так щедро  наливали  себе,  ваше  преподобие,  -
говорю я Бодендику, - старшая сестра прислала сюда для меня  лично,  в  виде
добавки к моему гонорару.
   - Знаю, - отвечает викарий. - Но разве вы, веселый атеист,  не  являетесь
апостолом терпимости? Поэтому не скупитесь, если  друзья  сделают  несколько
лишних глотков. Выпить целую бутылку за завтраком вам было бы очень вредно.
   Я не отвечаю. Церковнослужитель принимает это за  слабость  и  сейчас  же
переходит в атаку.
   -  Вот  до  чего  доводит  страх  перед  жизнью!  -  восклицает  он  и  с
воодушевлением делает большой глоток.
   - Что такое?
   - Страх перед жизнью, который выступает у вас из всех пор, как...
   - Как эктоплазма, - с готовностью подсказывает Вернике.
   -  Как  пот,  -  заканчивает  Бодендик,  который  не  очень-то   доверяет
представителю науки.
   - Если бы я боялся жизни, то стал бы верующим католиком, -  заявляю  я  и
пододвигаю к себе бутылку.
   - Чепуха! Будь вы верующим католиком, никакого страха перед жизнью у  вас
бы не было.
   - Это буквоедство напоминает отцов церкви. Бодендик смеется:
   - Да что вы знаете об утонченной  духовности.  наших  отцов  церкви,  вы,
молодой варвар?
   - Достаточно, чтобы перестать их изучать  после  того,  как  святые  отцы
много лет спорили о том, был пупок у Адама и Евы или не был.
   Вернике усмехается. Бодендик возмущен.
   - Грубейшее невежество и  пошлый  материализм  всегда  идут  об  руку,  -
заявляет он явно по адресу моему и Вернике.
   - А вам бы не следовало так уж задаваться перед наукой, -  отвечаю  я.  -
Что бы вы стали делать, если бы у вас  оказалось  острое  воспаление  слепой
кишки, а в округе имелся бы только один-единственный врач  -  первоклассный,
но атеист? Стали бы молиться или предпочли бы, чтобы вас оперировал язычник?
   - И то и другое, новичок в  диалектике,  и  это  дало  бы  врачу-язычнику
возможность послужить Господу Богу.
   - А вам не полагалось бы даже подпускать к себе врача, - настаиваю  я.  -
Если бы на то была Божья воля, вы должны были бы подчиниться и умереть, а не
пытаться исправлять эту волю.
   Бодендик машет рукой.
   - Ну, теперь мы дойдем до вопроса о свободе воли и всемогуществе  Божьем.
Смышленые шестиклассники  воображают,  что  таким  путем  опровергается  все
учение церкви.
   Он встает, полный благоволения. Лысина  сияет  здоровьем.  Мы  с  Вернике
кажемся заморышами рядом с этим горделивым служителем веры.
   - Приятного аппетита! - говорит он. - Мне пора к другим моим  прихожанам.

   Мы никак не отзываемся на слово "другие".
   Он выходит, шурша одеждой.
   - Вы заметили, что священники и генералы доживают до глубокой старости? -
обращаюсь я к Вернике. - Ведь их не точит червь сомнений и тревог. Они много
бывают на свежем воздухе, занимают свою должность пожизненно,  и  думать  им
незачем. У одного есть катехизис, у другого воинский устав. Это сохраняет им
молодость. Кроме того,  оба  пользуются  величайшим  уважением.  Один  имеет
доступ ко двору Господа Бога, другой - кайзера.
   Вернике закуривает сигару.
   - А вы заметили, с какой выгодой для себя сражается викарий? -  спрашиваю
я. - Мы обязаны уважать его веру, а он наше неверие - не обязан.
   Вернике пускает дым в мою сторону.
   - Вас он злит, вы его - нет.
   - Вот именно! - восклицаю я. - Потому-то я и злюсь.
