открытку, которую он мне  только  что  сунул  в  руку:  это
допотопное печатное приглашение принять участие  в  прусской  многоразрядной
лотерее. Сейчас, во времена инфляции, подобное приглашение кажется  дурацкой
шуткой. Рот, вероятно, выудил его  из  корзины  для  бумаг;  оно  адресовано
некоему мяснику Заку, который давно умер.
   - Большое спасибо, - говорю я. - Вы доставили мне огромную радость.
   Рот кивает:
   - Теперь уже наши солдаты скоро вернутся домой из России!
   - Да, конечно.
   - Все вернутся. Правда, придется потерпеть. Россия ведь так велика.
   - Ваши сыновья, надеюсь, тоже. Погасшие глаза Рота оживают.
   - Да, мои тоже. Я уже получил извещение.
   - Еще раз большое спасибо, - говорю я. Рот улыбается, не глядя на меня, и
идет дальше. Почтовое ведомство вначале пыталось помешать  его  хождениям  и
даже потребовало, чтобы старика опять засадили  в  сумасшедший  дом;  однако
многие воспротивились, и его в конце концов  оставили  в  покое.  Правда,  в
одной пивнушке,  где  собирались  те,  кто  принадлежал  к  правым  партиям,
нескольким завсегдатаям пришла блестящая  идея  посылать  через  Рота  своим
политическим противникам письма с  непристойной  бранью,  а  также  одиноким
женщинам - со всякими двусмысленностями. Они находили, что это  замечательно
придумано, животики надорвешь. Генрих Кроль тоже  видел  в  этом  проявление
истинно народного ядреного юмора.
   В пивной, среди  своих  единомышленников,  Генрих  вообще  совсем  другой
человек, чем с нами. Он считается даже остряком.
   Рот, конечно, давным-давно позабыл, в каких семьях были убитые на  войне.
Он раздавал открытки кому попало; и если даже его сопровождал наблюдатель из
числа патриотов пивной бочки, следя  за  тем,  чтобы  оскорбительные  письма
попадали по адресу, и прямо указывая  Роту  соответствующие  дома,  а  потом
прятался, то и в этом случае время от времени все же бывали  ошибки,  и  Рот
умудрился перепутать несколько писем.  Так,  письмо,  предназначенное  Лизе,
попало к викарию Бодендику.
   Ей предлагалось явиться в час ночи в кусты позади  церкви  Святой  Марии,
дабы вступить там в половую  связь  за  вознаграждение  в  десять  миллионов
марок.  Бодендик  выследил  поджидавших,  словно   индейцев,   и,   внезапно
появившись перед ними, двоих столкнул лбами, а третьему, пытавшемуся удрать,
дал такой свирепый пинок в зад, что тот взмыл в воздух и едва  уцелел.  Лишь
после этого Бодендик, который умел быстро выжимать признания и считался даже
мастером по этой части, стал задавать вопросы  оставшимся  двум  молодчикам,
причем усердно бил их по  щекам  своими  огромными  крестьянскими  лапищами.
Языки развязались весьма быстро, а  так  как  оба  были  католиками,  то  он
выяснил их фамилии и потребовал, чтобы они либо  завтра  же  пришли  к  нему
исповедоваться, либо он обо  всем  этом  заявит  в  полицию.  Они,  конечно,
предпочли исповедь. Бодендик прочел им "Ego te absolve", однако  наложил  на
них епитимью, последовав рецепту соборного священника в  отношении  меня,  и
приказал не пить вина целую неделю, а потом снова прийти  на  исповедь.  Так
как они боялись, что их отлучат от церкви,  и  доводить  дело  до  этого  не
хотели, то снова появились перед викарием, и Бодендик безжалостно  и  грозно
потребовал, чтобы они исповедовались каждую неделю и вообще не  пили;  и  он
сделал из них скрежещущих  зубами  от  ярости,  но  образцовых  христианских
трезвенников.
   Бодендик так никогда и не узнал, что третьим был майор Волькенштейн и что
ему  после  пинка  викария  пришлось  проделать  курс  лечения  простаты,  в
результате чего майор стал гораздо более воинственным политиком  и  в  конце
концов перешел к нацистам.

   ***

   Двери дома, где живет Кнопф, широко  раскрыты.  Стучит  швейная  машинка.
