Бауера,  также  за
небольшое вознаграждение и за право прочитывать все новые книги,  и  если  я
пожелаю некоторые из них приобрести,  то  он  мне  их  продает  со  скидкой.
Разумеется, весь клуб поэтов и даже Эдуард Кноблох  тогда  вдруг  становятся
моими друзьями.

   ***

   Обедня начинается в девять часов. Я уже  сижу  за  органом  и  вижу,  как
входят последние пациенты. Они входят тихонько и рассаживаются  по  скамьям.
Между ними и на концах скамей садятся  несколько  санитаров  и  сестер.  Все
совершается очень пристойно, гораздо тише, чем в деревенских церквах, где  я
в бытность свою учителем тоже играл на органе. Слышно лишь, как по каменному
полу скользят башмаки, именно скользят, а не топают.  Так  ступают  те,  чьи
мысли далеко отсюда.
   Перед  алтарем  горят  свечи.  Сквозь  цветные  стекла   льется   снаружи
смягченный  дневной  свет  и,  смешиваясь  с  сиянием   свечек,   становится
мягко-золотистым, местами тронутым голубизной и пурпуром. В этом свете стоит
священник   в   парчовом   церковном   облачении,   а   на   ступеньках    -
коленопреклоненные служки в красных стихарях и белых  накидках.  Я  выдвигаю
регистры флейты и vox  humana  (1)  и  начинаю.  Душевнобольные,  сидящие  в
передних рядах, все как  один  повертывают  головы,  словно  их  дернули  за
веревочку. Их бледные лица с темными впадинами глаз, поднятые кверху, откуда
звучит орган, лишены всякого выражения. В золотистом  сумеречном  свете  они
похожи на парящие плоские светлые диски, а зимой,  в  полумраке,  напоминают
огромные облатки, ожидающие, чтобы в них вошел  Святой  Дух.  Они  не  могут
привыкнуть к звукам органа; для них нет прошлого и нет воспоминаний, поэтому
каждое воскресенье все эти флейты, скрипки и гамбы кажутся  их  отчужденному
сознанию чем-то новым и нежданным. Затем священник начинает  молиться  перед
алтарем, и они обращают на него свои взоры.
   Не все больные следят за церковной службой. В задних рядах  многие  сидят
неподвижно, сидят, словно окутанные грозной печалью, как  будто  вокруг  них
лишь пустота, - впрочем, может быть, так только  кажется.  Может  быть,  они
пребывают в совсем других мирах,  в  которые  не  проникает  ни  одно  слово
распятого Спасителя, простодушно и без  понимания  отдаются  той  музыке,  в
сравнении с которой звуки органа бледны и грубы. А может быть, они совсем ни
о чем не думают, равнодушные, как море, как жизнь, как смерть.  Ведь  только
мы одушевляем природу. А какая она сама по себе, может быть известно  только
этим сидящим внизу душевнобольным; но тайны этой они открыть не
   (1) Человеческий голос (лат.) - в органе регистр, подражающий по звучанию
голосу человека.  могут. То, что они увидели, сделало их немыми.  Иногда
кажется, что это последние потомки строителей вавилонской башни,  языки  для
них смешались, и эти люди уже не могут поведать о том, что увидели  с  самой
верхней террасы.
   Я разглядываю первый ряд. Справа, среди мерцания розовых и голубых тонов,
я замечаю темную голову Изабеллы. Она стоит на коленях возле  скамьи,  очень
прямая и стройная. Узкая головка склонена набок, как у готических статуй.  Я
задвигаю регистры гамб и vox  humana  и  выдвигаю  vox  coelesta  (1).  Этот
регистр органа дает самые мягкие и далекие звуки. Мы приближаемся  к  минуте
пресуществления. Хлеб и вино претворяются в тело и кровь Христову. Это  чудо
- такое же, как сотворение человека, возникшего из глины и праха. По  мнению
Ризенфельда, третье чудо состоит в том, что человек не знает, как  ему  быть
со вторым, и все беспощаднее эксплуатирует и  уничтожает  себе  подобных,  а
краткий срок между рождением и смертью старается как можно больше  заполнить
эгоизмом, хотя каждому с самого начала абсолютно  ясно  одно:  он  неизбежно
должен умереть. Так говорит Ризенфельд, владелец  Оденвэльдского  гранитного
завода, а он один из беспощаднейших дельцов и  сорвиголов  в  делах  смерти.
