ьзую.
   - Вот невезучий! Но радуйся. По-моему, ты становишься взрослым.
   - А когда можно считать себя взрослым?
   Лиза думает.
   - Когда начинаешь больше думать о себе, чем о других, - хрипит  она  и  с
дребезгом захлопывает окно.
   Я снова бросаю на улицу сноп аккордов, на этот раз - уменьшенных  септим.
Однако ничего не следует. Захлопываю пасть рояля и опять спускаюсь  вниз.  У
Вильке горит свет, взбираюсь к нему наверх.
   - Ну, чем кончилось дело с близнецами? - спрашиваю я.
   - Все в порядке, мать победила. Близнецов похоронили  вместе,  в  двойном
гробу. Правда, на городском кладбище, а не на  католическом.  Самое  чудное,
что мать сначала купила место  на  католическом,  -  должна  была,  кажется,
знать, что это  не полагается, раз  один  из  близнецов  евангелист.  А
теперь это место за ней.
   - Какое, на католическом?
   - Ясно. Местечко замечательное, на пригорке, сухое, песок, она радоваться
должна, что заполучила его.
   - А на что оно? Для нее и для мужа? Но ведь она, наверно,  пожелает  тоже
лежать на городском, там, где ее близнецы?
   - Место - это  теперь  капитал,  -  поясняет  Вильке,  раздраженный  моей
тупостью.  -  В  наше  время  место   на   кладбище   -   одно   из   лучших
капиталовложений, это же понимает каждый. Она уже сейчас может заработать на
нем несколько миллионов, если захочет продать. Реальные  ценности  растут  с
сумасшедшей быстротой.
   - Верно. Я на минуту позабыл об этом. А почему вы все еще здесь?
   Вильке показывает на какой-то гроб.
   - Для Вернера, банкира, кровоизлияние в мозг.  Заплатят  сколько  угодно,
настоящее серебро, драгоценное дерево, настоящий шелк, плата сверхурочно.  А
что, если бы вы мне немножко подсобили? Курта  Баха  нет  дома.  За  это  вы
можете завтра утром продать им памятник. Никто еще ничего не  знает.  Вернер
скапутился, когда деловой день уже кончился.
   - Сегодня не могу. Я до смерти устал. Отправляйтесь незадолго до полуночи
в "Красную мельницу", возвращайтесь после часа и продолжайте работать -  так
вы решите вопрос о "часе духов".
   Вильке размышляет.
   - Неплохая мысль, - заявляет он. - Но разве  туда  не  нужно  являться  в
смокинге?
   - Даже во сне не нужно. Вильке качает головой.
   - И все-таки это исключается! Один час там обойдется мне  дороже,  чем  я
заработаю за целую ночь. Но я мог бы пойти в какой-нибудь ресторанчик. -  Он
смотрит на меня благодарным взгля дом. - Запишите себе адрес Вернера, -
говорит он затем.
   Я записываю. Странно, думаю я, вот уже  второй  человек  следует  сегодня
вечером моему совету - только как быть мне самому, я не знаю.
   - Чудно, что вы так боитесь привидений, - говорю я. - А ведь вы при  этом
умеренный вольнодумец.
   - Только днем. Не ночью. Кто же бывает вольнодумцем ночью?
   Я указываю жестом на  комнату  Курта  Баха.  Вильке  отрицательно  качает
головой.
   - Легко быть вольнодумцем человеку молодому. Но мне, в мои годы,  да  при
паховой грыже и скрытой форме туберкулеза...
   - А вы переметнитесь к церкви. Она любит грешников, готовых покаяться.
   Вильке пожимает плечами.
   - Как же тогда быть с уважением к самому себе?
   Я смеюсь:
   - Ночью-то его у вас нет? Да?
   - А у кого оно бывает ночью? У вас?
   - Нет. Но оно может быть у ночного  сторожа.  Или  у  булочника,  который
ночью печет хлеб. Разве вам самоуважение так уж необходимо?
   - Конечно. Я же человек. Только у животных да у  самоубийц  его  нет.  От
одной этой двойственности не знаешь куда деваться. Все-таки я сегодня  ночью
пойду в ресторан Блюме. Пиво там - первый сорт.
   Я бреду обратно через темный двор. На обелиске  какое-то  пестрое  пятно.
Это букет Лизы. Она  его  положила  на  цоколь,  прежде  чем  отправиться  в
"Красную мельницу". Я стою в нерешительности, потом беру букет. Мысль о том,
что Кнопф может его запакостить, все же  нестерпима.  Я  уношу  его  в  свою
комнату и ставлю в терракотовую урну,  которую  приношу  из  конторы.  Цветы
тотчас завладевают всей комнатой. И вот я сижу перед бронзовыми,  желтыми  и
белыми хризантемами,  они пахнут землей и  кладбищем,  и  мне  чудится,
будто меня уже похоронили. Но разве я действительно что-то не похоронил?

