Вернике  остается.
Погода установилась, и больные спокойны, насколько  они  вообще  могут  быть
спокойны.
   - Почему не убивают тех, кто совершенно безнадежен? - спрашиваю я.
   - А вы могли бы их убить? - в свою очередь, спрашивает Вернике.
   - Не знаю. Но ведь это то же самое, как с человеком, который безнадежен и
медленно  уми  рает,  причем  заранее  известно,  что   ничего,   кроме
страданий, его не ждет. Вы сделали бы ему укол, чтобы его мучения  кончились
на несколько дней раньше?
   Вернике молчит.
   - К счастью, здесь нет Бодендика, -  продолжаю  я.  -  Поэтому  мы  можем
обойтись без религиозных и моральных рассуждений. На фронте у  одного  моего
товарища был распорот живот, как у мясной туши.  Он  умолял  нас  застрелить
его. Мы отнесли его в лазарет. Там он кричал еще три дня,  потом  умер.  Три
дня - это очень долгий срок, когда человек  рычит  от  боли.  Я  видел,  как
многие люди издыхали. Не умирали, а именно издыхали. И всем  им  можно  было
облегчить смерть с помощью шприца. Моей матери тоже.
   Вернике молчит.
   - Ладно, - говорю я. - Знаю, оборвать чью-либо жизнь - всегда убийство. С
тех пор как я побывал на войне, мне даже муху убивать неприятно. И  все-таки
телятина сегодня вечером показалась мне очень вкусной,  хотя  теленка  убили
ради того, чтобы  мы  его  ели.  Все  это  старые  парадоксы  и  беспомощные
умозаключения. Жизнь - чудо, даже в теленке, даже в мухе. Особенно  в  мухе,
этой акробатке с ее тысячами глаз. Она всегда  чудо.  И  всегда  этому  чуду
приходит конец. Но почему в мирное время  мы  считаем  возможным  прикончить
больную собаку и не убиваем стонущего человека?  А  во  время  бессмысленных
войн истребляем миллионы людей?
   Вернике все еще не отвечает.  Большой  жук  с  жужжанием  носится  вокруг
лампочки. Он стукается о нее, падает, ползет,  опять  расправляет  крылья  и
снова кружит возле источника света. Свой опыт он не использует.
   - У Бодендика, этого чиновника божьего, конечно, на все найдется ответ, -
говорю я. - У животных-де души нет, а у  человека  есть.  Но  куда  девается
часть души, когда повреждена какая-то  извилина  мозга?  Куда  девается  эта
часть,  если человек становится идиотом? Она  уже  на  небе?  Или  ждет
где-нибудь свой изувеченный остаток, благодаря которому  человек  еще  может
болтать, пускать  слюни,  есть  и  испражняться?  Я  видел  некоторых  ваших
безнадежно больных, запертых в палатах, - в сравнении с ними даже животные -
боги. А у идиота куда девается  душа?  Разве  она  делима?  Или  висит,  как
невидимый воздушный шар, над головами этих бедных бормочущих существ?
   Вернике делает движение, словно отгоняя насекомое.
   - Ладно, - продолжаю я. - Пусть это вопрос  для  Бодендика,  и  он  легко
разрешит его. Бодендик может  разрешить  любой  вопрос  с  помощью  великого
неведомого бога, неба и ада - награды для страждущих и наказания  для  злых.
Никто никогда не получал доказательств, что это  действительно  так;  и,  по
мнению Бодендика, только вера дает блаженство. А для чего же нам дан  разум,
способность  критики,  жажда  доказательств?  Чтобы  ими  не   пользоваться?
Странная игра для великого неведомого божества. А  что  такое  благоговейное
отношение к жизни? Страх смерти?  Страх,  всегда  только  страх?  Почему?  И
почему мы спрашиваем, если на наши вопросы нет ответов?
   - Все? - спросил Вернике.
   - Нет, не все, но я больше не буду задавать вам вопросов.
   - Хорошо. Ведь и я не в состоянии вам ответить. Вы хоть это-то  понимаете
или нет?
   - Конечно. Почему именно вы были бы в силах ответить, если в  библиотеках
всего   мира   можно   найти    вместо    ответов    только    умозрительные
разглагольствования на эти темы?
   Делая второй круг, жук  падает.  Он  снова  с  трудом  перевертывается  и
начинает третий. Его крылья словно сделаны из синей полированной стали. Весь
он подобен прекрасной целеустремленной машине; но свет для  него  все  равно
что бутылка водки для алкоголика.
   Вернике разливает по стаканам остатки мозельского.
   - Вы долго были на фронте?
   - Три года.