Agnus Dei qui tollis peccata mundi (2)
   После обедни больничные сестры кормят меня завтраком, состоящим  из  яиц,
холодной закуски, бульона, хлеба и меда. Это входит в мой договор. Благодаря
такому завтраку я легко обхожусь  без  обеда,  ибо  по  воскресеньям  талоны
Эдуарда недействительны. Кроме того, я получаю  тысячу  марок,  как  раз  ту
сумму, на которую я могу, если захочу, проехать сюда и отсюда в  трамвае.  Я
ни разу не потребовал повышения оплаты. Почему - и сам не знаю; а за уроки у
сапожника Карла
   (1) Небесный голос (лат.) - один из регистров органа.
   (2) Агнец Божий, взявший на себя грехи  мира  (лат.).    Бриля  и  за
репетирование сына книготорговца Бауера я добиваюсь  прибавок,  как  упрямый
козел.
   Позавтракав, я отправляюсь в парк, принадлежащий  больнице.  Это  большой
красивый участок с  деревьями,  цветами  и  скамейками,  окруженный  высокой
стеной, и если не смотреть на забранные  решетками  окна,  то  кажется,  что
находишься в санатории.
   Я люблю этот парк потому, что в нем очень  тихо  и  ни  с  кем  не  нужно
говорить о войне, политике и инфляции. Можно спокойно сидеть на  скамейке  и
предаваться весьма старомодным занятиям: прислушиваться к шуму ветра и пенью
птиц, смотреть, как свет просачивается сквозь яркую зелень древесных крон.
   Мимо меня бредут больные, которым разрешено выходить. Большинство молчит,
только  некоторые  говорят  сами  с  собой,  кое-кто  оживленно   спорит   с
посетителями и сторожами, многие  сидят  в  одиночку,  молча  и  неподвижно,
склонив голову, словно окаменевшие на солнце изваяния,  сидят  до  тех  пор,
пока их не уведут обратно в палату.
   Не сразу я привык к этому зрелищу, да и теперь еще  иной  раз  пристально
разглядываю душевнобольных,  как  в  самом  начале:  со  смешанным  чувством
любопытства, жути и еще какого-то третьего, безыменного ощущения, которое  я
испытал, когда впервые увидел покойника.  Мне  было  тогда  двенадцать  лет,
умершего звали Георгом Гельманом, неделю назад я еще играл с ним, и  вот  он
лежал передо мной среди цветов и венков, фигура  из  желтого  воска,  что-то
несказанно чуждое и до ужаса не имеющее к нам никакого отношения, оно ушло в
невообразимое навсегда и все же присутствовало  здесь,  как  немая,  странно
леденящая угроза. Позднее, на фронте, я был свидетелем бесчисленных  смертей
и испытывал при этом не больше, чем испытывал бы, попав на бойню, - но этого
первого мертвеца я никогда не забуду, как не забывают все, что было впервые.
В нем воплотилась смерть. И та же смерть смотрит  на    меня  иногда  из
погасших глаз душевнобольных, живая смерть, пожалуй, еще более загадочная  и
непостижимая, чем другая, безмолвствующая. Только у Изабеллы это иначе.

   ***

   Я вижу, как она идет по аллее, ведущей к женскому флигелю. Желтое  платье
из шелка раскачивается, словно колокол, вокруг ее ног,  в  руке  она  держит
соломенную шляпу с плоской тульей и широкими полями.