   ***

   В полночь я уже не в силах выносить  этот  запах.  Я  вижу,  как,  Вильке
уходит, чтобы переждать "час духов" в ресторане, беру цветы и  отношу  их  к
нему  в  мастерскую.  Дверь  открыта;  свет  не  .погашен,   чтобы   Вильке,
возвращаясь к себе, не боялся. На  гробе  великана  стоит  бутылка  пива.  Я
выпиваю ее, переношу стакан и бутылку на подоконник и открываю окно -  пусть
хозяин подумает, что  какому-то  духу  захотелось  пить.  Затем  разбрасываю
хризантемы от окна до недоделанного гроба банкира Вернера и  кладу  на  него
пачку обесцененных банкнотов по  сто  марок.  Пусть  Вильке  вообразит  себе
какую-нибудь небылицу. Если гроб Вернера из-за всего этого не будет закончен
-  не  беда:  этот  банкир,  пользуясь  инфляцией,  лишил   десятки   мелких
домовладельцев их жалкой собственности.



   XX

   -  Хочешь  увидеть  одну  штуку,  которая  волнует,  почти  как   картина
Рембрандта? - спрашивает Георг.
   - Ну что ж, валяй.
   Он вынимает из своего носового платка какой-то предмет, и тот  падает  со
звоном на стол. Я не сразу различаю, что это. Растроганные,  смотрим  мы  на
него. Это золотая монета в двадцать марок. В последний  раз  я  видел  такую
монету еще до войны.
   - Вот было времечко! - говорю я. - Царил мир, торжествовала безопасность,
за оскорбление его величества еще сажали в  кутузку,  "Стального  шлема"  не
существовало, наши матери носили корсеты  и  блузки  с  высоким  воротом  на
китовом     усе,   проценты   выплачивались   аккуратно,   марка   была
неприкосновенна, как сам Господь Бог, и четыре раза в год люди  спокойненько
стригли себе купоны государственных займов и им выдавали стоимость в золотой
валюте. Дай же облобызать тебя, о блистающий символ дней минувших!
   Я взвешиваю на ладони золотую монету. На ней изображен Вильгельм  Второй,
теперь он живет в Голландии, пилит дрова и отращивает  себе  эспаньолку.  На
монете у него еще торчат лихо подкрученные  усы,  которые  тогда  назывались
"Цель достигнута". И цель действительно была достигнута.
   - Откуда это у тебя? - спрашиваю я.
   - От некоей вдовы, получившей в наследство целый ящик таких монет.
   - Боже милостивый! Сколько же такая монета сейчас стоит?
   - Четыре миллиарда бумажных марок. Можно купить себе домик.  Или  десяток
роскошных женщин. Целую неделю кутить в "Красной  мельнице".  Восьмимесячная
пенсия инвалида войны.
   - Хватит...
   Входит Генрих Кроль в полосатых брюках с велосипедными зажимами.
   - Это должно порадовать вашу верноподданническую  душу,  -  заявляю  я  и
подбрасываю в воздух золотую монету. Он  подхватывает  ее,  смотрит  на  нее
влажными глазами.
   - Его величество... - взволнованно бормочет Генрих. - Да,  были  времена!
Мы тогда еще имели свою армию!
   - А насчет времен - то для кого как, - замечаю я.
   Генрих негодующе смотрит на меня.
   - Вы, вероятно, согласитесь, что тогда было лучше, чем теперь.
   - Возможно!
   - Не возможно, а бесспорно! У нас был порядок, устойчивая валюта. Никаких
безработных, цветущая экономика, мы были народом, который  всем  внушал
уважение. Или вы и с этим не согласны?
   - Совершенно согласен.
   - Вот видите! А что сейчас?
   - Беспорядок, пять миллионов безработных, дутая экономика, да и  сами  мы
народ побежденный, - отвечаю я.
   Генрих опешил. Он не представлял себе, что я так легко со всем соглашусь.
   - Вот видите, - повторяет он. - Сейчас мы  погрязли  в  дерьме,  а  тогда
катались как сыр  в  масле.  Соответствующие  выводы  вы,  вероятно,  можете
сделать, не так ли?
   - Не уверен. Какие же?
   - Чертовски простые! Выводы о том, что у нас опять должны быть  кайзер  и
солидное национальное правительство.
