ня на ужин? - с нежностью вопрошает он. -  Бульон!
Бульон с фрикадельками из мозгов! Первоклассный суп! А потом красная капуста
и кисло-сладкое мясо. Прямо откровение!
   Он наливает полные тарелки и принимается за еду. А я уж сержусь на  себя,
зачем спорил с ним,  и чувствую его явное превосходство, хотя оно и  не
имеет никакого отношения к данному вопросу. Превосходство  объясняется  тем,
что он ничего не ищет. Он знает. Но какая цена  этому  знанию?  Доказать  он
ничего не может. И все-таки он играет со мною, как ему вздумается.
   Входит врач. Это не директор - это лечащий врач.
   - Вы ужинаете с нами? - осведомляется Бодендик. - Тогда подсаживайтесь, а
то мы вам ничего не оставим.
   Врач качает головой.
   - Некогда. Надвигается гроза. В таких случаях больные  начинают  особенно
беспокоиться.
   - Не похоже на грозу.
   - Еще нет. Но она будет. Больные чувствуют ее заранее. Нам  уже  пришлось
посадить кое-кого в успокаивающую ванну. Ночь предстоит тяжелая.
   Бодендик раскладывает жаркое по тарелкам. Самый большой  кусок  он  берет
себе.
   - Хорошо, доктор, - говорит он. - Выпейте с нами хоть стакан  вина.  Ведь
пятнадцатилетней  выдержки!  Прямо  дар  Божий!  Даже  для  нашего  молодого
язычника.
   Он подмигивает мне, а я охотно вылил  бы  ему  за  его  сальный  воротник
подливку из моей тарелки. Доктор подсаживается к  столу  и  берет  стакан  с
вином. Бледная сестра просовывает голову в приоткрытую дверь.
   - Сейчас я не буду ужинать, сестра, - заявляет врач. - Отнесите ко мне  в
комнату несколько бутербродов и бутылку пива.
   Врачу около тридцати пяти лет, у него темные волосы, узкое  лицо,  близко
посаженные глаза и большие торчащие уши. Его фамилия Вернике, Гвидо Вернике,
и он свое имя Гвидо ненавидит не менее горячо, чем я имя "Рольф".
   - Как здоровье фрейлейн Терговен? - осведомляюсь я.
   - Терговен? Ах да... к  сожалению,  не  очень...  Вы  ничего  сегодня  не
заметили? Каких-нибудь изменений?
   - Нет. Она была как всегда.  Может  быть,  немного  возбужденнее.  Но  вы
сказали, что это от грозы...
   - Посмотрим. Тут у нас трудно предсказывать что-либо заранее.
   Бодендик смеется.
   - Безусловно, нельзя. Здесь - никак нельзя. Я смотрю на  него.  Какой  он
грубый, этот христианин, думаю я. Но потом мне приходит в голову,  что  ведь
он  по  профессии  -  духовный  целитель,  а  в  подобных   случаях   всегда
утрачивается  какая-то  доля   душевной   чуткости   за   счет   способности
воздействия, так же как у врачей, сестер и торговцев надгробиями.
   Я слышу его разговор с Вернике. У  меня  вдруг  пропадает  аппетит,  и  я
подхожу к  окну.  За  волнующимися  кронами  деревьев  выросла,  как  стена,
огромная туча с тускло-бледными краями. Я смотрю в ночь. Все  вдруг  кажется
мне очень чужим,  И  сквозь  привычную  картину  сада  властно  и  безмолвно
проступает что-то иное, дикое, и оно отбрасывает  привычное,  словно  пустую
оболочку. Мне вспоминается восклицание Изабеллы: "Где же  мое  первое  лицо?
Мое лицо до всяких зеркал?" Да, где наше первоначальное лицо? - размышляю я.
- Первоначальный  ландшафт,  до  того  как  он  стал  вот  этим  ландшафтом,
воспринимаемым нашими органами чувств, парком и лесом,  домом  и  человеком?
Где лицо Бодендика, до того как он стал Бодендиком? Лицо Вернике,  пока  оно
не связалось с его именем? Сохранилось ли у нас какое-то знание об этом? Или
мы пойманы в сети понятий и слов, логики  и  обманщика  разума,  а  за  ними
одиноко горят первоначальные пламена, к  которым  у  нас  уже  нет  доступа,
оттого что мы превратили их в полезное тепло, в кухонное и печное  пламя,  в
обман и достоверность, в  буржуазность  и  стены  и,  во  всяком  случае,  в
турецкую  баню потеющей философии и науки. Где они? Все  ли  еще  стоят
неуловимые, чистые, недоступные, за жизнью и смертью,  какими  они  были  до
того, как превратились для нас в жизнь и смерть? Или они, может быть, теперь
горят только в тех, кто живет здесь, в комнатах за решетками, кто  сидит  на
полу или неслышно крадется, уставясь перед собой невидящим взглядом,  ощущая
в своей крови родную  грозу?  Где  граница,  отделяющая  хаос  от  стройного
порядка, и кто может перешагнуть через нее и потом возвратиться? А если  ему
это и удастся - кто в состоянии запомнить то, что он увидел? Разве  одно  не
гасит воспоминаний о другом? И кто безумен, отмечен, отвергнут -  мы  ли,  с
нашими замкнутыми и устойчивыми представлениями о мире; или  те,  другие,  в
ком хаос бушует и сверкает грозовыми  вспышками;  те,  кто  отдан  в  жертву
беспредельности, словно они комнаты без  дверей,  без  потолка,  словно  это
покои с тремя стенам и, в которые падают молнии и врывается  буря  и  дождь,
тогда как мы гордо расхаживаем по своим  замкнутым  квартирам  с  дверями  и
четырьмя стенами и воображаем себя выше тех лишь потому, что ускользнули  от
хаоса? Но что такое хаос? И что такое порядок? В ком они есть?  И  зачем?  И
кому удастся когда-нибудь из них выскользнуть?