   Я встаю и иду к ней навстречу. Лицо у нее  худое,  и  на  нем  выделяются
только глаза и рот. Глаза серо-зеленые, очень прозрачные, а губы темно-алые,
словно она чахоточная или густо их накрасила. Но глаза ее могут вдруг  стать
плоскими, тускло-серыми и маленькими, а губы - тонким и горестно  поджатыми,
как у старой девы, которая так и не вышла замуж.  Когда  она  такая,  она  -
Женни, недоверчивая и несимпатичная особа, которой никак не угодишь, а когда
она другая - это Изабелла. Оба образа - иллюзия, в действительности ее зовут
Женевьевой Терговен,  и  у  нее  болезнь,  носящая  некрасивое  и  несколько
фантастическое  название  -  шизофрения;  при  ней   происходит   раздвоение
сознания, раздвоение личности, и поэтому Женевьева - то Изабелла, то  Женни,
всегда кто-нибудь другой, а не она сама. Женевьева - одна из самых молодых в
этой больнице. Говорят, ее мать живет в Эльзасе, довольно  богата,  но  мало
интересуется дочерью, - по крайней мере, я ни разу ее здесь не видел, с  тех
пор как познакомился с Женевьевой, а это было уже полтора месяца назад.
   Сегодня она - Изабелла, я это сразу вижу. Тогда она  живет  в  призрачном
мире, не имеющем ничего общего с действительностью, он легок и невесом, и  я
бы не удивился, если бы порхающие  повсюду  лимонного  цвета  бабочки  вдруг
опустились, играя, к ней на плечи.
   - Как хорошо, что ты опять здесь! - говорит она, и лицо ее сияет.  -  Где
ты пропадал столько времени?
   Когда она - Изабелла, она называет меня на "ты". Тут нет никакого особого
отличия: Изабелла тогда говорит "ты" всем на свете.
   - Где ты был? - спрашивает она еще раз.
   Я делаю жест в сторону ворот.
   - Где-то там, за стеной...
   Она смотрит на меня испытующе.
   - За стеной? Зачем? Ты там что-нибудь ищешь?
   - Наверное, но если бы я хоть знал что!
   Она смеется.
   - Брось, Рольф! Сколько ни ищи, ничего не найдешь!
   При имени "Рольф" я вздрагиваю. К сожалению, Изабелла частенько меня  так
называет. Ведь она и себя и меня принимает за  кого-то  другого,  притом  не
всегда за одно и то же лицо. То я Рольф, то Рудольф, а однажды появился  еще
какой-то Рауль. Рольф - это, видимо, некий скучный  покровитель,  я  терпеть
его не могу; Рауль - что-то вроде соблазнителя; но  больше  всего  я  люблю,
когда она называет меня Рудольфом, - тогда  она  становится  мечтательной  и
влюбленной. Мое настоящее имя - Людвиг Бодмер - она игнорирует. Я  ей  часто
повторяю его, но она просто не желает считаться с ним.
   В первое время вся эта путаница сбивала меня с толку, но теперь я привык.
Тогда я еще держался общепринятых взглядов на душевные болезни и  непременно
представлял  себе  при  этом  продолжительные  припадки   буйства,   попытки
совершить убийство, бессмысленно лепечущий идиотизм -  и  тем  поразительнее
выделялась на фоне таких картин Женевьева. Вначале я едва мог поверить,  что
она больна, настолько постоянная путаница имен и лиц казалась у нее игрой, -
иногда  и  теперь  еще  кажется,  -  но  потом  я  понял,  что  за  хрупкими
построениями ее  фантазии все же беззвучно притаился хаос. Его еще  нет,
но он подстерегает ее, и это придает Изабелле особое обаяние, тем более  что
ей всего двадцать лет и болезнь делает ее иногда трагически прекрасной.
