   Он усмехнулся. Я холодно смотрю в его предательские глаза. .
   - Дешевый выпад, достойный только Генриха, - замечаю я. - Эх ты, скромный
любитель доступного! Тогда объясни мне, пожалуйста, ради  чего  ты  с  такой
страстью читаешь  журналы,  где  полным-полно  описаний  недоступных  сирен,
скандалов в высшем свете, шикарных актрис и разбивающих сердца кинозвезд?
   Георг опять пускает мне в глаза  виток  сигарного  дыма  ценою  в  триста
марок.
   - Я делаю это, чтобы усладить свою фантазию. Ты разве никогда не слышал о
том, что бывает любовь небесная и любовь земная? Ведь совсем  недавно  и  ты
старался сочетать их в отношениях с твоей Эрной и получил серьезный урок,  о
честный колониальный торговец любовью, который  хотел  бы  держать  в  одной
лавочке и кислую капусту и икру! Разве ты все еще не понимаешь, что от этого
кислая капуста не начнет благоухать икрой, но  икра  всегда  будет  отдавать
кислой капустой? Я держу  их  как  можно  дальше  одну  от  другой,  и  тебе
следовало бы делать то же самое! Так удобнее жить. А теперь пойдем потерзаем
Эдуарда Кноблоха. Он кормит сегодня тушеной говядиной с вермишелью.
   Я киваю и молча иду за шляпой. Сам  того  не  замечая,  Георг  нанес  мне
тяжелый удар, но черт меня забери, если я дам ему это заметить.

   ***

   Когда я возвращаюсь, в  конторе  сидит  Герда  Шнейдер.  На  ней  зеленый
свитер, короткая юбка и  огромные  серьги  с  фальшивыми  камнями.  К  левой
стороне свитера она приколола цветок из ризенфельдского букета, который, как
видно, способен простоять очень долго. Она указывает на цветок и говорит:
   - Мерси! Все завидовали мне. Прямо как примадонне.
   Я смотрю на нее. Передо мной сидит, вероятно, как  раз  воплощение  того,
что Георг называет  земной любовью, думаю я, - ясная, крепкая,  молодая
и без всяких фраз. Я послал ей цветы, она  явилась,  и  баста.  А  к  цветам
отнеслась,  как  должен  отнестись  разумный  человек.  Вместо  того   чтобы
разыгрывать длинную комедию, Герда взяла и пришла. Она  выразила  этим  свое
согласие, и обсуждать уже, собственно, нечего.
   - Что ты делаешь сегодня после обеда? - спрашивает Герда.
   - Я работаю до пяти. Потом репетирую одного идиота.
   - По какому предмету? По идиотизму?
   Я усмехаюсь. В сущности - да.
   - В шесть  ты  кончишь.  Приходи  потом  в  Альтштедтергоф.  У  меня  там
тренировка.
   - Хорошо, - тут же соглашаюсь я, не задумываясь.
   - Значит, пока...
   Она подставляет мне щеку. Я поражен. Посылая ей цветы, я  вовсе  не  ждал
таких результатов. А, собственно, почему бы и  нет?  Вероятно,  Георг  прав.
Страдания любви нельзя победить философией - можно только с  помощью  другой
женщины.
   Я осторожно целую Герду в щеку.
   -  Дурачок!  -  говорит  она  и  со  вкусом  целует  меня  в  губы.  -  У
странствующих артистов нет времени заниматься пустяками. Через две недели  я
еду дальше. Значит, до вечера.
   Она выходит: ноги у нее сильные, крепкие, плечи тоже сильные. На голове -
красный берет. Она, видимо, любит яркие  расцветки.  Выйдя  из  дома,  Герда
останавливается возле обелиска и смотрит на нашу Голгофу.
   - Вот наш склад, - говорю я.
   Она кивает:
   - Дает что-нибудь?
   - Так себе... По теперешним временам...
   - И ты тут служишь?
   - Да. Смешно, правда?
   - Ничего смешного нет. А что тогда сказать про меня, когда я  в  "Красной
мельнице" просовываю голову между ног? Ты думаешь, Бог хотел  именно  этого,
когда создавал меня? Значит, в шесть.
   Из сада выходит старая фрау Кроль с кувшином в руках.
   - Вот хорошая девушка, - говорит старуха и смотрит  Герде  вслед.  -  Кто
она?
   - Акробатка.
   - Так, акробатка, - говорит она удивленно. - Акробаты  по  большей  части
порядочные люди. А она не певица, нет?
   - Нет. Настоящая акробатка. Со  всякими  сальто,  хождением  на  руках  и
вывертываниями тела, как человек-змея.
   - Вы, видно, знаете ее довольно хорошо. Она хотела что-нибудь купить?
   - Пока еще нет.
   Старуха смеется. Стекла ее очков поблескивают.
   - Милый Людвиг, - говорит  она.  -  Вы  не  поверите,  какой  глупой  вам
покажется ваша теперешняя жизнь, когда вам будет семьдесят.