   - Он знает это. И отсюда его уверенность. Я выливаю в свой стакан остатки
вина. Всего набралось меньше полутора стаканов,  остальное  выпил  заступник
Божий, а именно - почти  целую  бутылку  Форстериезуитенгартена  1915  года.
Вино, которое следовало бы пить только вечером и с женщиной.
   - А как вы относитесь к этим спорам? - спрашиваю я.
   - Меня все это не касается, - отвечает Вернике. - Я  вроде  регулировщика
движений, происходящих в душевной жизни людей.  И  пытаюсь  здесь,  на  этом
перекрестке, хоть немного направлять их. Но за сами эти движения не отвечаю.
   - А я всегда чувствую себя ответственным за все, что происходит  в  мире.
Может быть, я психопат?
   Вернике разражается оскорбительным смехом.
   - Вам бы, конечно, хотелось  им  быть!  Но  это  не  так  просто.  Вы  не
представляете собой ничего    интересного.  Вполне  нормальный  средний
подросток!
   Я выхожу на Гроссештрассе. Медленно движется колонна демонстрантов. Точно
чайки на фоне темной тучи, растерянно мечутся перед ней участники воскресных
экскурсий в светлых костюмах, с детьми,  свертками,  велосипедами  и  всяким
пестрым барахлом; но вот колонна приблизилась и перегородила улицу.
   Это шествие инвалидов  войны,  которые  протестуют  против  своих  убогих
пенсий. Впереди едет в коляске человеческий обрубок. Голова у него  есть,  а
рук и ног нет.  Сейчас  уже  невозможно  определить,  был  ли  этот  обрубок
человеком высокого или низкого роста. Даже по плечам не  скажешь,  ибо  руки
ампутированы так высоко, что протезы не к чему прикрепить. Голова у  обрубка
круглая, глаза карие, живые, он носит усы. Кто-то, видимо,  каждый  день  за
ним присматривает - он чисто выбрит, волосы и усы подстрижены. Его  коляску,
в сущности просто доску на роликах, везет  однорукий.  Обрубок  сидит  очень
прямо и старается не свалиться. За ним следуют коляски безногих:  по  три  в
ряд. У них коляски с высокими колесами на резиновом ходу. Они приводят их  в
движение руками. Кожаные фартуки, обычно прикрывающие те места,  где  должны
быть ноги, сегодня отстегнуты.  Видны  культи.  Брюки  тщательно  подвернуты
вокруг них.
   Затем идут инвалиды на костылях. Их странные, кривые  силуэты  видишь  на
улицах так часто - прямые линии костылей и  между  ними  чуть  косо  висящее
тело. Потом слепые и кривые. Слышишь,  как  они  ощупывают  мостовую  белыми
посохами, и видишь на руке желтые повязки  с  тремя  черными  кружочками.  У
слепых те же знаки, которыми запрещается  въезд  на  улицы  с  односторонним
движением или обозначается тупик, - три черных круга. Многие инвалиды  несут
плакаты с надписями. Несут и слепые, хотя сами  уже  никогда  не  смогут  их
прочесть. "И это благодарность  отечества!" - написано  на  одном.  "Мы
умираем с голоду!" - на другом.
   Обрубку в его коляске сунули за отворот куртки палку с бумажкой.  На  ней
выведено: "Моя ежемесячная пенсия составляет одну  марку  золотом"  .  Между
двумя колясками развевается белый флаг: "У наших детей нет молока, нет мяса,
нет масла. Разве мы за это сражались?"