   - Идем, Рольф, - говорит она и берет меня под руку.  Я  еще  раз  пытаюсь
освободиться от ненавистного имени и заявляю:
   - Я не Рольф, я Рудольф.
   - Ты не Рудольф.
   - Нет. Я Рудольф, Рудольф-единорог.
   Однажды она меня так  назвала.  Но  мне  не  везет.  Она  улыбается,  как
улыбаются ребяческому вздору.
   - Ты не Рудольф, и ты не Рольф. Но и не тот, за кого ты себя  принимаешь.
А теперь пойдем, Рольф.
   Я смотрю на нее. И на миг у меня опять возникает  ощущение,  что  она  не
больна, а только представляется больной.
   - Это скучно, - говорит она. - Отчего ты непременно  хочешь  всегда  быть
тем же самым?
   - Да, отчего? - повторяю я удивленно. -  Ты  права:  почему  человек  так
стремится к этому? Что нам непременно хочется сохранить в себе? И почему  мы
о себе такого высокого мнения?
   Она кивает.
   - И ты, и доктор! Но ведь в конце концов ветер все развеет. Почему вы  не
хотите этого признать?
   - Доктор тоже? - спрашиваю я.
   - Да, тот, кто себя так называет. Чего только он от меня  не  требует!  А
ведь сам решительно ничего не знает. Даже того, какая  бывает  трава  ночью,
когда на нее не смотришь.
   - А какая же она может быть? Наверно, серая  или  черная.  И  серебряная,
если светит луна. Изабелла смеется.
   - Ну, конечно! Ты тоже не знаешь. В точности как доктор.
   - Так какая же она бывает?
   Изабелла останавливается. Порыв ветра проносится мимо нас, а с ним вместе
- пчелы и аромат цветов. Ее желтая юбка надувается парусом.
   - Травы тогда просто нет, - заявляет она.
   Мы идем дальше.
   Пожилая женщина в больничном халате проходит мимо нас по  аллее.  Лицо  у
нее красное и блестит от слез. Двое растерявшихся родственников идут рядом с
ней.
   - А что же тогда есть вместо травы?
   - Ничего. Только когда взглянешь, она тут как тут. Иной раз,  если  очень
быстро обернешься, можно это уловить.
   - Что именно? Что ее нет?
   - Не это, а то, как она стремглав возвращается на место -  трава  и  все,
что позади нас. Предметы - точно слуги, которые ушли на танцы.  Все  дело  в
том, чтобы обернуться очень-очень быстро, и тогда успеешь еще  увидеть,  что
их нет... Иначе они уже окажутся на месте и прикинутся, будто никогда  и  не
исчезали.
   - Кто, Изабелла? - спрашиваю я очень бережно.
   - Предметы. Все, что позади тебя. Оно только и ждет, чтобы ты  отвернулся
и можно было бы исчезнуть!
   В течение нескольких секунд я обдумываю ее  слова.  Вероятно,  это  такое
ощущение, словно у тебя за спиной постоянно раскрытая бездна.
   - А меня разве тоже нет, когда ты отвертываешься?
   - И тебя тоже. Ничего нет.
   - Ах так, - отвечаю я с некоторой обидой. - Но ведь  для  себя-то  я  все
время тут? Как бы я быстро ни обернулся.
   - Ты повертываешься не в ту сторону.
   - Разве и при этом есть разные стороны?
   - Для тебя есть, Рольф.
   Я опять вздрагиваю от ненавистного имени.
   - А ты сама? Как обстоит дело с тобой?
   Она смотрит на меня и рассеянно улыбается, словно мы совсем незнакомы.
   - Я? Меня же вообще здесь нет!
   - Вот как! Но для меня ты все-таки здесь!
   Выражение ее лица меняется. Она снова узнает меня.
   - Правда? Почему ты не повторяешь мне этого как можно чаше?
   - Я же твержу тебе это постоянно.