   - Странно!
   Я не отвечаю. Я приблизительно догадываюсь о том, что он имеет в виду,  и
мне не хочется все это еще раз пережевывать.
   - Как вы думаете, между  рассудком  и  душой  есть  связь?  -  неожиданно
спрашивает Вернике.
   - Этого я не знаю. Но разве вы считаете,  что  у  этих  низших  животных,
которые сидят у вас под замком и мараются под себя, все-таки есть душа?
   Вернике берет свой стакан.
   - Для меня это проще, - отвечает он.  -  Я  человек  науки  и  ничего  не
принимаю на веру. Я только наблюдаю. Бодендик же, напротив, верит априори. А
вы неуверенно порхаете между мною и им. Видите этого жука?
   Жук в пятый раз идет в атаку. И будет продолжать, пока не умрет.  Вернике
выключает лампочку.
   Так мы его спасем.
   В открытые окна входит высокая синяя  ночь.  Она  дышит  на  нас  запахом
земли, цветов и мерцанием звезд. Все,  что  я  говорил,  кажется  мне  вдруг
чудовищно глупым. Жук делает еще один жужжащий круг и решительно вылетает  в
окно.
   - Хаос, - говорит Вернике. - Но действительно, ли это хаос, или он только
кажется нам таким? Вы когда-нибудь думали о том, каким оказался бы мир, будь
у нас одним органом чувств больше?
   - Нет.
   - А на один меньше?
   Я размышляю.
   - Мы были бы слепы, или глухи, или у нас отсутствовали бы ощущения вкуса.
Конечно, была бы огромная разница.
   - А если на  один  больше?  Почему  мы  навсегда  ограничили  себя  пятью
чувствами? Поче  му  мы  не  можем  когда-нибудь  развить  шестое?  Или
восьмое? Или двенадцатое? Разве мир не стал бы тогда совсем иным?  Допустим,
что с  развитием  шестого  чувства  уже  исчезло  бы  понятие  времени.  Или
пространства. Или  смерти.  Или  страдания.  Или  морали.  И  уж,  наверное,
изменились бы теперешние понятия о том, что такое жизнь. Мы  проходим  через
наше бытие с довольно  ограниченными  органами  восприятий.  У  собаки  слух
лучше, чем у любого человека. Летучая мышь вслепую находит дорогу,  невзирая
на все препятствия. У мотылька есть собственный радиоприемник, и он летит за
многие километры прямо к своей самке. Перелетные  птицы  ориентируются  куда
лучше нас. Змеи слышат  поверхностью  кожи.  Естествознанию  известны  сотни
подобных  примеров.  Как  можем  мы  при  таких  условиях  знать  что-нибудь
наверняка? Достаточно расширить  сферу  восприятия  одного  из  органов  или
развить новый - и мир изменится, изменится и понятие Бога. Ваше здоровье!
   Я поднимаю свой стакан и пью. Мозельское - терпкое, земное вино.
   - Значит, лучше ждать, пока  у  нас  разовьется  шестое  чувство?  Да?  -
отвечаю я.
   - Не обязательно. Делайте как хотите. Но полезно помнить, что один лишний
орган восприятия - и все наши  выводы  полетят  к  черту.  Наша  первобытная
серьезность исчезает от этой мысли. Как винцо?
   - Отличное. А что фрейлейн Терговен? Ей лучше?
   - Хуже. Приезжала мать - дочь не узнала ее.
   - Может быть, не захотела узнать.
   - Это почти одно и то же; дочь ее  не  узнала,  потребовала,  чтобы  мать
ушла. Типичное явление.
   - Почему?
   - Вы хотите послушать лекцию о том, что  такое  шизофрения,  родительский
комплекс, бегство от самого себя и действие шока?
   - Да, - отвечаю я. - Сегодня хочу.
   - Вы ее не услышите. Только самое необходимое. Раздвоение личности -  это
обычно желание убежать от самого себя.
   - А что такое само по себе человеческое "я"?
   Вернике смотрит на меня.
   - Не будем сегодня касаться этого. Итак, бегство в другую личность. Или в
несколько.  В  промежутках  пациент  на  более  или   менее   долгое   время
возвращается в свою собственную. А вот Женевьева - нет.  Она  давно  уже  не
возвращалась.  Вы,  например,  знаете  ее  совсем  не  такой,  какая  она  в
действительности.
   - Такая, как сейчас, она кажется вполне разумной, - говорю я неуверенно.
   Вернике смеется:
   - А что такое разум? Логическое мышление?
   Я думаю о развитии в будущем двух новых органов чувств и не отвечаю.