   - Стоп! - восклицаю я. - Об одном вы забыли: вы  забыли  важнейшее  слово
"потому". А в нем-то и весь корень зла. Оно и есть причина  того,  что  ныне
миллионы людей, подобных вам, задрав хобот, повсюду  трубят  всякую  чепуху.
Все дело в одном словечке "потому".
   - Как это так? - спрашивает Генрих, ничего не понимая.
   - "Потому"! - повторяю я. - Все дело в слове "потому". У нас теперь  пять
миллионов безработных, инфляция и мы побеждены именно потому, что до этого у
нас было столь любимое вами национальное правительство!  {Потому},  что  это
правительство, охваченное манией величия, затеяло войну! {Потому},  что  оно
эту войну проиграло! Вот мы  и  погрязли  сейчас  в  дерьме!  {Потому},  что
правительство состояло из столь почитаемых  вами  марионеток  в  мундирах  и
тупиц! И не вернуть нам их нужно, чтобы исправить дело, а,  наоборот,  ни  в
коем случае не допускать их возвращения, {потому} что они опять втравят  нас
в войну и посадят в навоз. Вы и ваши единомышленники  твердите:  раньше  нам
жилось хорошо, сейчас живется плохо - значит,  давай  обратно    старое
правительство! А на самом деле нам плохо живется  сейчас  {потому},  что  до
этого у нас было старое правительство, - значит, надо его  послать  ко  всем
чертям! Понятно? Все дело в словечке "потому"! А ваши единомышленники охотно
забывают об этом "потому"!
   - Вздор! - рычит Генрих. - Слышите, вы, коммунист!
   Георг разражается неистовым хохотом.
   - Для Генриха коммунист каждый, кто не является крайним правым.
   Генрих выпячивает грудь и собирается перейти  в  контратаку.  Изображение
кайзера на монете вдохнуло в него силу. Но в эту минуту входит Курт Бах.
   - Господин Кроль, - обращается он к Генриху, - ангел должен стоять справа
или слева от подписи "Здесь покоится жестянщик Кварц"?
   - Что?
   - Да ангел на скульптуре надгробия для Кварца?
   - Конечно, справа, - отвечает Георг. - Ангелы всегда стоят справа.
   Из пророка национализма Генрих опять превращается в торговца  надгробными
памятниками.
   - Я иду с вами, - недовольно заявляет он и кладет золотую монету на стол.
   Курт Бах видит ее и берет в руки.
   - Вот были времена... - мечтательно начинает он.
   - Значит, и для вас тоже, - замечает Георг.  -  Чем  же  они  были  столь
примечательны для вас?
   - Ну как же, это были времена свободного искусства! Хлеб стоил  несколько
пфеннигов, водка - пять, жизнь была полна идеалов, а если  иметь  в  кармане
несколько таких монет, то можно было съездить в прославленную страну Италию,
не боясь, что, когда возвратишься, они уже ничего не будут стоить.
   Бах целует орла на монете, кладет ее на стол и становится опять на десять
лет старше. Они  с Генрихом  исчезают.  Уходя,  Генрих  придает  своему
разжиревшему лицу выражение зловещей угрозы.
   - Головы еще покатятся!
   - Что он сказал? - удивленно спрашиваю я Георга. - Это же  любимая  фраза
Вацека! Или эти два враждующих сородича побратались?
   Георг задумчиво смотрит вслед Генриху.
   - Может быть. Но тогда это опасно. И знаешь, что тут самое удручающее?  В
1918 году Генрих был отчаянным противником войны. Но теперь он забыл начисто
обо всем, что побудило его к этому, и война стала для него опять веселеньким
и освежающим приключением. - Георг сует золотую монету в  карман  куртки.  -
Все, что пережито и прошло, становится приключением! До чего  отвратительно!
И чем страшнее все было, тем впоследствии представляется  более  заманчивым.
Судить о том, что такое война, могли бы по-настоящему только мертвые: только
они одни узнали все до конца. - Он смотрит на меня.
   - Узнали? - повторяю я. - Нет, умерли.
   - Таких и тех, кто этого не забывает, немного, - продолжает  он.  -  Наша
проклятая память - это решето. И она хочет выжить. А  выжить  можно,  только
обо всем забыв.
   Георг надевает шляпу.
   - Пойдем, - говорит  он.  -  Посмотрим,  воспоминания  о  каких  временах
вызовет у Эдуарда эта золотая птица?

   ***

   - Изабелла? - удивленно восклицаю я.
   Она сидит на террасе флигеля для неизлечимых. В ней нет  ничего  похожего
на то вздрагивающее измученное создание, каким она  была  в  последний  раз.