   Над краем парка проносится тусклая вспышка, и лишь спустя долгое время на
нее отвечает очень далекое ворчание.  Подобно  залитой  светом  каюте,  наша
комната плывет среди ночи, в которой нарастает угроза, точно где-то  пленные
гиганты сотрясают свои цепи  и  готовы  вскочить  и  уничтожить  наше  племя
карликов, заковавших их на краткий срок. Каюта, светящаяся в темноте,  книги
и три упорядоченных ума в этом доме, где,  будто  в  ячейках  улья,  заперта
загадочная стихия, дающая грозные вспышки в расстроенном мозгу больных! Что,
если бы их всех пронзила внезапная молния незнания и они объединились бы для
мятежа; что, если бы они разбили замки, сломали  болты и, как пенящаяся
серая волна, плеснули  бы  вверх  по  лестнице  и  окружили  эту  освещенную
комнату, эту каюту и, как волны, неудержимо помчали бы ее во  мрак  и  в  то
безыменное, еще более мощное, что стоит за мраком?
   Я оборачиваюсь. Служитель веры и служитель науки  сидят  в  лучах  света,
озаряющего их. Для них мир - не смутная, трепетная тревога, он  не  ворчанье
бездны, не грозовые вспышки в леденящем эфире - они служители веры и  науки,
у них есть отвес и лот, весы и меры, у каждого свои, но это их не  тревожит,
они уверены в себе, у них есть имена и фамилии, которые они могут наклеивать
на все,  словно  этикетки;  они  крепко  спят  по  ночам,  они  стремятся  к
определенной цели, и этого для них достаточно,  и  даже  ужас,  даже  черный
занавес перед самоубийством занимает соответствующее, определенное  место  в
их существовании,  оно  имеет  название,  классифицировано  и  потому  стало
неопасным. Убивает только безыменное или то, что взорвало свое имя.
   - Молнии, - замечаю я.
   Доктор поднимает голову.
   - В самом деле?
   Он как раз занят разъяснением недуга, именуемого шизофренией, -  болезни,
постигшей Изабеллу. Его смуглое лицо от увлечения слегка порозовело. Вернике
рассказывает о том, как страдающие этой болезнью способны с быстротою молнии
словно переноситься из одной личности в другую, - в  старину  таких  больных
считали то святыми и провидцами, то одержимыми дьяволом, и народ относился к
ним с суеверным почтением. Потом  он  начинает  философствовать  о  причинах
болезни, и я вдруг удивляюсь, откуда  ему  все  это  известно  и  почему  он
называет шизофрению болезнью. Разве  нельзя  было  бы  с  таким  же  успехом
считать ее особым  видом  душевного  богатства?  Разве  в  самом  нормальном
человеке не сидит с десяток личностей? И  не  в  том  ли  разница  только  и
состоит, что здоровый в себе их подавляет,    а  больной  выпускает  на
свободу? И кого в данном случае считать больным?
   Я подхожу к столу и выпиваю свой стакан вина. Бодендик смотрит на меня  с
благоволением; Вернике - так, как смотрят на совершенно неинтересный случай.
Только  сейчас  я  ощущаю  вкус  вина:  я   чувствую,   что   оно   хорошее,
установившееся, вызревшее и не легкомысленное. В нем уже нет хаоса, думаю я.
Вино претворило его, претворило в  гармонию.  Но  претворило,  а  не  просто
заменило одно другим. Оно не уклонилось от хаоса. И вдруг на мгновение,  сам
не знаю почему, я испытываю невыразимое счастье. Значит, можно! -  говорю  я
себе. - Значит, можно претворить хаос! Значит, существует не только дилемма:
или то, или другое. Значит, одно может привести к другому.
   Бледная вспышка вновь метнулась в окно и погасла.
   Врач встает.
   - Началось. Мне пора идти к тем, кто заперт. Запертые - это  те  больные,
которые никогда не выходят из своих комнат. Они  остаются  в  них,  пока  не
умрут, в палатах, где  мебель  накрепко  привинчена  к  полу,  окна  забраны
решетками, а двери отпираются только снаружи.  Они  сидят  в  этих  клетках,
словно опасные хищники, и о них говорят с неохотой.
   Вернике смотрит на меня.
   - Что это у вас с губой?
   - Ничего. Нечаянно прикусил во сне.
   Бодендик  смеется.  Дверь  открывается,   и   маленькая   сестра   вносит
дополнительную бутылку вина и три стакана. Вернике уходит вместе с  сестрой.
Бодендик тянется к бутылке и наливает себе. Теперь мне  понятно,  почему  он
предложил Вернике выпить вместе с нами: ведь старшая сестра прислала нам еще
бутылку. Для трех мужчин одной было бы недостаточно. Вот хитрец, думаю я. Он
повторил чудо кормления народа во  время  Нагорной  проповеди.  Один  стакан
вина,  выпитый Вернике, он превратил для себя в целую бутылку.
   - Вероятно, вы больше не будете пить? - обращается ко мне викарий.
   - Нет, буду, - отвечаю я и сажусь за стол. - Я вошел во вкус. Это вы меня
научили. Благодарю от души.
   Бодендик с кисло-сладкой улыбкой снова вынимает  бутылку  из  ведерка  со
льдом. Изучает этикетку перед тем, как налить мне  всего  четверть  стакана.
Себе он наливает почти до краев. Я спокойно беру у него  из  рук  бутылку  и
тоже доливаю свой стакан.
   - Господин викарий, - замечаю я, - различия между нами не так уж велики.
   Вдруг Бодендик начинает хохотать. Лицо  его  расцветает,  словно  роза  в
Троицын день.
   - Будем здоровы, - говорит он елейным тоном.