   - В этом я отнюдь не уверен, - заявляю я. - Она мне и теперь уже  кажется
довольно глупой. А как вы, между прочим, относитесь к любви?
   - К чему?
   - К любви. К любви небесной и земной.
   Фрау Кроль от души смеется.
   - Об этом я давным-давно забыла, и слава Богу!

   ***

   Я стою  в  книжном  магазине  Артура  Бауера.  Сегодня  день  расчета  за
репетирование его сына. Артур-младший воспользовался случаем и  положил  мне
на стул в качестве приветствия несколько кнопок. За это  я  с  удовольствием
ткнул бы его  бараньим лицом в аквариум с золотыми рыбками,  украшающий
их плюшевую гостиную,  но  надо  было  сдержаться,  иначе  Артур-старший  не
расплатился бы со мной, и Артур-младший отлично это знает.
   - Значит, йоги, - бодро  заявляет  Артур-старший  и  пододвигает  ко  мне
стопку книг - Я тут  отобрал  вам  все,  что  у  нас  есть.  Йоги,  буддизм,
аскетизм, созерцание пупка... вы что, намерены стать факиром?
   Я неодобрительно разглядываю его.  Он  низенький,  с  острой  бородкой  и
юркими глазками. Еще один стрелок, думаю я, который целится  сегодня  в  мое
подбитое сердце! Но с тобою, пересмешник,  и  твоей  дешевой  иронией  я  уж
справлюсь, ты не Георг! И я решительно спрашиваю:
   - Скажите, господин Бауер, в чем смысл жизни?
   Артур смотрит на меня с напряженным ожиданием, точно пудель.
   - Ну и?
   - Что - ну и?
   - В чем же соль? Это ведь острота - или нет?
   - Нет, - холодно отвечаю я. - Это анкета - ради блага моей юной  души.  Я
задаю этот вопрос многим людям, особенно тем,  кому  надлежало  бы  иметь  и
ответ на него.
   Артур перебирает пальцами бороду, точно струны арфы.
   - Но, конечно, вы задаете такой вопрос не всерьез? Сейчас, в понедельник,
после обеда, когда самая торговля,  он  особенно  нелеп!  И  вы  хотите  еще
получить на него ответ?
   - Да, - заявляю я, - но только признайтесь сейчас же! Вы тоже не  знаете!
Даже вы, несмотря на все ваши книги!
   Артур уже не перебирает бороду, а запускает пальцы в волосы.
   - Господи Боже мой! Вот уж не было печали! Обсуждайте такие вещи в  своем
клубе поэтов!
   - В клубе поэтов этот вопрос только  поэтически  запутывают.  Я  же  хочу
знать истину. Для чего я живу, а не остался червем?
   - Истину! - блеет Артур. - Ну, это вопрос для Пилата. И меня не касается.
Я торгую книгами, к тому же я супруг и отец, мне этого достаточно.
   Я смотрю на торговца книгами, супруга и отца. Справа у него на носу прыщ.
   - Так, значит, вам достаточно... - решительно говорю я.
   - Достаточно, - твердо констатирует Артур. - Иной раз даже слишком.
   - А в двадцать пять вам этого тоже было достаточно?
   Артур таращит на меня голубые глаза.
   - В двадцать пять? Нет. Тогда я еще только хотел стать...
   - Кем? - спрашиваю я с новой надеждой. - Человеком?
   - Книготорговцем, супругом и отцом. Человек я и без  того.  Правда,  пока
еще не факир.
   Сделав  этот  второй  безобидный  выпад,  он  угодливо  спешит  навстречу
какой-то даме с  большой  отвисшей  грудью.  Дама  желает  приобрести  роман
Рудольфа Герцога. Я рассеянно листаю книгу о радостях аскетизма и  торопливо
откладываю ее в сторону.  Днем  к  этим  вещам  чувствуешь  гораздо  меньшую
склонность, чем ночью, когда ты одинок и ничего другого не остается.
   Я подхожу к полкам с книгами но религии и философии. Они гордость  Артура
Бауера. У него собрано здесь примерно все, что люди за несколько  тысяч  лет
напридумывали относительно смысла жизни. Поэтому можно было бы за  несколько
сотен тысяч марок получить достаточную информацию, сейчас  даже  за  меньшую
сумму - примерно за двадцать - тридцать тысяч марок, ибо  если  смысл  жизни
действительно познаваем, то достаточно было бы и одной книги.  Но  где  она,
эта книга? Я обвожу глазами полки,  сверху вниз и снизу вверх, -  отдел
этот представлен у Бауера очень богато, -  и  вдруг  теряюсь.  Мне  начинает
казаться, что с истиной о смысле жизни дело обстоит примерно так же,  как  с
жидкостями  для  ращения  волос:  каждая   фирма   превозносит   свою,   как
единственную  и  совершенную,  а  голова  Георга  Кроля,  хотя  он  их   все
перепробовал, остается лысой, и ему следовало это  знать  с  самого  начала.
Если бы существовала жидкость, от которой волосы действительно бы росли,  то
ею одной люди и  пользовались  бы,  а  изобретатели  всех  других  давно  бы
обанкротились.