Утром туда привезли отрезы черной материи, и мать  с  дочерьми  теперь  шьют
себе траурные платья. Фельдфебель еще не  умер,  но  врач  заявил,  что  это
вопрос нескольких часов, самое большее - двух-трех  дней.  Состояние  Кнопфа
безнадежно. Но когда в дом приходит смерть -  не  подобает  быть  в  светлых
платьях, так как это нанесло бы тяжелый урон репутации семейства, и  женщины
торопливо шьют. В ту минуту, когда Кнопф испустит последний  вздох,  жена  и
дочери предстанут во всеоружии: она - в траурной вуали, и  на  всех  четырех
черные платья, черные непрозрачные чулки и даже  черные  шляпки.  Требования
мелкобуржуазного благочестия будут выполнены.
   Лысая  голова  Георга,  точно  головка   сыру,   проплывает   на   уровне
подоконника. Его сопровождает Оскар-плакса.
   - Как доллар? - спрашиваю я, когда они входят.
   - Сегодня в полдень он стоит ровно миллиард, -  отвечает  Георг.  -  Если
угодно, можно отпраздновать своего рода юбилей.
   - Можно. А когда мы обанкротимся?
   - Когда все распродадим. Что вы будете пить, господин Фукс?
   - Что у вас найдется... Жаль, что в Верденбрюке нет русской водки.
   - Водки? Вы были в России во время войны?
   - Еще бы! Я даже служил там комендантом  кладбища.  Хорошее  было  время.

   Мы изумленно смотрим на Оскара.
   - Хорошее время? - повторяю я. - И это говорите  вы,  с  вашей  тончайшей
чувствительностью? Ведь вы можете даже плакать по приказу!
   - Да, замечательное время! - решительно заявляет  Оскар-плакса  и  нюхает
водку в стаканчике, словно опасаясь, что мы решили его  отравить.  -  Жратва
богатейшая, пей сколько влезет, служба приятная, до  фронта  далеко...  Чего
еще человеку нужно? А к смерти человек привыкает, как к заразной болезни.
   Он не просто пьет водку, а смакует ее. Мы не совсем понимаем всю  глубину
его философии.
   - Есть люди, которые привыкают к смерти, как к  четвертому  партнеру  при
игре в скат, - замечаю я. - Вот, например, могильщик Либерман. Для него рыть
могилы все равно что окапывать сад на кладбище. Но такой художник, как вы!
   Оскар снисходительно улыбается.
   - Ну,  это  же  огромная  разница!  Либерману  действительно  не  хватает
подлинной метафизической чуткости к извечной правде мудрых слов:
   "Умри и возродись".
   Мы с Георгом  растерянно  переглядываемся.  Может  быть,  Оскар-плакса  и
впрямь неудавшийся поэт?
   - И давно у вас  такие  мысли?  -  спрашиваю  я.  -  Это  самое  "умри  и
возродись"?
   - Более или менее. Во всяком случае, бессознательно уже давно. А разве  у
вас, господа, нет этого чувства?
   - У нас оно бывает эпизодически, - отвечаю я. - И главным  образом  перед
едой.
   - Однажды нам объявили о приезде его величества, - мечтательно вспоминает
Оскар. - Боже, что тут началось! К счастью, поблизости  находились  еще  два
кладбища, и мы могли у них подзанять...
   - Чего подзанять? - спрашивает Георг. - Красивые  барельефы?  Или  цветы?

   - Ах, с этим все было в порядке. В истинно прусском духе, понимаете? Нет,
другое, трупы.
   - Трупы?
   - Разумеется, трупы! Понятно, не сами трупы, а то, чем они  были  прежде.
Мелких пешек, конечно,  на  каждом  кладбище  было  в  избытке;  ефрейторов,
унтер-офицеров, фельдфебелей, лейтенантов - тоже; но вот  с  более  высокими
чинами возникли трудности. У моего коллеги  на  соседнем  кладбище  имелось,
например, три майора; у меня - ни одного. Зато у меня было два подполковника
и один полковник. И я выменял у него одного подполковника на двух майоров. И
получил еще жирного гуся в придачу - столь позорным казалось  моему  коллеге
не иметь ни  одного  подполковника.  Он  просто  не  представлял  себе,  как
посмотрит в глаза его  величеству,  если  у  него  не  окажется  ни  единого
подполковника.
   Георг прикрывает лицо рукой.
   - Мне даже сейчас страшно об этом подумать.  Оскар  кивает  и  закуривает
тонкую сигару.