   ***

   Гроза ворчит и переходит  с  места  на  место.  Словно  беззвучные  удары
сабель, падают молнии. Я сижу у окна своей комнаты, передо мной порванные  в
клочья письма Эрны, они лежат в пустой слоновьей ноге,  которую  в  качестве
корзины для бумаг мне подарил  великий  путешественник  Ганс  Ледерман,  сын
портного Ледермана.
   С Эрной все кончено. Для  большей  убедительности  я  перечислил  все  ее
неприятные черты; и эмоционально, и по-человечески я вытравил ее из себя,  а
в виде десерта прочел несколько глав  из  Шопенгауэра  и  Ницше.  Все  же  я
предпочел бы иметь смокинг, машину и  шофера  и  с  двумя-тремя  знаменитыми
актрисами и несколькими сотнями миллионов в  кармане  заявиться  в  "Красную
мельницу", чтобы нанести этой змее  смертельный  удар.  Я  мечтаю  некоторое
время о том, как здорово было бы, если  бы  она  прочла  в  утренней  газете
сообщение, что я выиграл главный приз или был  тяжело    ранен,  спасая
детей из пылающего дома. Потом я замечаю свет в Лизиной комнате.
   Она открывает окно и делает кому-то знаки. В моей  комнате  темно,  и  ей
меня не видно.
   Значит, она  имеет  в  виду  не  меня.  Лиза  что-то  беззвучно  говорит,
указывает на свою грудь, затем на наш  дом  и  кивает.  Свет  в  ее  комнате
гаснет.
   Я осторожно высовываюсь из окна. Уже  полночь,  и  соседние  дома  темны.
Открыто только окно Георга Кроля.
   Я жду и вижу,  как  Лизина  выходная  дверь  открывается.  Лиза  выходит,
торопливо озирается и перебегает улицу.  На  ней  легкое  цветастое  платье,
туфли она держит в руке, чтобы не топать. В ту же минуту я слышу,  как  нашу
парадную дверь кто-то осторожно открывает. Должно быть, Георг. Над дверью  у
нас звонок, поэтому, чтобы бесшумно открыть  ее,  нужно  встать  на  стул  и
придержать  звонок,  а  ногой  нажать  на  ручку   и   отпустить   -   целый
акробатический фокус, выполнить который можно, лишь будучи  вполне  трезвым.
Но я знаю, что сегодня вечером Георг вполне трезв.
   До меня доносится шепот, постукивание высоких каблуков. Значит, Лиза, эта
тщеславная бестия, опять надела туфли,  чтобы  иметь  более  соблазнительный
вид. Дверь в комнату Георга словно испускает вздох.
   Значит, все-таки он! Кто бы  подумал!  Георг,  такой  тихоня!  Интересно,
когда он успел?