   - А что, она очень тяжело больна? - спрашиваю я.
   - С нашей точки зрения - да. Но бывают случаи внезапного и  удивительного
излечения.
   - Излечения от чего?
   - От болезни. - Вернике закуривает сигарету.
   - Иногда она чувствует себя вполне счастливой. Почему вы не  оставите  ее
такой, какая она сейчас?
   - Оттого, что мать платит за лечение, - сухо поясняет Вернике. -  Да  она
вовсе и не чувствует себя счастливой.
   - Вы считаете, что она была бы счастливее, если бы выздоровела?
   - Вероятно, нет. Она чувствительна, образованна, видимо,  обладает  живой
фантазией, и у нее тяжелая наследственность. Все это свойства, не  обещающие
особенного счастья! Будь она счастлива, она едва ли убежала бы.
   - Тогда почему ее не оставят в покое?
   - Да, вот почему? - задумчиво повторяет Вернике.  -  Я  тоже  задаю  себе
нередко этот  вопрос.  Почему  все  же  оперируют  больных,  о  которых
известно, что операция им не поможет? Вы хотели  бы  составить  список  этих
почему? Он был бы очень велик, среди  них  будет  и  вопрос:  почему  вы  не
допиваете свой стакан и, наконец, не заткнетесь? И  почему  вы  не  ощущаете
этой ночи, а лишь свой незрелый ум? Почему рассуждаете о жизни вместо  того,
чтобы ощущать ее?
   Он встает и потягивается.
   - Ну, мне пора делать обход моих затворников. Хотите пойти со мной?
   - Хочу.
   - Наденьте белый халат. Я поведу вас в особое отделение. Либо  вас  потом
стошнит, либо вы с глубокой радостью и благодарностью выпьете свое вино.
   - Но бутылка пуста.
   - У меня в комнате есть про  запас  еще  одна.  Может  быть,  она  нам  и
понадобится. И знаете, что странно? Вот вы, в ваши двадцать пять лет, видели
уже немало смертей, горя  и  человеческого  безумия  и  все-таки  ничему  не
научились, задаете самые дурацкие вопросы, какие только можно выдумать.  Но,
видно, так уж повелось  на  свете:  когда  мы  действительно  что-то  начнем
понимать, мы уже слишком стары, чтобы приложить это к жизни, так оно и  идет
- волна за волной, поколение за поколением, и ни одно не  в  состоянии  хоть
чему-нибудь научиться у другого. Пошли!

   ***

   Мы сидим в кафе "Централь" - Георг, Вилли И я. Мне  не  хотелось  сегодня
оставаться дома в одиночестве. Вернике показал  мне  отделение  сумасшедшего
дома, в котором я еще не был,  а  именно  -  палаты  для  жертв  войны.  Там
содержатся  люди  с  разрушенной  психикой,  получившие  ранения  в  голову,
засыпанные. В мягком  свете  весеннего  вечера,  среди  распевающих  повсюду
соловьев, это отделение казалось каким-то грозным  блиндажом. Война,  о
которой всюду уже почти  забыли,  здесь  все  еще  продолжается.  В  ушах  у
несчастных еще раздается вой снарядов, глаза их, как пять лет  назад,  полны
ужаса, штыки безостановочно вонзаются в  мягкие  животы,  танки  безжалостно
давят кричащих раненых и расплющивают  их,  точно  камбалу,  гром  сражения,
взрывы  ручных  гранат,  треск  раскалывающихся  черепов,  свист  мин,  хрип
придавленных рухнувшими блиндажами - все здесь сохранено  словно  с  помощью
какой-то чудовищной черной магии и безмолвно неистовствует в  этом  флигеле,
окруженном розами и  прелестью  позднего  лета.  Здесь  отдаются  приказы  и
безмолвно повинуются неотданным приказам; кровати -  это  окопы  и  укрытия,
людей вновь и вновь заваливают и откапывают, здесь убивают и умирают, душат;
здесь задыхаются, волны газа текут по комнатам, и, обезумев от  ужаса,  люди
ревут и ползают, хрипят и рыдают или вдруг,  сжавшись  в  комочек  и  силясь
стать как можно незаметнее, забиваются в угол и сидят там молча,  уткнувшись
в стену, тесно прижавшись к ней...
   - Встать! - вдруг рявкают за нашей спиной  несколько  юношеских  голосов.