Глаза у нее ясные, лицо спокойное, и она никогда еще не казалась  мне  такой
красивой, как сейчас, - может быть, потому, что  уж  очень  она  другая,  не
такая, как в прошлый раз.
   После полудня шел дождь, и сад сверкает влагой  и  солнцем.  Над  городом
плывут какие-то средневековые облака синего цвета без примеси, и целые  ряды
окон превратились в зеркальные галереи. Хотя теперь день, но  все  равно  на
ней вечернее платье из очень мягкой  черной  материи  и  золотые  туфли.  На
правой руке - браслет в виде цепочки с изумрудами.  Вероятно,  один  браслет
стоит дороже всей нашей фирмы, включая склад надгробий,  дома  и  доходы  за
ближайшие пять лет. До сих пор она ни разу этой  цепочки  не  надевала;  как
видно, сегодня день драгоценностей, говорю я себе. Сначала золотой Вильгельм
Второй, потом вот это! Но браслет не трогает меня.
   - Ты слышишь их? - спрашивает Изабелла. - Они  пили  много  и  глубоко  и
теперь сыты, спокойны и довольны. И они жужжат, как миллионы пчел.
   - Кто?
   - Деревья и все эти кусты. Ты слышал, как они вчера кричали, когда стояла
такая сушь?
   - Разве они могут кричать?
   - Конечно. Неужели ты не слышишь?
   - Нет, - отвечаю я и смотрю на браслет, который словно искрится  зелеными
глазами. Изабелла смеется.
   - Ах, Рудольф! Ты слышишь так мало! - говорит  она  с  нежным  укором.  -
Точно твои уши заросли густым кустарником. И потом ты так  шумишь  -  потому
ничего и не слышишь.
   - Я шумлю? Каким образом?
   - Не словами. Но вообще ты ужасно шумный, Рудольф. Подчас  твое  общество
трудно выносить. Ты больше шумишь, чем гортензии, когда они  хотят  пить,  а
ведь эти растения такие крикуньи.
   - Что же во мне шумного?
   -  Все.  Твои  желания.   Твое   недовольство.   Твое   тщеславие.   Твоя
нерешительность...
   - Тщеславие? - удивляюсь я. - Я не тщеславен.
   - Конечно, ты...
   - Исключено! - возражаю я, но чувствую, что говорю неправду.
   Изабелла быстро целует меня.
   - Не утомляй меня, Рудольф. Ты всегда гонишься за точными  названиями.  А
ведь и тебя зовут вовсе не Рудольф, верно? Как же твое имя?
   - Людвиг, - отвечаю я изумленно. Она впервые меня спрашивает об этом...
   - Ах да, Людвиг. И ты никогда не устаешь от него?
   - Устаю. И от самого себя тоже.
   Она кивает, словно это самая естественная вещь на свете.
   - Ну так перемени его. Почему  ты  не  хочешь  быть  Рудольфом?  Или  еще
кем-нибудь? Уезжай отсюда. В другую страну. Любое имя - тоже имя.
   - Ну что поделаешь, если меня зовут Людвиг? Как я могу  изменить  его?  В
городе меня все знают. Изабелла словно не слышит.
   - Я тоже скоро уйду, - говорит она. - Я чувствую. Устала я, и  устала  от
своей усталости.  Уже  все  понемногу  пустеет,  полно  прощальной  тоски  и
ожидания.
   Я смотрю на нее, и меня охватывает внезапный страх. Что она имеет в виду?
   - Разве каждый из нас не изменяется непрерывно? - спрашиваю я.
   Она смотрит вдаль, на город.
   - Я не это имею в виду, Рудольф. Мне кажется, есть  еще  какое-то  другое
изменение. Более значительное. Подобное  смерти.  Может  быть,  это  и  есть
смерть.
   Она качает головой, не глядя на меня.
   - Его всюду ощущаешь, - шепчет она. - И в деревьях, и в тумане. Ночью оно
капает с неба. Этим  же  полны  тени.  А  во  всем  теле  -  усталость.  Она
прокралась туда. Гулять мне уже не хочется, Рудольф. Мне было с тобой  очень
хорошо, даже когда ты не понимал меня. Но хоть ты был тут. Иначе я  осталась
бы совсем одна.
   Я не знаю,  о  чем  она  говорит.  Странное  мгновение.  Вдруг  наступает
удивительная тишина, ни  один  лист  не  шелохнется,  только  Изабелла  чуть
помахивает рукой с длинными пальцами над краем плетеного кресла  и  тихонько
звякает браслет с зелеными камнями. Заходящее солнце окрашивает  ее  лицо  в
такие теплые тона, что оно кажется противоположностью всякой мысли о смерти,
и все же у меня такое чувство, словно  какой-то  холод  разливается  вокруг,
подобный беззвучному страху, а что когда снова начнется ветер, Изабеллы  тут
уж не будет. Но вдруг ветер проносится по кронам деревьев, он шумит листвой,
наваждение исчезло, Изабелла встает и улыбается.