   Инвалиды - самые тяжелые жертвы инфляции. Их пенсии настолько обесценены,
что на них уже почти ничего нельзя купить. Время  от  времени  правительство
повышает пенсии  -  но  с  таким  опозданием,  что  в  тот  день,  когда  их
увеличивают,  они  оказываются  снова  почти  обесцененными;   доллар   стал
неистовствовать, он подскакивает ежедневно уже не на тысячи и десятки тысяч,
а на сотни тысяч марок. Позавчера он стоил миллион  двести  тысяч,  вчера  -
миллион четыреста. Ожидают, что завтра он дойдет  до  двух  миллионов,  а  в
конце месяца - до десяти. Рабочие получают теперь заработную плату два  раза
в день - утром и под вечер, - и каждый  раз  им  дают  получасовой  перерыв,
чтобы они успели сбегать в магазины и поскорее сделать покупки -  ведь  если
они  подождут  до  вечера,  то  потеряют  столько,  что  их  дети  останутся
полуголодными. Да и быть сытым - совсем  не  значит  хорошо  питаться.  Быть
сытым - значит просто набить желудок всем, что попадется, а  вовсе  не  тем,
что идет на пользу.
   Шествие движется гораздо медленнее, чем другие  демонстрации.  За  ним  -
сбившиеся в кучу машины воскресных экскурсантов. Странный контраст -  серая,
почти безликая масса жертв войны молча  тащится  по  улице,  а  позади  едва
ползут машины  тех,  кто  разбогател  на  войне.  Они  ворчат,  вздрагивают,
фыркают, нетерпеливо движутся по пятам за вдовами убитых, которые  вместе  с
детьми завершают шествие, голодные, отощавшие, обнищавшие, испуганные.  А  в
машинах ослепительно пестреют роскошные летние туалеты - полотно и шелк тех,
кто развалился на сиденьях,  полные    щеки,  округлые  плечи  и  лица,
смущенные тем, что пришлось попасть в столь неприятную  ситуацию.  Пешеходам
на тротуарах легче: они просто отводят взгляд и торопят детей, которые то  и
дело останавливаются и требуют объяснить, что  такое  инвалиды.  Кто  может,
сворачивает в боковые улицы.
   Солнце стоит высоко и жжет немилосердно, раненые начинают потеть;  по  их
бескровным лицам течет нездоровый кислый пот.  Вдруг  позади  раздается  рев
клаксонов. Один из владельцев машин  не  выдержал;  ему  хочется  сэкономить
несколько минут, и он пытается обогнать  колонну,  въехав  на  тротуар.  Все
инвалиды оборачиваются. Никто  ничего  не  говорит,  но  ряды  демонстрантов
преграждают ему путь. Теперь, чтобы проехать, машине пришлось бы давить  их.
В ней сидят молодой человек в светлом костюме и соломенной шляпе и  девушка.
Он делает несколько нелепых  жестов,  выражающих  недоумение,  и  закуривает
сигарету. Каждый из увечных воинов, проходя мимо машины, смотрит на него. Не
с упреком, нет, - инвалиды смотрят на сигарету, так как  ветер  разносит  по
улице  ее  крепкий  аромат.  Это  очень  дорогая  сигарета,   а   никто   из
демонстрантов уже не может позволить себе курить слишком часто. Поэтому  они
и стараются, если удается, изо всех сил нанюхаться табачного запаха.
   Я  следую  за  колонной   до   церкви   Девы   Марии.   Там   стоят   два
национал-социалиста в мундирах и держат большой плакат:  "Приходите  к  нам,
камрады! Адольф Гитлер вам поможет!" Колонна обходит вокруг церкви.

   ***

   Мы сидим в "Красной мельнице". Перед  нами  -  бутылка  шампанского.  Она
стоит два миллиона марок - столько, сколько получает за два месяца на себя и
на семью безногий инвалид войны. Шампанское заказал Ризенфельд.
   Он сел так, что ему видна вся площадка для танцев.
   - Я догадался с самого начала, -  заявляет  он  мне.  -  И  хотел  только
посмотреть, как вы будете мне морочить голову. Аристократки не живут  против
маленькой конторы по установке надгробий и в таких домах!
