мы фрау Бекман. Воспламенившись после нескольких рюмок  водки,  он
сделал Брилю тройное предложение: пять миллионов за чай с фрау Бекман,  один
миллион за короткий  разговор  с  ней  сейчас  же,  во  время  которого  он,
вероятно, пригласит ее на вполне приличный  ужин  без  Карла  Бриля,  и  два
миллиона, если ему разрешат несколько раз крепко ущипнуть это  анатомическое
чудо здесь же, в  мастерской,  среди  сотоварищей,  в  веселом  обществе  и,
следовательно, соблюдая все приличия.
   Но тут-то и сказался характер Карла. Если  толстяк  имеет  в  виду  чисто
спортивный интерес, . заявил он, может быть, ему и  разрешат  ущипнуть  фрау
Бекман, но, во  всяком  случае,  при  дополнительном  пари  на  какие-нибудь
несчастные сто тысяч марок; если же это  только  желание  похот  ливого
козла,  то  одна  мысль  о  таких  действиях  является  для   Карла   тяжким
оскорблением.
   - Это же свинство! - рычит он. - -  Я  считал,  что  присутствуют  только
истинные кавалеры.
   -  Я  истинный  кавалер,  -  лопочет  толстяк.  -  Поэтому  и  делаю  эти
предложения.
   - Вы свинья!
   - Это тоже. Иначе какой же я кавалер? А вы бы гордиться  должны...  такая
дама... Неужели вы настолько бессердечны! Что же мне делать, коли во мне моя
природа на дыбы становится? Почему вы обиделись? Она  же  не  ваша  законная
жена.
   Я вижу, как Бриль вздрагивает, словно в него выстрелили. С фрау Бекман он
состоит в незаконном сожительстве, она просто ведет у  него  хозяйство.  Что
ему мешает на ней жениться - этого не  знает  никто,  вероятно,  только  его
упрямый характер, который заставляет  его  зимой  пробивать  прорубь,  чтобы
поплавать в ледяной воде. И все же это его слабое место.
   - Да я бы... - запинаясь, лопочет толстяк, -  такой  бриллиант  на  руках
носил, одевал бы в бархат и шелк, в красный шелк... - Он чуть  не  рыдает  и
рукой рисует в воздухе роскошные формы. Бутылка, стоящая перед  ним,  пуста.
Вот трагический случай любви с первого взгляда. Я отворачиваюсь и  продолжаю
играть. Представить себе картину, как толстяк носит фрау Бекман на руках,  я
не в силах.
   - Вон! - вдруг заявляет Карл Бриль. - Хватит! Терпеть  не  могу  выгонять
гостей, но...
   Из глубины мастерской доносится отчаянный вопль. Мы все  вскакиваем.  Там
судорожно приплясывает какой-то коротышка. Карл бросается  к  нему,  хватает
ножницы и останавливает станок. Коротышке делается дурно.
   - Ах, черт! Ну кто знал, что  он  так  налижется  и  захочет  поиграть  с
машиной! - негодует Карл. Мы осматриваем руку коротышки.
   Из раны висит несколько ниток. Машина прихватила мякоть  его  руки  между
большим и указательным пальцами - и это  еще  счастье.  Карл  льет  на  рану
водку, и коротышка приходит в себя.
   - Ампутировали? - спрашивает он с ужасом, увидев свою руку в лапах Карла.
   - Глупости, цела твоя рука.
   Коротышка облегченно вздыхает, когда Карл трясет перед ним его же рукой.
   - Заражение крови? А? - спрашивает пострадавший.
   - Нет, а вот от твоей крови  машина  заржавеет.  Мы  вымоем  твою  клешню
алкоголем, смажем йодом и наложим повязку.
   - Йодом? А это не больно?
   - Жжет одну секунду. Как будто ты рукой глотнул очень крепкой водки.
   Коротышка вырывает руку.
   - Водку я лучше сам выпью. - Он вытаскивает из кармана не слишком  чистый
носовой  платок,  обматывает  им  свою  лапу  и  тянется  к  бутылке.   Карл
усмехается. Потом с тревогой смотрит по сторонам.
   - А где же толстяк?
   Гости не знают.
   - Может, был, да весь вышел? - замечает один из присутствующих и начинает
икать от смеха над собственной остротой.
   Дверь  распахивается.  Появляется  толстяк;  наклонившись  вперед,  чтобы
сохранить равновесие, входит он, спотыкаясь, а  за  ним  следует  в  красном
кимоно фрау  Бекман.  Она  скрутила  ему  руки  за  спиной  и  вталкивает  в
мастерскую. Энергичным рывком она отбрасывает его от себя.  Толстяк  валится
лицом вперед в отделение дамской обуви. Фрау Бекман словно  стряхивает  пыль
со своих рук и удаляется. Карл Бриль делает  гигантский  прыжок.  Ставит  на
ноги толстяка.
   - Мои руки! - верещит отвергнутый поклонник. - Она мне вывернула руки!  А
живот! Ой, живот! Ну и удар!
   Объяснения излишни. Фрау Бекман - достойная партнерша Карла Бриля,  этого
поклонника зимнего купанья и первоклассного гимнаста; она уже дважды  ломала
ему руку, не говоря о том, что  она  могла  натворить  с  помощью  вазы  или
кочерги. Не прошло и года с тех пор, как она  застигла  ночью  в  мастерской
двух взломщиков. Они потом пролежали долгое время в больнице, а один  так  и
не оправился после мощного удара, который она нанесла ему по голове железной
колодкой, к тому  же  он  оглох  на  одно  ухо.  С  тех  пор  взломщик  стал
заговариваться.
   Карл тащит толстяка к лампе. Он побелел от ярости, но сделать уже  ничего
не может. Толстяк готов. Это было  бы  все  равно,  что  избивать  тифозного
больного. Толстяк, видимо, получил страшный удар в ту часть тела, с  помощью
которой хотел согрешить. Ходить он не способен. Даже на улицу Карл не  может
его вышвырнуть. Мы укладываем его в углу мастерской на обрезки кожи.
   - Самое приятное, что у Карла бывает всегда так уютно, - заявляет один из
гостей и старается напоить пивом рояль.