   - Но все это еще пустяки в сравнении  с  положением  коменданта  третьего
кладбища, - неторопливо продолжает Оскар. - У того в ассортименте вообще  не
было ничего стоящего. Хоть бы один майор! А лейтенантов хоть пруд пруди.  Он
был прямо в отчаянии. У меня же выбор оказался очень богатый, и  я  в  конце
концов обменял одного из майоров, полученных за моего подполковника, на двух
капитанов  и  одного  кадрового  фельдфебеля  -   скорее,   разумеется,   из
любезности. Капитанов у меня самого было сколько  хочешь;  только  кадровики
попадались очень редко. Вы знаете, эти свиньи обычно  отсиживаются  подальше
от передовой и почти никогда не участвуют в боях; .потому они и относятся  к
людям, как живодеры... Так вот, я  взял  этих  трех  из  .  желания  оказать
любезность своему коллеге,  да  и  мне  было  приятно  заполучить  кадрового
барана, который уже лишился возможности реветь.
   - А генерала у вас не было? - спрашиваю я.
   Оскар мотает головой.
   - Убитый генерал - это такая же редкость, как... -  он  ищет  подходящего
сравнения. - Вы не коллекционируете жуков?
   - Нет, - отозвались Георг и я в один голос.
   - Жаль, -  замечает  Оскар.  -  Так  вот,  это  такая  же  редкость,  как
гигантский жук-рогач, Lucanus cervus, или если вы коллекционируете  бабочек,
- то как Мертвая голова. Разве возможна  была  бы  тогда  война?  Достаточно
сказать, что и мой полковник был убит не на фронте,  а  умер  от  удара.  Но
полковник... - Оскар-плакса  вдруг  усмехается.  Эта  улыбка  кажется  очень
неожиданной: дело в том,  что  от  постоянного  плача  лицо  его  украсилось
глубокими складками, благодаря чему он стал даже похож на легавую и  на  его
физиономии утвердилось выражение унылой торжественности.
   - Итак, выясняется, что третьему коменданту необходим штабной офицер.  Он
предлагал мне за это все, что угодно. Но у меня комплект был полный;  имелся
даже кадровый фельдфебель, которому я отдал отличную могилу на очень  видном
месте. В конце  концов  я  все  же  уступил  -  за  тридцать  шесть  бутылок
первоклассной  русской  водки.  К  сожалению,  мне  пришлось  отдать   моего
полковника, а не подполковника. Тридцать шесть бутылок, господа! Вот  почему
я до сих пор предпочитаю водку. А здесь ее, конечно, нигде не достанешь.
   В качестве эрзаца Оскар решает выпить еще стаканчик нашей.
   - Зачем вы с этими трупами столько хлопот  себе  наделали?  -  спрашивает
Георг. - Поставили бы несколько крестов с вымышленными именами и званиями  -
и все. Могли бы тогда даже похвастаться генерал-лейтенантом.
   Оскар шокирован.
   - Но, господин Кроль, - замечает он с кротким укором. - Это  же  была  бы
подделка. Может быть, даже надругательство над покойниками...
   - Надругательством это можно было бы считать лишь в том случае,  если  бы
вы мертвого майора выдали, скажем, за капитана или лейтенанта, - вставляю я.
- Но если бы вы на денек выдали солдата за  генерала,  никакой  беды  бы  не
случилось.
   - Вы могли бы поставить кресты на пустых могилах, -  добавляет  Георг.  -
Тогда бы о надругательстве и речи быть не могло.
   - Все равно это была бы подделка, и она  могла  бы  еще  обнаружиться,  -
возражает Оскар. - Ну, скажем, сболтнули бы могильщики. А тогда  что?  Да  и
потом - поддельный генерал? - Его как бы всего передернуло.  -  Кайзер,  без
сомнения, знал всех своих генералов.
   Мы этого не уточняем. Оскар тоже.
   - И знаете, что тут было самое смешное? - спрашивает Оскар.
   Мы молчим. Вопрос явно риторический и не требует ответа.
   - За день до посещения стало известно, что все отменяется. Его величество
вообще не приедет. А мы посадили целое море примул и нарциссов.
   - Ну, и что  же  дальше,  вернули  вы  друг  другу  покойников,  которыми
обменялись? - спросил Георг.
   - Это была бы слишком большая возня. Да и в бумагах уже все  изменили.  И
родным послали извещения о том, что  их  покойники  переселены.  Такие  вещи
происходили довольно часто. Попадет кладбище в зону огня,  и  потом  начинай
все с начала. В бешенстве был только комендант третьего  кладбища.  Он  даже
попытался вломиться ко мне со своим шофером, чтобы отобрать ящики с  водкой.
Но я уже давно их хорошенечко припрятал. В пустой могиле. - Оскар зевнул.  -
Да, славное было время! В моем ведении находилось несколько тысяч  могил.  А
сейчас... - он вытаскивает  из  кармана  бумажку,  -  два  надгробных  камня
средней величины с мраморными досками, и, увы, это все, господин Кроль.



