мущает,  что  собеседник  -   человек,
воображающий, будто у него тело стеклянное, и поэтому просит каждого,  чтобы
его не толкнули, у него и так уж есть трещина, и все же  они  разговаривают:
Григорий о короле, который должен каяться  в  одной  сорочке,  а  стеклянный
человек - о том, что он не выносит солнца,  ибо  солнце  в  нем  отражается.
Затем Григорий дает ему свое папское благословение, а стеклянный человек  на
миг снимает платок, защищающий  его  прозрачную  голову  от  солнца,  и  оба
раскланиваются с вежливостью былых  веков.  Поэтому  я  не  удивился,  когда
Женевьева подошла  ко  мне  и  заговорила,  я  только  удивился,  какая  она
красивая, действительно настоящая Изабелла.
   Она долго разговаривала со мной. Изабелла вышла в светлом меховом пальто,
которое, наверное, стоило дороже двадцати надгробий с  крестами  из  лучшего
шведского гранита,  в  вечернем  платье  и  золотых  сандалиях.  Было  всего
одиннадцать часов утра, и в обычном мире за стенами лечебницы  никто  бы  не
счел возможным появиться в таком наряде. Здесь же он только взволновал меня:
словно какое-то существо спустилось на парашюте с неведомой планеты.
   В этот день то сияло  солнце,  то  набегал  порывами  дождь,  дул  ветер,
воцарялась внезапная тишина. Все шло вперемежку:  один  час  это  был  март,
следующий - а прель, потом сразу вклинивался кусок мая и  июня.  А  тут  еще
появилась Изабелла неведомо откуда, действительно неведомо  откуда,  из  тех
областей,  где  стерты  все   границы,   где   искаженный   свет,   подобный
вспыхивающему в небе беглому свету северного сияния, висит  в  небе,  не
ведающем ни дня, ни ночи, а лишь  эхо  собственных  лучей,  отзвук  отзвука,
тусклый свет потустороннего и безвременных пространств.
   Она вызвала во мне смятение с первой же минуты, и все  преимущества  были
на ее стороне. Правда, я на войне растерял немало буржуазных  предрассудков,
однако это породило во мне лишь некоторый цинизм  и  отчаяние,  но  не  дало
чувства превосходства и свободы. И вот я сидел и  с  изумлением  смотрел  на
нее, словно она невесома и парит в воздухе, а я лишь с трудом бреду за  ней,
спотыкаясь. Кроме того, в ее  словах  не  раз  сквозила  странная  мудрость.
Только мудрость эта была как-то смещена и открывала вдруг необозримые  дали,
от которых начинало биться сердце; а как только хотелось эти дали  удержать,
их затягивали туманы и сама Изабелла была уже где-то совсем в другом месте.
   Она поцеловала меня в первый же день, и  сделала  это  так  просто,  что,
казалось, не придавала поцелую никакого значения; и все-таки  я  не  мог  не
ощутить его. Я живо ощутил этот поцелуй, и  он  взволновал  меня,  но  потом
волна словно ударилась о барьер рифа - и я понял, что поцелуй предназначался
вовсе не мне, а кому-то другому, персонажу ее фантазии, некоему  Рольфу  или
Рудольфу, а может быть, даже и не им, и это всего лишь имена, выброшенные на
поверхность ее сознания темными подземными потоками и не имеют ни корней, ни
отношения к ней самой.
   С тех пор она стала почти каждое воскресенье приходить в сад, а когда шел
дождь, то в часовню. Старшая сестра разрешила мне после  обедни  упражняться
на органе, если у  меня  появлялось  такое  желание.  На  самом  деле  я  не
упражнялся - для этого я играю слишком плохо; я делал то же, что и с роялем:
играл для себя, импровизируя, по  мере  сил  изображал  какие-то  тепловатые
настроения, грезы, тоску о чем-то неясном, о будущем, об исполнении мечты  и
о самом себе, а для  всего  этого  не  надо  было  особенно  хорошо  играть.
Иног да Изабелла заходила в церковь вместе  со  мной  и  слушала...  Она
сидела тогда внизу, в темноте, дождь хлестал в пестрые  стекла  окон,  звуки
органа проплывали над ее темноволосой головой; я не знал, о чем она  думает,
и было в этом что-то необычное и немного  сентиментальное,  но  потом  вдруг
вставал вопрос "зачем", вскрик, страх, безмолвие. И я смутно ощущал присущее
земной твари неуловимое одиночество, когда мы оставались  в  пустой  церкви,
наедине с сумерками и звуками органа, только мы  двое,  словно  единственные
люди на свете, соединенные хмурым светом, аккордами и дождем и все же навеки
разлученные, без всякого моста от одного к другому, без взаимопонимания, без
слов, и только странно рдели сторожевые огоньки на границах жизни внутри нас
- мы их видим и не понимаем, я по-своему, она по-своему,  словно  глухонемые
слепцы, хотя мы не глухи и не немы,  не  слепы,  а  потому  оказываемся  еще
беднее и оторванное от всех. Чем именно  было  вызвано  в  ее  душе  желание
подойти ко мне? Я этого не знал  и  никогда  не  узнаю,  истоки  ее  желания
погребены под щебнем и оползнями, - но я все-таки не мог понять, почему  эти
странные отношения вызывают во мне такую смятенность: я же знал о ее болезни
и знал, что видит она во мне не меня, и все же наши встречи будили  тоску  о
чем-то неведомом, потрясали и порой делали меня то счастливым, то несчастным
без всякого смысла и причины.