   - Есть много способов умирать, - говорит она. - Бедный Рудольф! Ты знаешь
только один! Счастливый Рудольф. Пойдем в комнату.
   - Я очень тебя люблю, - говорю я. Она улыбается шире.
   - Называй это как хочешь. Что такое ветер и что такое тишина? До чего они
непохожи, и все-таки они одно.  Просто  я  покаталась  на  пестрых  лошадках
карусели и посидела на голубом бархате золотых  гондол,  которые  не  только
вертятся по кругу, но поднимаются и опускаются. Ты,  верно,  их  не  любишь,
да?
   - Нет, я предпочитал сидеть на лакированных львах и оленях. Но с тобой  я
покатался бы и в гондолах.
   Она целует меня.
   - А музыка! - говорит она вполголоса. - А огни каруселей  в  тумане!  Где
наша юность, Рудольф?
   - Да, где? - И вдруг чувствую, что на глаза навертываются слезы,  сам  не
знаю почему. - А была у нас разве юность?
   - Кто это знает!
   Изабелла встает. Над нами среди листвы раздается шорох.  Я  вижу  в  алом
свете заката, что какая-то птица капнула мне на пиджак. Примерно  на то
место, где сердце. Изабелла замечает это  и  неудержимо  хохочет.  Я  снимаю
носовым платком саркастический след, оставленный зябликом.
   - Ты моя юность, - говорю я. - Теперь я знаю. Ты все,  без  чего  она  не
может обойтись. И это, и другое, и  еще  очень,  очень  многое.  И  то,  что
ценность утраченного познаешь, только когда оно ускользает.
   Разве Изабелла от  меня  ускользает?  -  думаю  я.  -  И  почему  бы  она
ускользнула? Потому, что она говорит об этом? Разве  она  когда-нибудь  была
моею? Или потому, что вдруг возник этот безмолвный, дышащий  холодом  страх?
Разве мало она мне говорила и разве я всякий раз не пугался?
   - Я люблю тебя, Изабелла, - говорю я. - Люблю гораздо сильнее, чем думал,
- Моя любовь как ветер: вот он поднялся, и думаешь,  что  это  всего-навсего
легкий ветерок, а сердце вдруг сгибается под ним, словно ива в бурю. Я люблю
тебя,  сердце  моего  сердца,  единственный  островок  тишины  среди   общей
сумятицы; я люблю тебя за то, что ты чуешь, когда цветку нужна влага и когда
время устает, словно набегавшийся за день охотничий пес;  я  люблю  тебя,  и
любовь льется из меня, точно из распахнутых ворот, где таился неведомый сад,
я еще не совсем ее понимаю и дивлюсь на нее, и  мне  чуть-чуть  стыдно  моих
торжественных слов, но они помимо моей воли с  громом  вырываются  наружу  и
отдаются гулким эхом; кто-то говорит из меня, кого я не  знаю,  может  быть,
это третьесортный автор мелодрамы или мое сердце, уже не ведающее страха.
   Изабелла внезапно остановилась. Мы в той же аллее, откуда она ушла  домой
обнаженная, но сейчас  все  здесь  по-другому.  Аллея  полна  алым  закатным
светом, полна неизжитой молодостью, печалью и не то рыдающим, не то ликующим
счастьем. И уже не аллея, не деревья перед нами: это аллея сказочного света,
и деревья на ней  склоняются  друг  к  другу,  словно  темные  веера,  чтобы
удержать его, мы стоим в этом свете, почти  невесомые, пронизанные  им,
как зеркальные карпы - духом новогоднего  рома,  в  котором  они  плавают  и
который пропитывает их с такой силой, что они почти распадаются.
   - Ты любишь меня? - шепчет Изабелла.
   - Я люблю тебя и знаю, что никогда никого не буду так любить,  как  тебя,
потому что никогда уже не буду таким, какой я сейчас, в это  мгновение,  оно
уже проходит, пока я о нем говорю, и я не могу удержать его,  даже  если  бы
отдал за него свою жизнь...
   Она смотрит на меня удивленными сияющими глазами.
   - Наконец-то  ты  понял,  -  шепчет  она.  -  Наконец  почувствовал  его,
несказанное счастье, и печаль,  и  мечту,  и  двойственность  лика.  Это  же
радуга, Рудольф, и по ней можно  пройти,  но  если  на  миг