   -  Удивительно,  как  вы,  светский  человек,  могли  сделать   настолько
ошибочный вывод, - отвечаю я. - А вам следовало бы знать,  что  в  наши  дни
аристократки почти только так и живут. Их довела до этого инфляция.  Дворцам
пришел конец, господин Ризенфельд. А если он у кого  еще  и  остался,  то  в
таком дворце сдают комнаты.  Деньги,  полученные  по  наследству,  растаяли.
Королевские высочества живут в меблирашках, бряцающие саблями  полковники  с
зубовным скрежетом пошли в страховые агенты, а графини...
   -  Довольно!  -  останавливает  меня  Ризенфельд.  -  Я  сейчас  заплачу.
Дальнейшие разъяснения излишни. Но историю с фрау Вацек я раскусил  тут  же.
Меня просто забавляли ваши неуклюжие попытки втереть мне очки.
   Он смотрит вслед Лизе, которая танцует  с  Георгом  фокстрот.  Я  уже  не
напоминаю этому оденвэльдскому Казанове, что он назвал Лизу француженкой,  а
ее походку сравнил с походкой полной и стройной пантеры, -  это  вызвало  бы
немедленный разрыв между нами, а нам до зарезу необходим гранит.
   -  Однако  в  целом  это  ничему  не  мешает,  -  примирительно   говорит
Ризенфельд. - Наоборот, она тем привлекательнее. Такие  женщины  -  это  сам
народ... Посмотрите, как она танцует. Как... Как...
   - Как полная и стройная пантера, - подсказываю я.
   Ризенфельд косится на меня.
   - Иногда вы кое-что понимаете в женщинах, - бурчит он.
   - Научился... от вас!
   Он чокается со мной, явно польщенный.
   - Одно хотелось бы мне знать, - продолжаю я. - У меня такое ощущение, что
у себя дома, в Оденвэльде, вы - безупречный гражданин и отец  семейства:  вы
ведь нам как-то показывали фотографии своих трех детей у окруженного  розами
дома, в стены которого вы принципиально не вложили ни куска гранита,  -  как
неудавшийся поэт, я ставлю вам это в большую заслугу; так почему  вы,  уехав
оттуда, превращаетесь в этакого короля ночных клубов?
   - Чтобы дома с тем большим удовольствием вести  себя  как  добродетельный
гражданин и отец семейства, - не задумываясь, отвечает Ризенфельд.
   - Уважительная причина. Но зачем вам эти окольные дороги?
   Ризенфельд усмехается.
   - Таков мой демон. Двойственность человеческой природы. Никогда  о  такой
штуке не слышали? А?
   - Я не слышал? Да я сам образец подобного раздвоения.
   Ризенфельд разражается обидным смехом, примерно  таким  же,  как  сегодня
утром Вернике.
   - Вы?
   - Такая двойственность существует и на более высоком духовном  уровне,  -
заявляю я.
   Ризенфельд делает глоток вина и вздыхает:
   - Действительность и фантазия! Вечная погоня, вечные противоречия. Или...
- иронически добавляет он, овладев собой, - в вашем случае, так как вы поэт,
конечно, тоска и утоление, Бог и плоть, космос и локус...
   К счастью, снова звучат трубы. Георг и Лиза возвращаются  с  танцевальной
площадки.  Лиза  -  это  прекрасное  видение   в   абрикосовом   крепдешине.
Ризенфельд, узнав  о  ее  плебейском  происхождении,  потребовал,  чтобы  мы
искупили свой обман и в качестве его гостей все вместе отправились    в
"Красную мельницу". Он отвешивает Лизе поклон.
   - Разрешите, сударыня, пригласить вас на танго, если вы не...
   Лиза на голову выше Ризенфельда, и зрелище обещает быть интересным. Но, к
нашему удивлению, гранитный король оказывается выдающимся мастером танго. Он
не только владеет аргентинским вариантом, но также бразильским и,  очевидно,
несколькими другими вариантами. Словно ловкий фигурист, делает он на паркете
пируэты вокруг ошеломленной Лизы.