   ***

   Ко мне подходит сестра милосердия небольшого роста.
   - Старшая сестра хотела бы с вами поговорить.
   Я встаю и иду за ней. Я  чувствую  себя  довольно  неловко.  Может  быть,
кто-нибудь из сестер шпионил за нами и старшая заявит, что  мне  разрешается
беседовать только с больными, которым за  шестьдесят,  или  даже  уволит
меня, хотя главный врач и сказал, что для Изабеллы общество людей полезно.
   Старшая сестра встречает меня в своей приемной. Здесь пахнет  воском  для
натирания полов, мылом и добродетелью.  Дыхание  весны  сюда  не  проникает.
Старшая  сестра,  сухопарая   энергичная   женщина,   приветливо   со   мной
здоровается; она считает меня безупречным христианином, который любит Бога и
верит в силу церкви.
   - Ведь скоро май, - говорит она и смотрит мне в глаза.
   - Да, - отвечаю  я  и  разглядываю  непорочно  белые  занавески  и  голый
блестящий пол.
   - Мы подумываем, не начать ли нам служить майскую всенощную?
   Я облегченно вздыхаю и молчу.
   - Когда наступает май, в городских церквах каждый вечер служат всенощную,
- поясняет старшая.
   Я киваю. Я знаю  эту  всенощную:  в  сумерках  клубится  дым  от  ладана,
поблескивает дароносица, а после службы молодежь еще прогуливается некоторое
время на площадях, под старыми деревьями, где жужжат майские жуки. Правда, я
никогда на эти службы не хожу, но они запомнились мне с тех времен, когда  я
еще не был в армии. Тогда начались мои первые романы с  молодыми  девушками.
Все происходило втайне и было очень волнующим и невинным.  Но  я  отнюдь  не
намерен являться сюда весь месяц ежедневно в восемь часов вечера и играть на
органе.
   - Нам хотелось бы, чтобы такая  служба  совершалась  у  нас  хотя  бы  по
воскресеньям, - заявляет старшая. - То  есть  по-праздничному,  пусть  будет
органная музыка и Те Deum (1). Без музыки у нас и так  каждый  вечер  читают
молитвы. Но мы можем вам заплатить очень мало, - заявляет старшая. -
   (1) Тебя, Бога, хвалим (лат.).
   Не больше, чем за обедню. А теперь это, вероятно, уже немного, верно?
   - Да, - отвечаю я, - уже немного. Ведь в стране инфляция.
   - Знаю. - Она стоит в нерешительности. - К сожалению, церковные инстанции
к ней не приспособились. Они все измеряют  веками.  Нам  приходится  с  этим
мириться. В конце концов, это ведь делается для Бога, а не для денег.  Разве
не так?
   - Можно делать ради того и другого, - отвечаю  я.  -  Получится  особенно
удачное сочетание.
   Она вздыхает:
   - Мы связаны постановлением церковной администрации. А они выносятся  раз
в год, не чаще.
   - И даже в отношении окладов господ священников,  каноников  и  господина
епископа? - осведомляюсь я.
   - Этого я не знаю, - отвечает она и слегка краснеет. - Но думаю, что да.
   Тем временем я принял решение.
   - Сегодня вечером я занят, - заявляю я. - У нас важное деловое совещание.
   - Да ведь теперь еще только апрель. Но в следующее воскресенье -  или  вы
но воскресным дням не можете? Тогда - на неделе. Как было бы хорошо время от
времени послушать полную майскую службу. Матерь Божья вам, конечно,  воздаст
за это.
   - Определенно. Тут только возникает сложность с ужином.  Восемь  часов  -
время ужина. После службы - уже поздно, а до - всегда спешишь.
   - О, что касается  этого...  вы,  конечно,  можете  ужинать  здесь,  если
хотите. Его преподобие всегда кушает здесь. Может быть, это выход?
   Это тот выход, к которому я  и  стремился.  Кормят  у  них  почти  как  у
Эдуарда, а если я буду ужинать вместе со священником, то наверняка подадут и
бутылку  вина.  И  так  как  по  воскресе  ньям  абонементы  у   Эдуарда
недействительны, это даже блестящий выход.
   - Хорошо, - заявляю я, - попытаюсь.
   О деньгах больше говорить не будем.
   Старшая облегченно вздыхает:
   - Господь Бог воздаст вам сторицей.