Кое-кто  из  посетителей  лихо  вскакивает  и  вытягивается.  Оркестр   кафе
исполняет "Германия, Германия  превыше  всего".  За  сегодняшний  вечер  это
четвертый раз. Не то чтобы оркестр или хозяин  кафе  были  уж  так  охвачены
националистическим пылом; все дело в нескольких  юных  головорезах,  которые
невесть что о себе  воображают.  Каждые  полчаса  один  из  них  подходит  к
оркестру и заказывает национальный гимн, притом с таким видом, будто идет  в
наступление. Оркестр не решается возражать, и  поэтому  вместо  увертюры  из
"Поэта и крестьянина" звучит песнь о Германии.
   -  Встать!  -  раздается  тогда  со  всех  сторон,  ибо  при   исполнении
национального гимна полагается встать, особенно  после  того,  как  под  его
звуки были  убиты  два  миллиона  немцев,  мы  проиграли  войну  и  получили
инфляцию.
   - Встать! - кричит мне сопляк, которому сейчас  нет  и  семнадцати,  а  к
концу войны было не больше двенадцати.
   - Плевал я на тебя, - отвечаю, - пойди сначала нос утри.
   - Большевик! - орет парень, хотя он даже еще не  знает  толком,  что  это
слово означает. - Оказывается, здесь есть  большевики!  -  обращается  он  к
остальным молодчикам.
   Основное стремление этих хулиганов -  устроить  скандал.  Вновь  и  вновь
заказывают они национальный гимн, и каждый раз многие посетители не  встают,
уж очень все это глупо. Тогда, сверкая глазами, к ним  подбегают  крикуны  и
стараются затеять ссору. Где-то среди публики есть и  несколько  офицеров  в
отставке, они дирижируют всем этим и чувствуют себя патриотами.
   Вокруг нашего стола уже собралось пять-шесть человек.
   - Встать! Не то плохо будет!
   - А как плохо? - спрашивает Вилли.
   - Скоро узнаете! Трусы! Изменники! Встать!
   - Отойдите от стола, - спокойно говорит  Георг.  -  Воображаете,  что  мы
нуждаемся в приказах молокососов?
   Сквозь толпу проталкивается мужчина лет тридцати.
   - Разве вы не чувствуете почтения к нашему национальному гимну?
   - Не в кафе и не тогда, когда  из  него  делают  повод  для  скандала,  -
возражает Георг. - А теперь оставьте нас в покое с вашими глупостями.
   - Глупости? Вы считаете священнейшие чувства немца глупостями? Вы за  это
поплатитесь! Где вы были во время войны, вы, шкурник?
   - В окопах, к сожалению.
   - Это каждый может сказать! Докажите!
   Вилли встает. Он прямо великан. Музыка как раз смолкла.
   - Вот! Слышишь? - Он  приподнимает  ногу,  повертывается  к  вопрошающему
задом и издает  звук, вроде выстрела из орудия среднего калибра. -  Это
все, - говорит Вилли, - чему я научился у пруссаков. Раньше  манеры  у  меня
были лучше.
   Вожак банды невольно отскочил.
   - Вы как будто сказали "трус"? - спрашивает Вилли,  ухмыляясь.  -  Но  вы
сами, кажется, довольно пугливы.
   Подошел хозяин в сопровождении трех коренастых кельнеров.
   - Спокойствие, господа, я  вынужден  настоятельно  просить  вас.  Никаких
объяснений у меня в кафе!
   Оркестр играет "Девушку из Шварцвальда".  Хранители  национального  гимна
отступают, бормоча угрозы. Возможно, что на улице они попытаются напасть  на
нас. Мы взвешиваем их силы; они расселись  недалеко  от  входной  двери.  Их
около двадцати человек. Сражение не сулит нам успеха.
   Но вдруг появляется неожиданная помощь. К  нашему  столу  подходит  очень
худой человек. Это Бодо Леддерхозе, торговец кожами и  железным  утилем.  Мы
вместе с ним лежали во французском госпитале.
   - Ребята, - заявляет он, - я был свидетелем того, что произошло. Я тут со
всем нашим певческим союзом. Вон, за колонной. Нас  добрая  дюжина.  Мы  вас
поддержим, если эти рожи к вам привяжутся. Сговорились?
   - Сговорились, Бодо! Тебя нам прямо Бог послал.
   - Я бы этого не сказал. Но здесь не место для разумных  людей.  Мы  зашли
выпить только по кружке пива. К сожалению, у здешнего хозяина лучшее пиво во
всем городе. А вообще-то он ни рыба ни мясо, бесхарактерное гузно.
   Я нахожу,  что  Бодо  заходит  слишком  далеко,  требуя,  чтобы  у  столь
примитивной части человеческого тела был еще и характер; но именно поэтому в
таком требовании есть что-то возвышен ное. В растленные  времена  нужно
требовать невозможного.