   - Недостаточно. - Она прислоняется ко мне. Я чувствую ее дыхание и сквозь
тонкий шелк платья - ее грудь.
   - Всегда недостаточно, - говорит она, вздохнув. - Почему этого  никто  не
понимает? Эх вы, статуи!
   Статуи, мысленно повторяю я. Что же мне еще остается? Я  смотрю  на  нее,
она прекрасна, она меня волнует, она влечет к себе,  каждый  раз,  когда  мы
вместе, словно тысячи голосов начинают говорить по проводам моих артерий,  а
потом все вдруг обрывается,  как  будто  все  их  неправильно  соединили,  я
чувствую растерянность, и в душе остается  только  смятение.  Душевнобольную
женщину нельзя желать. А если кто-нибудь и способен, то я лично не могу. Это
все равно, что желать куклу-автомат или женщину, находящуюся под гипнозом. И
все-таки ее близость волнует меня.
   Зеленые тени, лежащие па аллее,  расступаются  -  и  перед  нами  залитые
солнечным светом клумбы с цветущими тюльпанами и нарциссами.
   - Надень шляпу, Изабелла,  -  говорю  я.  -  Врач  настаивает,  чтобы  ты
прикрывала голову. -Она бросает шляпу в цветы.
   - Врач! Мало чего он хочет! Он и жениться на мне хочет, но сердце у  него
отощавшее. Он просто потный филин.
   Не думаю,  чтобы  филин  мог  потеть.  Но  образ  все-таки  убедительный.
Изабелла ступает, словно  танцовщица,  среди  тюльпанов  и  садится  посреди
клумбы.
   - А вот их ты слышишь?
   - Конечно, - заявляю я с облегчением. - Каждый их услышит. Это  колокола.
Они звучат в фа-диез мажоре.
   - Что такое фа-диез мажор?
   - Такая тональность. Самая пленительная из всех тональностей.
   Она раскидывает широкую юбку среди цветов.
   - А во мне они теперь звонят?
   Я киваю и смотрю па ее узкий затылок. Ты вся полна звоном, думаю  я.  Она
срывает тюльпан и задумчиво  разглядывает  раскрывшийся  цветок  и  мясистый
стебель, на котором каплями выступает сок.
   - Вот это совсем не пленительно.
   - Хорошо, пусть колокола звонят в до мажоре.
   - Непременно в мажоре?
   - Это может быть и минор.
   - А не может быть и то и другое одновременно?
   - В музыке не может, - говорю я, загнанный в тупик. -  В  ней  существуют
известные принципы. Либо одно, либо другое. Или одно после другого.
   - Одно после другого! - Изабелла смотрит на меня с легким  презрением.  -
Вечно ты находишь отговорки, Рольф. Отчего?
   - Да я сам не знаю. Мне самому хотелось бы, чтобы было иначе.
   Она вдруг встает и отшвыривает тюльпан, который держала  в  руках.  Одним
прыжком она оказывается на дорожке и  решительно  отряхивает  платье.  Потом
приподнимает его и рассматривает свои ноги. На ее лице гримаса отвращения.
   - Что случилось? - испуганно спрашиваю я. Она указывает на клумбу:
   - Змеи.
   Я смотрю на цветы.
   - Нет там никаких змей, Изабелла.
   - Есть! Вон они! - И она указывает на тюльпаны. -  Разве  ты  не  видишь,
чего они хотят?
   Я сразу почувствовала.
   - Ничего они не хотят. Цветы как цветы, - тупо настаиваю я.
   - Они ко мне прикоснулись! - Изабелла дрожит от омерзения и  все  еще  не
сводит глаз с тюльпанов.
   Я беру ее за плечи и повертываю так, что клумбы ей больше не видно.
   - Теперь ты отвернулась, - говорю я. - Теперь их тут уже нет.
   Ее грудь бурно вздымается.
   - Не пускай их ко мне! Растопчи их, Рудольф!