   ***

   Я прохожу темнеющим больничным садом.  Изабелла  после  долгого  перерыва
сегодня вечером опять пошла в церковь. Я ищу ее,  но  не  могу  найти.  Зато
встречаю Бодендика, от него пахнет ладаном и сигарами.
   - Кто вы в данное время? - спрашивает он. - Атеист, буддист, скептик  или
уже вступили на путь, ведущий обратно к Богу?
   - Каждый неизменно находится на пути к Богу, - устав от  борьбы,  отвечаю
я. - Весь вопрос в том, что человек под этим разумеет.
   - Браво, - отвечает  Бодендик.  -  Впрочем,  вас  ищет  Вернике.  Почему,
собственно, вы так яростно противитесь столь простому чувству, как вера?
   - Потому, что на небе больше радости об одном борющемся скептике,  чем  о
девяноста девяти викариях, которые с детства поют осанну, - заявляю я.
   Бодендик ухмыляется. Спорить с ним мне не  хочется.  Я  вспоминаю  о  его
подвигах в кустах возле церкви Святой Марии.
   - Когда я увижу вас в исповедальне? - спрашивает он.
   - Тогда же, когда и двух грешников, пойманных вами за церковью.
   Он смущен.
   - Значит, вы осведомлены об этом? Нет, не тогда. Вы придете  добровольно!
И не ждите слишком долго.
   Я ничего не отвечаю, и мы сердечно прощаемся. Иду к  Вернике,  и  осенние
листья носятся в воздухе, точно летучие мыши. Всюду пахнет землею и  осенью.
Куда же делось лето? - думаю я. Кажется, будто его и не было.
   Вернике откладывает в сторону пачку бумаг.
   - Вы видели фрейлейн Терговен? - спрашивает он.
   - В церкви. А так - нет.
   Он кивает.
   - Можете пока о ней больше не заботиться.
   - Отлично, - говорю я. - Какие будут дальнейшие приказания?
   - Не говорите глупостей! Это не приказания. Я делаю для своих больных то,
что считаю нужным. - Он внимательно смотрит на меня. - Да вы уж не влюбились
ли?
   - Влюбился? В кого же?
   - В фрейлейн Терговен. В кого  же  еще?  Ведь  она  прехорошенькая,  черт
побери! О такой возможности я во всей этой истории и не подумал!
   - Я тоже. Но в какой же истории?
   - Ну тогда все в порядке. - Он смеется. - А кроме того, это было  бы  для
вас отнюдь не вредно.
   - Вот как? - отвечаю я. - До сих  пор  я  полагал,  что  только  Бодендик
выступает здесь в роли заместителя Господа Бога. А теперь, оказывается,  еще
и вы. И вам точно известно, что вредно и что нет? Да?
   Вернике молчит.
   - Значит, все-таки, - замечает он через мгновение. - Ну что ж! Жаль,  что
я иной раз не мог вас подслушать. Именно вас! Вот уж, верно, были  идиотские
диалоги! Возьмите сигару. Вы заметили, что уже осень?
   - Да, - отзываюсь я. - Насчет осени я могу с вами согласиться.
   Вернике протягивает мне ящик с сигарами. Я беру одну, так  как  не  желаю
слышать разговоров о том, что,  отказываясь,  только  расписываюсь  в  своей
влюбленности. Я чувствую себя вдруг таким несчастным, что тошнит  от  тоски.
Однако я закуриваю сигару.
   - Я, как видно, должен вам все же дать некоторые  объяснения,  -  говорит
Вернике. - Мамаша! Она опять  пробыла  тут  два  вечера.  Наконец-то  судьба
сломила ее.  Ситуация  такова;  муж  рано  умер,  осталась  вдова,  молодая,
красивая; друг дома, в которого, видимо, давно и отча янно втюрилась  и
дочь; мать и друг ведут себя неосторожно, дочь ревнует, застает их в  весьма
интимную минуту, может быть, уже давно выслеживала их, вы понимаете?
   - Нет, - отвечаю я. Все это мне  так  же  противно,  как  вонючая  сигара
Вернике.
   - Значит, вот начало, - со смаком продолжает Вернике. - Отсюда  ненависть
дочери, отвращение, комплекс, поиски спасения в раздвоении личности,  в  том
именно типе раздвоения, при котором избегают всякой  реальности  и  живут  в
мире  грез.  Мамаша  вдобавок  выходит  замуж  за  друга   дома,   наступает
катастрофа. Теперь вам понятно?
   - Нет.