   - Мы уже пошли, - говорит Бодо. - Вы тоже?
   - Немедленно.
   Мы расплачиваемся и встаем. Но не успеваем дойти  до  двери,  как  рыцари
национального гимна оказываются уже на улице. Словно  по  волшебству,  в  их
руках появились дубинки, камни, кастеты. Полукругом  выстроились  они  перед
входом.
   Вдруг мы опять видим Бодо. Он отстраняет нас, и его двенадцать  товарищей
проходят вперед. На улице они останавливаются.
   - Что вам угодно, эй, вы, сопляки?
   Хранители отечества таращат на нас глаза.
   - Трусы! - заявляет наконец предводитель, который хотел  напасть  на  нас
троих со своими двадцатью молодчиками. - Уж мы вас где-нибудь да накроем!
   - Несомненно, - соглашается Вилли. - Ради этого мы несколько лет  торчали
в окопах. Но только старайтесь, чтобы вас всегда было в три или четыре  раза
больше, чем нас. Перевес в силе придает патриотам уверенность.
   Мы идем вместе с певческим союзом Бодо по Гроссештрассе. В небе выступили
звезды. В магазинах горят огни. Когда иной  раз  бываешь  вместе  с  боевыми
товарищами,   это   все   еще   кажется   чем-то   странным,   великолепным,
захватывающим, непостижимым: и что можно вот так  прогуливаться,  и  что  ты
свободен и жив. Мне вдруг становится понятным, в каком смысле доктор Вернике
говорил о благодарности: это благодарность, которая не обращена  ни  к  кому
персонально, -  просто  благодарность  за  то,  что  человек  ускользнул  на
какое-то время, ибо окончательно ускользнуть не может, конечно, никто.
   - Вы должны ходить в другое кафе, - заявляет Бодо. - Как  насчет  нашего?
Там хоть нет этих обезьян-ревунов. Идемте с нами, мы вам его покажем!
   Они показывают. Внизу подают кофе, зельтерскую, пиво, мороженое;  наверху
находятся залы для собраний. Союз Бодо - это певческий  союз.  Город  так  и
кишит всякими союзами, у каждого свои вечера для сборищ,  свой  устав,  свои
повестки дня, и каждый очень горд собой и относится к своей  деятельности  с
глубокой серьезностью. Союз Бодо собирается по четвергам в нижнем этаже.
   - У нас прекрасный четырехголосный мужской  хор,  -  рассказывает  он.  -
Только первые тенора слабоваты. Странно, но, видимо,  на  войне  было  убито
очень много первых теноров. А у смены еще голос ломается.
   - Вот у Вилли - первый тенор, - заявляю я.
   - В самом деле? - Бодо смотрит на Вилли с интересом. - Ну-ка, возьми  эту
ноту, Вилли.
   Бодо заливается, как дрозд. Вилли подражает ему.
   - Хороший материал, - заявляет Бодо. - Ну, а эту?
   Вилли справляется и со второй.
   - Вступай в члены! - настаивает Бодо. - Не  понравится  -  всегда  можешь
выйти.
   Вилли немного кокетничает, но, к нашему удивлению, в  конце  концов  дает
согласие. Его сейчас же производят в казначеи клуба. Поэтому  он  заказывает
себе еще порцию пива и водки и для всех гороховый суп и холодец.  Союз  Бодо
держится в  политике  демократических  принципов,  если  не  считать  первых
теноров:  один,  владелец   игрушечного   магазина,   консерватор,   второй,
башмачник, - сочувствует коммунистам, но в отношении первых  теноров  нельзя
быть особенно разборчивым - их слишком мало. Заказав  третью  порцию,  Вилли
сообщает, что он знаком с одной дамой, которая тоже  может  петь  тенором  и
даже басом. Члены союза, молчат, прожевывают холодец, они явно  сомневаются.
Тут вмешиваемся мы с Георгом и подтверждаем способность Рене де ла Тур  петь
двумя голосами.
   Вилли клянется, что у нее не настоящий бас, а врожденный тенор.  В  ответ
раздаются бурные аплодисменты.  Рене  заглазно  тут  же  избирается  сначала
членом, а затем и почетным членом союза. По этому  случаю  Вилли  заказывает
для всех по кружке пива. Бодо мечтает  о  вставках,  исполняемых  загадочным
сопрано, вследствие чего на певческих праздниках другие союзы просто  с  ума
сойдут, вообразив, что в клубе у Бодо есть евнух;  Рене,  конечно,  придется
выступать в мужском костюме, иначе их союз должен  будет  перейти  в  разряд
смешанных хоров.
   - Я ей