   ***

   Я иду обратно. Дорожки в саду  опустели.  Жду  еще  некоторое  время,  не
появится ли парус из шелка. Затем колокола  в  городе  начинают  вызванивать
обед, и я знаю, что после обеда Изабелла  ляжет  спать,  потом  будет  обход
врача - словом, до четырех часов тут делать нечего. Я выхожу  через  главные
ворота и спускаюсь с холма. Внизу лежит город со своими зелеными  крышами  и
дымящими трубами. По обе стороны каштановой аллеи тянутся поля, на которых в
будни работают тихие больные.
   Лечебница эта и бесплатная и платная. Пациенты, которые платят,  конечно,
не обязаны работать. За полями начинается лес,  в  нем  есть  ручьи,  пруды,
поляны. Мальчишкой я ловил там рыбу, саламандр и бабочек. С тех  пор  прошло
только десять лет; но все это как будто происходило в другой жизни, в давние
времена,  когда  людское  существование   текло   спокойно   и   развивалось
органически, когда все  совершалось  в  естественной  последовательности,  с
самого младенчества. Война это перевернула: начиная с  1914  года  мы  живем
обрывками одной жизни, обрывками второй и третьей жизни; они друг  с  другом
не связаны, да мы и не можем их связать. Поэтому мне не так уж трудно понять
Изабеллу с ее многообразными жизнями. И ей, пожалуй, это даже легче  дается,
чем нам: когда она живет в одной жизни, она забывает обо всех  остальных.  У
нас же все идет  вперемешку:  детство,  оборванное  войной,  годы  голода  и
обмана, годы в окопах, жажда жизни  -  от  всего  этого  что-то  осталось  и
тревожит душу.
   От всего этого нельзя просто отмахнуться.  Неожиданно  всплывает  оно  на
поверхность вновь и вновь, непримиримое в своих  противоречиях:  безоблачное
небо детства и опыт убийства,  погибшая  юность  и  цинизм  преждевременного
познания.



   IV

   Мы сидим в конторе и ждем  Ризенфельда.  Ужинаем  гороховым  супом  такой
густоты, что разливательная ложка стоит торчком, на второе едим мясо из того
же супа: свиные ножки, свиные уши, кроме того, каждому  достается  по  очень
жирному куску свиного брюха. Есть жирное нам необходимо, чтобы  предохранить
свой желудок от действия алкоголя - сегодня мы ни в коем  случае  не  должны
опьянеть раньше, чем Ризенфельд. Поэтому старая фрау Кроль сама  готовила  и
заставила нас съесть в качестве десерта еще по  куску  жирного  голландского
сыра. Ведь на карту поставлена вся будущность фирмы.  Мы  должны  вырвать  у
Ризенфельда солидную партию гранитных глыб, если бы даже ради этого пришлось
ползти перед ним на коленях до самого дома. Мрамор, песчаник и ракушечник  у
нас еще есть, но гранита, этого траурного деликатеса, ужасно не хватает.
   Генриха Кроля мы  предусмотрительно  устранили.  Эту  услугу  нам  оказал
гробовщик Вильке. Мы дали ему две бутылки  водки,  и  он  пригласил  Генриха
перед ужином на партию ската с бесплатной выпивкой. Генрих и попался на  эту
удочку: если можно что-либо получить даром, он не в силах устоять и уж тогда
пьет без удержу. Кроме того, как всякий убежденный националист,  он  считает
себя завзятым кутилой, который может выпить сколько угодно. На самом деле он
способен выдержать очень немного и пьянеет сразу. Кажется,  всего  несколько
минут назад он был готов самолично изгнать социал-демократов из рейхстага, а
через мгновение уже храпит, раскрыв рот, и  даже  командой:  "Встать,  бегом
марш!" -  его не разбудить, особенно если он, как мы сегодня подстроили,
выпьет водки на пустой желудок. Сейчас он  благополучно  спит  в  мастерской
Вильке, в одном из его дубовых гробов, покоясь на мягких опилках. Из  особой
осторожности мы не перенесли Генриха на его собственную постель, так как  он
мог бы при этом проснуться. Сам Вильке сидит этажом ниже,  в  ателье  нашего
скульптора Курта Баха, и играет с ним в домино - игру эту оба любят  за  то,
что при ней можно очень долго думать.  Вместе  с  тем  они  допивают  водку,
оставшуюся после того, как Генрих свалился с ног, - Вильке потребовал отдать
ему эту бутылку и еще одну непочатую в качестве гонорара.