   - Да их уже нет. Ты отвернулась, и они исчезли. Как  трава  ночью  и  все
предметы.
   Она прислоняется ко мне. Я вдруг  перестаю  быть  для  нее  Рольфом.  Она
прижимается лицом к моему плечу. Ей ничего не нужно объяснять:  теперь  я  -
Рудольф и должен это понимать.
   - А ты уверен? - спрашивает она. И я чувствую, как ее сердце бьется возле
моей руки.
   - Совершенно уверен. Они исчезли. Как слуги в воскресный день.
   - Не пускай их ко мне, Рудольф.
   - Не пущу, - заверяю я ее, хотя мне не вполне ясно, что она имеет в виду.
Но она уже успокаивается.
   Мы медленно идем обратно. Она как-то  сразу  устает.  Подходит  сестра  в
мягких туфлях.
   - Вам пора кушать, мадемуазель.
   - Кушать? А зачем нужно то и дело есть, .Рудольф?
   - Чтобы не умереть.
   -  И  опять  ты  лжешь,  -  говорит  она  устало,  как  будто  безнадежно
непонятливому ребенку.
   - Сейчас нет. Сейчас я действительно сказал правду.
   - Вот как? А камни тоже едят?
   - Разве камни - живые?
   - Ну конечно. Они самые живые. Настолько, что  они  вечны.  Ты  разве  не
знаешь, что такое кристалл?
   - Только то, что нам рассказывали на уроках физики. Но, должно быть,  все
это вранье.
   - Чистый экстаз... - шепчет Изабелла. - , Совсем другое, чем те вон...  -
И она делает движение, словно желая повернуться к клумбам.
   Сестра берет ее под руку.
   - А где же ваша шляпа, мадемуазель? - спрашивает  она,  сделав  несколько
шагов и озираясь. - Подождите, я сейчас ее достану.
   И она идет к клумбе, чтобы извлечь оттуда  шляпу.  А  Изабелла  торопливо
возвращается ко мне, в ней появилось что-то очень мягкое.
   - Не покидай меня, Рудольф! - шепчет она.
   - Я тебя не покину.
   - И не уходи! Мне пора. Они прислали за мной! Но ты не уходи!
   - Я не уйду, Изабелла.
   Сестра выудила шляпу и теперь спешит к нам на  своих  широких  подметках,
словно неотвратимая судьба. Изабелла стоит неподвижно  и  смотрит  на  меня.
Кажется, будто мы прощаемся навеки. Но у  меня  каждый  раз  такое  чувство,
будто мы прощаемся навеки. Кто знает, в каком состоянии она ко мне  вернется
и узнает ли меня.
   - Наденьте шляпу, мадемуазель, - говорит сестра.
   Изабелла берет шляпу, и та вяло повисает  на  ее  локте.  Потом  Изабелла
повертывается и идет к флигелю. Она не оглядывается.
   Началось все это в один мартовский день, когда Женевьева вдруг подошла ко
мне в парке и заговорила, словно мы давно друг  друга  знаем.  Такие  случаи
нередки - в лечебнице для душевнобольных не принято  знакомить  людей  между
собой; здесь находишься по ту сторону всяких  формальностей,  заговариваешь,
когда хочешь, без долгих предисловий, говоришь сразу же о том, что у тебя на
уме, и не беда, если собеседник не поймет, это  дело  второстепенное.  Никто
никого не старается убедить или  что-нибудь  доказать:  люди  встретились  и
беседуют, причем собеседники нередко  говорят о совершенно разных вещах,
но отлично понимают, о чем речь, именно потому, что один другого не слушает.
Например, низенький кривоногий человечек, папа Григорий VII,  ни  с  кем  не
спорит. Ему никого не нужно убеждать в том, что он римский папа.  Папа  -  и
все, и у него немало хлопот с Генрихом Львом, Каносса недалеко, и он  иногда
об  этом  говорит.  Его  ничуть  не  с