   - Ведь это же так просто, - нетерпеливо говорит  Вернике.  -  Было  очень
трудно добраться до первопричины, но теперь... - Он потирает руки. - Да еще,
к счастью, второго мужа матери, бывшего друга  дома,  его  звали  Ральф  или
Рудольф, что-то в этом роде, - уже нет в живых и он не  блокирует  сознания.
Скончался три месяца назад, за две недели до  этого  попал  в  автомобильную
катастрофу, - словом, мертв, следовательно, причина  заболевания  устранена,
путь свободен; ну теперь-то вы наконец сообразили, что к чему?
   - Да, - отвечаю я,  и  мне  хочется  запихать  в  глотку  этому  веселому
исследователю тряпку с хлороформом.
   - Вот видите! Сейчас весь вопрос в том, как  все  это  разрешится.  Мать,
которая вдруг перестает быть соперницей, тщательно подготовленная встреча, -
я уже целую неделю внушаю матери... и все отлично наладится. Вы  же  видели,
сегодня вечером фрейлейн Терговен опять была у вечерни...
   - И вы считаете, что вернули ее церкви? Именно вы, атеист, а не Бодендик?
   - Вздор! - восклицает Вернике, несколько раздраженный моим  тупоумием.  -
Дело же  вовсе не в этом! Я хочу  сказать,  что  она  становится  менее
замкнутой, более свободной, - разве и вы не заметили,  когда  были  здесь  в
последний раз?
   - Да, заметил.
   - Вот видите! - Вернике снова потирает руки.  -  После  первого  сильного
шока это же очень радостное явление...
   - А шок тоже один из необходимых моментов в вашем способе лечения?
   Я вспоминаю состояние Изабеллы, которая сидит в своей комнате.
   - Поздравляю, - говорю я. Вернике настолько занят успехами своего метода,
что не замечает иронии.
   - После первой же беглой встречи с матерью  и  соответствующей  обработки
все, разумеется, опять вернулось; но это и входило в мои намерения - и с тех
пор я стал питать большие надежды. Вы сами понимаете, теперь  мне  не  нужно
ничего, что могло бы отвлечь...
   - Понимаю. Нужен не я. Вернике кивает.
   - Я знал, что вы поймете! В вас тоже ведь есть некоторая любознательность
исследователя. Какое-то время вы были очень полезны, но теперь... да что это
с вами? Вам слишком жарко?
   - Сигара. Слишком крепкая.
   - Напротив, - возражает неутомимый исследователь. -  У  этих  бразильских
только вид такой, а на самом деле легче не бывает.
   Как сказать, думаю я и откладываю это курево в сторону.
   - Человеческий мозг! - восклицает Вернике почти мечтательно.  Раньше  мне
хотелось стать матросом, путешественником, исследователем первобытного  леса
- смешно! А ведь величайшие приключения таятся здесь! - И он стучит себя  по
лбу. - Мне кажется, я и раньше вам это говорил!
   - Да, - отвечаю я, - и не раз.



   ***

   Зеленая скорлупа каштанов шуршит под ногами. Влюблен, как мальчишка,  как
идиот, думаю я; что тут способен понять такой вот обожатель фактов? Если  бы
все было так просто! Я выхожу за ворота  и  почти  сталкиваюсь  с  женщиной,
идущей мне навстречу. На ней меховое манто, и она, видимо, не принадлежит  к
персоналу лечебницы. В темноте я вижу лишь бледное, точно  стертое  лицо,  и
меня обдает струёй духов.
   - Кто эта женщина? - спрашиваю я сторожа.
   - Какая-то дама к доктору Вернике. Она уже не в первый раз приходит сюда.
Кажется, у нее тут больная.
   Мать, думаю я, и все же надеюсь, что  это  не  она.  Я  останавливаюсь  и
издали смотрю на здание лечебницы. Мной овладевает ярость, гнев за то, что я
оказался в смешном положении, потом они сменяются убогой жалостью к себе,  а
в конце концов остается  только  ощущение  беспомощности.  Я  прислоняюсь  к
каштану, ощущаю прохладу его ствола и уже не знаю, чего хочу и чего желаю.
   Иду дальше,  и  постепенно  мне  становится  легче.  Пусть  они  говорят,
Изабелла, думаю я, пусть смеются  над  нами,  пусть  считают  идиотами.  Ты,
сладостная, любимая, жизнь моя, создание вольное  и  летящее,  но  ступающее
уверенно там, где другие тонут, и парящее там, где другие  топают  чугунными
сапожищами, ты, запутавшаяся в паутине и израни