   ***

   За партию  гранита,  который  мы  намерены  вырвать  у  Ризенфельда,  мы,
конечно, заплатить вперед не можем. Таких денег  нам  сразу  не  собрать,  а
держать их в банке тоже было бы безумием - они растаяли бы, как снег в июне.
Поэтому мы намерены выдать Ризенфельду вексель сроком на три месяца. Другими
словами, мы намерены приобрести гранит почти даром.
   Разумеется, Ризенфельд не должен терпеть убыток. Эта акула,  плавающая  в
море человеческих слез, стремится заработать, как и  всякий  честный  делец.
Поэтому он должен тот вексель, который  получит  от  нас,  дисконтировать  в
своем или нашем банке. Банк констатирует, что  Ризенфельду  мы  обеспечиваем
кредит в той сумме, которая в  векселе  указана,  возьмет  с  него  какой-то
процент и оплатит вексель. А проценты  за  учет  мы  сейчас  же  Ризенфельду
вернем. Таким образом, он полностью получит деньги за свой гранит, как будто
мы ему сразу их отдали. Но и банк ничего  на  этом  не  теряет.  Он  тут  же
передаст вексель государственному банку, который тоже выплатит  ему  деньги,
как были выплачены деньги Ризен фельду. Только в  государственном  банке
вексель будет лежать, пока не истечет срок  и  он  не  будет  представлен  к
оплате.  Насколько  ничтожной  окажется  его  ценность  тогда,  можно   себе
представить!
   Всем этим фокусам мы научились лишь с  1922  года.  До  того  времени  мы
работали, как Генрих Кроль, и чуть не  обанкротились.  Когда  мы  распродали
почти весь свой запас надгробий и, к  нашему  удивлению,  ничего  взамен  не
приобрели, кроме обесцененных счетов  в  банке  да  нескольких  чемоданов  с
денежными знаками, которые даже не годились на то, чтобы оклеить стены нашей
конторы, мы решили как можно  скорее  продавать  наши  памятники  и  тут  же
приобретать новые материалы, однако инфляция без труда всякий  раз  обгоняла
нас. Проходило слишком много времени, пока мы получали деньги с покупателей,
а курс денег падал так быстро, что даже самая выгодная  сделка  приводила  к
убыткам. И только когда мы стали  платить  векселями,  нам  удается  кое-как
держаться. Да и сейчас заработок наш очень ничтожен; но хватает хотя  бы  на
жизнь. Подобным же образом в Германии финансируется  каждое  предприятие,  и
государственный банк вынужден печатать все больше бумажных денег, вследствие
чего курс падает все стремительнее. Но правительству это,  видимо,  тоже  на
руку - таким образом оно освобождается от всех своих государственных долгов.
Разоряются при этом люди, оказавшиеся не в состоянии оплачивать свои покупки
векселями, люди, имеющие какую-то собственность и вынужденные продавать  ее,
мелкие торговцы, рабочие, рантье, чьи сбережения и банковские  кредиты  тают
на глазах, чиновники  и  служащие,  существующие  на  заработную  плату,  на
которую уже нельзя купить даже пары новых башмаков.  А  наживаются  на  всем
этом спекулянты, валютные магнаты, иностранцы - они за  несколько  долларов,
крон или злотых могут  приобретать  все,  что  угодно,  -  а  также  крупные
предприниматели, фабриканты и биржевые дельцы, акции и ценнос ти которых
растут  безгранично.  Эти  все  приобретают  чуть   не   даром.   Происходит
грандиозная распродажа честных доходов,  сбережений,  порядочности.  Хищники
кружат повсюду, и только тот, кто имеет возможность делать долги,  спасается
от них. Они исчезают сами собой.