   ***

   Гроза снова возвращается. Гром усиливается; вдруг, точно поток серебряных
монет, дождь низвергается на мостовую. Он отскакивает  от  нее  фонтанчиками
водяной пыли, и в лицо веет свежестью. Я высовываюсь из окна и вглядываюсь в
эту мокрую сумятицу капель. Водосточные трубы уже стреляют водой, непрерывно
вспыхивают молнии, и при их трепетном,  мгновенном  свете  я  вижу    в
комнате Георга обнаженные плечи Лизы и  ее  руки,  которые  она  подставляет
дождю, затем вижу ее голову и слышу хриплый голос. Лысой головы Георга я  не
вижу.
   Ворота  распахиваются  от  удара  кулаком.   Насквозь   мокрый,   входит,
пошатываясь, фельдфебель Кнопф. С его фуражки капает. Слава Богу,  думаю  я,
при такой погоде мне не нужно ходить за ним с  ведром  воды  и  смывать  его
свинство! Но мои надежды, увы, не оправдываются. Он даже не смотрит на  свою
жертву, на черный обелиск. Чертыхаясь  и  отмахиваясь  от  дождевых  капель,
словно от комаров, он спешит укрыться в доме. Вода - его извечный враг.
   Я беру слоновью ногу и высыпаю ее содержимое на улицу. Потоки воды быстро
уносят с собой любовную болтовню Эрны. Деньги, как всегда,  победили,  думаю
я, хотя они ничего и не стоят. Я подхожу к другому  окну,  которое  ведет  в
сад.  Великое  пиршество  дождя  там  в  полном   разгаре,   зеленая   оргия
оплодотворения, бесстыдная и  целомудренная.  При  вспышках  молнии  я  вижу
могильную плиту, предназначенную  самоубийце.  Она  отставлена  к  сторонке,
надпись уже выгравирована и поблескивает золотом. Я закрываю окно и  зажигаю
свет. Внизу шепчутся Георг и Лиза. Моя комната вдруг кажется  мне  до  ужаса
пустой. Я снова распахиваю окно, вслушиваюсь в анонимное бушевание стихий  и
решаю потребовать от продавца Бауера в виде  гонорара  за  последнюю  неделю
репетирования его сына книгу о йогах, самоотречении и самонаполнении. В  ней
рассказывается о том, что,  делая  упражнения  с  дыханием,  можно  добиться
необыкновенных результатов.
   Ложась спать, я прохожу мимо своего зеркала. Останавливаюсь  и  смотрю  в
него. Что в нем реально? Откуда берется эта перспектива,  которой  там  нет,
глубина, которая обманывает, пространство, которое есть плоскость? И кто это
смотрит оттуда, хотя его там нет?
   Я вижу свои губы, припухшие и запекшиеся, я  трогаю  их,  и  кто-то  там,
напротив,  касается  призрачных   губ,   которых   нет.   Я   усмехаюсь,   и
несуществующий  некто  усмехается  мне  в  ответ.   Я   качаю   головой,   и
несуществующий некто тоже качает головой. Кто же, из нас  подлинный?  И  где
истинный я? Тот, в зеркале, или облеченный в плоть и стоящий перед зеркалом?
А может быть, еще что-то, стоящее за обоими?  По  телу  пробегает  невольная
дрожь, и я гашу свет.



   VII

   Ризенфельд сдержал слово. Двор весь заставлен надгробиями и постаментами.
Те, что отполированы со всех сторон,  забиты  планками  и  укрыты  холщовыми
чехлами. Среди могильных  памятников  -  это  примадонны,  и  с  ними  нужно
обращаться крайне осторожно, чтобы не повредить граней.
   Весь персонал конторы собрался во дворе, чтобы помочь и  поглазеть.  Даже
старая фрау Кроль ходит между памятниками, проверяет, достаточно ли черен  и
тщательно ли обработан гранит, и время от  времени  с  мечтательной  грустью
поглядывает  на  стоящий  возле  двери   черный   обелиск   -   единственное
приобретение ее мужа, которое еще уцелело после его смерти.
   Курт  Бах  дирижирует  переноской  громадной  глыбы   песчаника   в   его
мастерскую. Из нее родится на свет еще один скорбящий лев, но на этот раз не
скрючившийся, словно от зубной боли, а просто ревущий из последних сил,  ибо
в боку у него будет торчать обломок копья. Лев  предназначен  для  памятника
погибшим  воинам  деревни  Вюстринген,   в   которой   существует   особенно
воинственный союз ветеранов под началом  майора  в  отставке  Волькенштейна.
Имевшийся у нас  скорбящий  лев  показался  Волькенштейну  слишком  дряблым.
Охотнее всего он получил бы льва с  четырьмя  головами,  изрыгающими  огонь.