   - Ну как ты? - спрашиваю я Георга. - Не расстраивайся. Здесь - маммон,  а
у тебя - чувство. Несколько дней назад я тоже получил полезные уроки на этот
счет. И даже от тебя - притом самым пикантным образом.  Скажи,  как  удалось
Лизе сегодня утром выбраться из твоей комнаты?
   -  Да  с  трудом.  Ризенфельд  решил  использовать  контору  в   качестве
наблюдательного пункта. Он решил наблюдать за ее окном. Я думал, что отпугну
его, если открою, кто такая Лиза. Ничего не помогло. Он мужественно  перенес
это. Наконец мне удалось на несколько  минут  утащить  его  в  кухню,  чтобы
напоить кофе. Тут Лиза и выскользнула. Когда Ризенфельд вернулся в контору и
снова занялся разведкой, она уже благосклонно улыбалась ему из своего окна.
   - Она была в кимоно с аистами?
   - Нет, с мельницами.
   Я смотрю на него. Он кивает.
   - Обменяли на маленькое надгробие. Это было необходимо. Во всяком случае,
Ризенфельд с поклонами крикнул ей через  улицу,  что  приглашает  ее  и  нас
сегодня вечером в "Красную мельницу".
   - На это он не решился бы, если бы она еще называлась "де ла Тур".
   - Он пригласил ее очень почтительно. Лиза согласилась. Она подумала,  что
это нам поможет в деловом смысле.
   - И ты тоже так считаешь?
   - Ну да, - весело отозвался Георг. Ризенфельд и Лиза  возвращаются  после
танца. Ризенфельд вспотел. Лиза  свежа,  как  монастырская  лилия.  К  моему
величайшему изумлению, я вдруг вижу в глубине бара, между воздушными шарами,
новую фигуру. Это Отто Бамбус. Он стоит среди ресторанной толчеи с несколько
растерянным видом и так же здесь не к месту, как был бы не к месту Бодендик.
Потом рядом с ним появляется рыжая  шевелюра  Вилли  и  откуда-то  доносится
командирский бас Рене де ла Тур:
   - Бодмер, вольно. Я прихожу в себя.
   - Отто, - обращаюсь я к Бамбусу, - какой ветер тебя сюда занес?
   - Я, - отвечает Вилли, - я хочу внести свой вклад в немецкую  литературу.
Отто  скоро  предстоит  вернуться  в  деревню.  Тогда  у  него  будет  время
оттачивать стихи о греховности мира. Но сначала он должен хоть увидеть его.
   Отто кротко улыбается. Близорукие  глаза  моргают.  Лоб  слегка  вспотел.
Вилли вместе с Отто и Репе садятся за соседний столик. Между  Лизой  и  Рене
происходит мгновенная дуэль взглядов, причем дамы  обстреливают  друг  друга
настильным огнем. Затем обе,  непобежденные,  снова  повертываются  к  своим
столам, надменные и улыбающиеся.
   Отто наклоняется ко мне.
   - Я закончил цикл "Тигрица", - шепчет он.  -  Вчера  ночью.  Уже  задумал
новый цикл:
   "Багряная женщина". Может быть, я назову его "Великий зверь Апокалипсиса"
и перейду на свободные ритмы. Это будет нечто исключительное.  Меня  осенило
вдохновение!
   - Хорошо, но чего ты тогда ждешь от ночного клуба?
   - Всего, - отвечает Отто, сияя от счастья. - Я всегда ожидаю всего, это и
есть самое интересное, когда ничего заранее  не  знаешь.  Впрочем,  ты  ведь
знаком с одной дамой из цирка?
   - Дамы, с которыми я знаком, не для таких начинающих, как ты, с  ними  не
будешь тренироваться, - отвечаю я. - Впрочем, ты, должно быть, действительно
еще ничего  не  познал,  наивный  верблюд,  иначе  ты  не  держался  бы  так
откровенно глупо! А потому заруби себе на  носу  правило  номер  один:  руки
прочь от чужих дам - у тебя не то сложение.