   ***

   Именно Ризенфельд всему этому научил нас в последнюю минуту  перед  нашим
банкротством и сделал тоже паразитами великого разорения. Он принял  от  нас
первый трехмесячный вексель, хотя мы тогда  и  не  смогли  бы  гарантировать
проставленную там сумму. Но Оденвэльдский завод обеспечивал вексель,  и  это
решало дело. А мы были, конечно, глубоко благодарны Ризенфельду.
   И когда он приезжал в Верденбрюк, мы старались развлекать его, словно  он
индийский раджа, - насколько в Верденбрюке вообще можно развлечь раджу. Курт
Бах, наш скульптор, написал  его  портрет  в  красках,  мы  вставили  его  в
стильную  рамку,  которую  позолотили  настоящим  золотом,  и   торжественно
преподнесли ему. Но портрет его не порадовал: Курт  сделал  его  похожим  на
кандидата и священника, а на него-то наш гость походить  отнюдь  не  желает.
Наоборот, ему хочется производить впечатление загадочного соблазнителя, и он
считает, что имеет  такой  вид,  -  разительный  пример  самообольщения  при
торчащем вперед брюшке и коротких кривых ножках.  Но  кого  не  поддерживает
самообольщение! Разве и я, при самых заурядных способностях, не лелею  мечту
- особенно по вечерам, - что достигну большего и  благодаря  развитию  моего
таланта наконец найду издателя для моих произведений? И  кто  первый  бросит
камнем в кривые ноги Ризенфельда,  особенно  если  они,  что  в  наше  время
особенно важно, прикрыты брюками из настоящего английского сукна!
   - Что мы с ним будем делать, Георг? - спрашиваю я. - У  нас  нет  никаких
развлечений! Простой  попойкой  Ризенфельда  не  ублажишь.  У  него  слишком
богатая  фантазия  и  беспокойный  характер.  Он  хочет  видеть  и   слышать
что-нибудь интересное, а если можно, то и пощупать.  Однако  с  выбором  дам
дело обстоит прямо-таки безнадежно. А две-три хорошенькие  женщины,  которых
мы знаем, едва ли захотят слушать целый вечер Ризенфельда в  роли  Дон-Жуана
1923 года. Готовность помочь и понимание можно, к сожалению,  найти  лишь  у
некрасивых и пожилых особ.
   Георг усмехается:
   - Не знаю даже, хватит ли нашей наличности на сегодняшний вечер! Когда  я
вчера брал деньги, я ошибся относительно курса доллара  -  почему-то  решил,
что остался утренний.  А  когда  опубликовали  двенадцатичасовой,  уже  было
поздно. Банк запирается по субботам в полдень.
   - Зато сегодня ничего не изменилось.
   - В "Красной мельнице" уже  изменилось,  сын  мой.  Там  по  воскресеньям
опережают курс доллара на два дня. Одному Богу ведомо, сколько будет  стоить
сегодня вечером бутылка вина!
   - И Богу это неведомо, - отвечаю я. - Неведомо даже самому владельцу.  Он
устанавливает цены, только когда зажигают электричество.  Почему  Ризенфельд
не любит искусство - живопись, музыку, литературу? Это обошлось  бы  гораздо
дешевле. Вход в музей до сих пор стоит двести пятьдесят марок. За  эту  цену
мы в течение долгих часов могли бы показывать ему картины и гипсовые головы.
Или музыка. Сегодня органный концерт национальной  музыки  в  церкви  Святой
Катарины.
   Георг фыркает.
   - Ну да, - заявляю я. - Конечно, нелепо  представлять  себе  Ризенфельда,
который слушает орган, но почему бы ему не любить  хоть  оперетку  и  легкую
музыку? Мы могли бы повести его  в театр - все-таки  дешевле,  чем  этот
проклятый ночной клуб.
   - Вот он идет, - говорит Георг. - Спроси его.
   Мы открываем дверь. В еще светлых  вечерних  сумерках  Ризенфельд  плывет
вверх по лестнице. Волшебство весеннего заката не оказало на  него  никакого
действия, это мы видим сразу. Мы приветствуем его с  притворно  товарищеским
воодушевлением. Ризенфельд это  замечает,  косится  на  нас  и  плюхается  в
кресло.
   - Бросьте ваши ф