   Бауер возвращается.
   - Подобрали что-нибудь?
   - Нет.
   Он смотрит на отодвинутые мною книги.
   - Значит, становиться факиром ни к чему?
   Я не сразу даю отпор скромному остряку.
   - Книги вообще ни к чему, -  спокойно  отвечаю  я.  -  Когда  посмотришь,
сколько здесь всего понаписано, и сравнишь с  тем,  как  выглядит  жизнь  на
самом деле, то, пожалуй, решишь читать только меню  "Валгаллы"  да  семейные
новости в ежедневной газете.
   - Почему? - спрашивает слегка испуганный книготорговец, супруг и отец.  -
Книга способствует образованию, это известно каждому.
   - Вы уверены?
   - Конечно! Иначе что бы стали делать книготорговцы?
   Артур снова  как  вихрь  уносится  прочь.  Какой-то  человек  с  короткой
бородкой желает получить книгу "Непобедима на поле  брани".  Это  нашумевшая
новинка послевоенного времени. Некий  безработный  генерал  доказывает,  что
немецкая армия в этой войне все же до конца оставалась победоносной.
   Артур продает подарочное издание в кожаном переплете, тисненном  золотом.
Смягченный удачной продажей, он возвращается ко мне.
   - А что, если вы возьмете  что-нибудъ  из  классики?  Антикварную  книгу,
конечно.
   Я качаю головой и молча показываю ему то, что в его отсутствие отыскал на
выставке. Книга называется "Светский человек" -  это  руководство  по  части
хороших манер, необходимых в любых случаях жизни.
   Я терпеливо жду неизбежных плоских острот по адресу кавалеров,  мечтающих
стать факирами, и так далее. Но Артур не острит.
   - Полезная книга, -  деловито  заявляет  он.  -  Следовало  бы  выпустить
массовым изданием. Ладно, значит, мы квиты? Да?
   - Нет. У меня тут есть еще кое-что. - Я показываю ему тоненькую книжечку,
"Пир" Платона. - Это вот в придачу.
   Артур считает в уме.
   - Получается не совсем то, да уж ладно. За "Пир" будем  считать,  как  за
антикварную книгу.
   Я прошу, чтобы "Руководство" завернули в бумагу и перевязали бечевкой. Ни
за что на свете не хотел бы я, чтобы кто-нибудь поймал меня с этой  книжкой.
Однако решаю сегодня же вечером заняться ее изучением -  известная  шлифовка
никогда не помешает, а насмешки Эрны еще слишком свежи  в  моей  памяти.  Во
время войны мы порядком одичали, но  невоспитанность  может  позволить  себе
лишь тот, кто прикрывает ее набитой мошной. Мошны у меня нет.
   Довольный, выхожу я на улицу. И тотчас с шумом на меня надвигается жизнь.
В огненно-красной машине проносится мимо, не  видя  меня,  Вилли.  Я  крепче
прижимаю к себе локтем "Руководство" для  светских  людей.  Вперед,  в  гущу
жизни, говорю я себе. Да  здравствует  земная  любовь!  Долой  грезы!  Долой
видения! Это столь же относится к Эрне, как и к Изабелле. А для души у  меня
останется Платон.
   "Альтштедтергоф"  -  это  ресторан  при  гостинице,  его   посетители   -
странствующие актеры, цыгане, возчики. В нижнем этаже  находится  с  де
сяток комнат, которые сдаются, а в заднем  флигеле  имеется  большой  зал  с
роялем  и  набором  гимнастических  снарядов,  на  которых   артисты   могут
тренироваться. Но главную роль играет пивная. Она служит  не  только  местом
встреч для актеров варьете: здесь бывают и городские подонки.
   Я иду во флигель и открываю дверь в зал. У рояля стоит Рене де ла  Тур  и
репетирует дуэт. В глубине какой-то человек дрессирует двух белых  шпицев  и
пуделя. Две мощные женщины лежат справа на циновке и курят, а  на  трапеции,
просунув ноги  под  нее  и  между  руками  и  выгнув  спину,  мне  навстречу
раскачивается Герда, словно фигура на носу корабля.
   Обе мощные  гимнастки  в  купальных  костюмах.  Они  потягиваются,  играя
мускулами.  Это,  без  сомнения,  женщины-борцы,  выступающие  в   программе
"Альтштедтергофа". Увидев меня, Рене  рявкает  поистине  командирским  басом
"добрый вечер" и подходит ко мне.  Дрессировщик  свистит.  Собаки  исполняют
сальто. Герда  равномерно  проносится  на  трапеции  вперед  и  назад,  и  я
вспоминаю те минуты, когда  она  в  "Красной  мельнице"  смотрела  на  меня,
просунув голову между ног.  На  ней  черное  трико,  волосы  крепко  стянуты
красным платком.
   - Она упражняется, - пояснила Рене, - хочет вернуться в цирк.
   - В цирк? - Я с  новым  интересом  смотрю  на  Герду.  -  Разве  она  у