   Отто покашливает.
   - Ага, - заявляет он. - Буржуазные предрассудки! Но я ведь не имею в виду
замужних женщин.
   - Я тоже, дуралей.  Замужние  женщины  не  столь  строги.  Зачем  же  так
неистово жаждать знакомства с дамой из цирка? Я ведь уже говорил  тебе,  что
она просто продает билеты в блошином цирке.
   - А Вилли сказал мне,  что  это  неправда.  Она  выступает  в  цирке  как
акробатка.
   - Ах  так,  Вилли!  -  Я  вижу,  как  его  голова,  словно  рыжая  тыква,
покачивается над морем танцующих. - Послушай,  Отто,  -  говорю  я,  -  дело
обстоит совсем иначе. Дама Вилли действительно выступает в цирке. Вон та,  в
голубой шляпке. И она любит литературу.  Вот  где  твой  шанс!  Итак,  смело
вперед!
   Бамбус недоверчиво смотрит на меня.
   - Я же откровенно говорю с тобой, кретин, идеалист! - заявляю я.
   Ризенфельд уже снова танцует с Лизой.
   - Что с нами происходит, Георг? - спрашиваю я. - Там друг по коммерческим
делам старается отбить у тебя твою даму, а здесь меня только что  попросили,
в интересах немецкой поэзии, одолжить Герду. Или мы  уж  такие  бараны,  или
наши дамы так соблазнительны?
   - И то и другое. А кроме того, если женщина. принадлежит другому,  она  в
пять раз желаннее, чем та, которую можно заполучить, - старинное правило. Но
у Лизы через несколько минут начнется отчаянная головная боль, она выйдет на
 минутку в  гардеробную  принять  аспирин,  а  потом  пришлет  кельнера
сказать, что вынуждена уйти домой и чтобы мы веселились без нее.
   - Это будет ударом для Ризенфельда. Завтра он нам ни черта не продаст.
   - Напротив, продаст больше. Тебе следовало бы уже понимать такие вещи.  А
где Герда?
   - Ее ангажемент  возобновится  только  через  два  дня.  Надеюсь,  она  в
"Альтштедтергофе". Но боюсь, что она сидит в "Валгалле" у Эдуарда. Герда это
называет - сэкономить  ужин.  Тут  я  почти  бессилен.  Она  приводит  такие
неоспоримые доводы, что мне  надо  еще  постареть  на  тридцать  лет,  чтобы
возразить ей. Следи-ка лучше за Лизой.  Может  быть,  у  нее  не  разболится
голова ради того, чтобы помочь нам в наших делах.
   Отто Бамбус опять наклоняется  ко  мне.  Его  глаза,  защищенные  очками,
напоминают глаза испуганной сельди.
   - "На манеже" - прекрасное название для томика стихов о цирке,  как  тебе
кажется? И с иллюстрациями Тулуз-Лотрека.
   - А почему не Рембрандта, Дюрера и Микеланджело?
   - Разве у них  есть  зарисовки  цирка?  -  спрашивает  Отто  с  искренним
интересом. Ну что тут скажешь?
   - Пей, мой мальчик, -  по-отечески  заявляю  я.  -  И  наслаждайся  своей
короткой жизнью,  ибо  когда-нибудь  ты  будешь  убит.  Из  ревности,  телок
несчастный!
   Польщенный, он чокается со мной и задумчиво поглядывает на Рене,  которая
качает белокурой головкой в локонах, с крошечной голубой шляпкой на  них,  и
похожа на укротительницу во время воскресного отдыха.
   Лиза и Ризенфельд возвращаются.
   - Не знаю, что со мной, -  заявляет  Лиза,  -  но  у  меня  вдруг  ужасно
разболелась голова. Пойду прим