   Одновременно  мы   распаковываем   и   посылку   Вюртембергской   фабрики
металлических изделий. На землю ставятся в ряд четыре взлетающих  орла:  два
бронзовых и два чугунных.  Ими  будут  увенчивать  другие  памятники  павшим
воинам, чтобы воодушевлять молодежь нашей страны на новую  войну,  ибо,  как
весьма убедительно поясняет  майор  в  отставке  Волькенштейн,  когда-нибудь
должны же мы все-таки победить, а тогда - горе  врагу!  Однако  орлы  скорее
похожи на гигантских кур, которые намерены нестись.  Но  все  это,  конечно,
будет выглядеть иначе, когда они будут  восседать  на  верхушке  памятников.
Ведь и генералы, если они не в мундирах, напоминают укротителей  сельдей,  и
даже Волькенштейн в штатском  платье  выглядит  как  разжиревший  инструктор
спорта. В нашем  возлюбленном  отечестве  внешний  вид  и  дистанция  играют
решающую роль.
   В качестве заведующего рекламой я наблюдаю за расстановкой памятников. Их
нельзя выстраивать равнодушной шеренгой, они должны  образовать  приветливые
группы и художественно распределиться по всему саду.  Генрих  Кроль  против:
ему больше нравится, когда надгробия вытянуты в ряд, как солдаты; все другое
кажется  ему  сентиментальной  расслабленностью.  К  счастью,  наше   мнение
перевешивает. Даже его мать против него. В сущности, она всегда против него.
Она до сих пор не может понять, каким образом Генрих оказался ее сыном, а не
сыном майорши Волькенштейн.
   День  стоит  голубой  и  чудесный.  Небо  вздымается  над  городом,   как
гигантский шелковый шатер. Влажная утренняя свежесть еще держится  в  кронах
деревьев. Птицы щебечут, точно на свете существует только  начало  лета,  их
гнезда и юная жизнь, начавшаяся в них. Птицам дела нет до того, что  доллар,
как безобразный губчатый гриб, уже распух до пятидесяти тысяч марок. А также
до того, что в утренней газете помещено сообщение о трех самоубийствах - все
покончившие с собой  бывшие мелкие рантье, и  все  выбрали  излюбленный
способ бедняков: газ. Фрау Кубальке засунула голову в духовку газовой  плиты
- так ее и нашли. Советник финансового ведомства, пенсионер Хопф,  тщательно
выбритый, облаченный в свой последний,  безукоризненно  вычищенный,  не  раз
залатанный костюм, держал в руке  четыре  совершенно  обесцененных  тысячных
банкнота с красной печатью, словно входные билеты  на  небо;  а  вдова  Глас
лежала на пороге кухни, и рядом с ней валялась ее  порванная  сберегательная
книжка, где на текущем счету у нее  было  пятьдесят  тысяч  марок.  Банкноты
Хопфа по тысяче марок с красной печатью были  для  него  как  бы  последними
вымпелами надежды: уже давно  люди  почему-то  стали  верить,  что  ценность
именно таких банкнотов когда-нибудь опять поднимется. Откуда пошел этот слух
- никто не ведает. Нигде на них не написано, что они будут  обмениваться  на
золото, а если бы и было написано - государство, этот  неуязвимый  обманщик,
который растрачивает биллионы, но сажает за решетку каждого, кто недодал ему
пять марок, всегда найдет уловку, чтобы своего обязательства  не  выполнить.
Только два дня назад в газете было напечатано разъяснение,  что  банкноты  с
красной печатью никакими привилегиями пользоваться не будут.
   Ответом на это явилось сегодняшнее сообщение о самоубийстве Хопфа.

   ***

   Из мастерской гробовщика Вильке доносится громкое постукивание, точно там
поселился гигантский веселый  дятел.  Вильке  процветает:  ведь  гроб  нужен
все-таки каждому, даже самоубийце, время  братских  могил  и  захоронений  в
плащ-палатках  минова