   ***

   Я иду домой по Гроссештрассе. В голове все плывет; я выпил слишком много,
но мне этого и хотелось. Только редкие  витрины  еще  светятся,  перед  ними
клубится туман и окутывает фонари золотистыми  вуалями.  На  витрине  мясной
лавки стоит цветущий куст альпийских роз, рядом тушка поросенка,  в  бледную
пасть засунут  лимон.  Уютно  лежат  кольцами  колбасы.  Вся  картина  полна
настроения, в ней гармонически сочетаются красота  и  целеустремленность.  Я
стою некоторое время перед витриной, затем отправляюсь дальше.
   В темном дворе, полном тумана, наталкиваюсь на какую-то тень. Это  старик
Кнопф, он опять остановился перед черным обелиском. Я  налетел  на  него  со
всего размаха,  он  пошатнулся  и  обхва  тил  руками  обелиск,  словно
намереваясь влезть на него.
   - Очень сожалею, что вас толкнул, - заявляю я. - Но почему вы тут стоите?
Неужели вы, в самом деле, не можете справить свою нужду у себя дома? А  если
уж вы такой любитель акробатики на свежем воздухе, то почему вы не займетесь
этим на углу улицы?
   Кнопф отпускает обелиск.
   - Черт, теперь все потекло в штаны, - бурчит он.
   - Не беда. Ну уж заканчивайте здесь, раз начали.
   - Поздно.
   Кнопф, спотыкаясь, бредет к своей двери. Я поднимаюсь к себе и  решаю  на
деньги, выигранные у Карла Бриля, купить завтра букет цветов и  послать  его
Изабелле.  Правда,  до  сих  пор  подобные  затеи   приносили   мне   только
неприятности, но ничего другого я не могу придумать. Я  стою  еще  некоторое
время у окна и смотрю в ночной мрак,  а  потом  начинаю  стыдливо  и  совсем
беззвучно шептать слова и фразы, которые мне очень хотелось бы  когда-нибудь
сказать кому-то, да вот некому, разве только Изабелле -  хотя  она  даже  не
знает, кто я. Но кто из нас действительно знает, что такое другой человек?



   XIII

   Разъездной агент Оскар Фукс, по прозванию Оскар-плакса,  сидит  у  нас  в
конторе.
   - Ну как дела? - осведомляюсь я. - Что слышно насчет гриппа в деревнях?
   - Ничего особенного. Крестьяне - народ сытый. Не то что в городе. У  меня
сейчас два случая на мази -  Хольман  и  Клотц  вот-вот  заключат  договоры.
Надгробие, красный гранит, отполированный с  одной  стороны,  два  цоколя  с
рельефами, метр пятьдесят высотой, цена - два миллиона двести тысяч марок, и
маленький, один метр де сять, за миллион триста  тысяч.  Цены  хорошие.
Если вы возьмете на сто тысяч дешевле,  вы  их  получите.  Мне  за  комиссию
двадцать процентов.
   - Пятнадцать, - отвечаю я автоматически.
   - Двадцать, - настаивает Оскар-плакса. - Пятнадцать я получаю у  Хольмана
и Клотца. Ради чего же тогда измена?
   Он врет. Фирма "Хольман и Клотц", где он служит агентом, дает ему  десять
процентов и оплачивает накладные расходы. За накладные он получит все равно;
значит, у нас он хочет заработать сверх того еще десять процентов.
   - Наличными?
   - Ну уж это вы сами решайте. Клиенты - люди с положением.
   - Господин Фукс, - говорю я, - почему вы совсем не перейдете  к  нам?  Мы
платим больше, чем Хольман и Клотц,  и  у  нас  найдется  работа,  достойная
первоклассного разъездного агента.
   Фукс подмигивает мне:
   - А так занятнее. Я  -  человек  чувства.  Когда  я  сержусь  на  старика
Хольмана, я подсовываю какой-нибудь договор вам, в виде мести. А если  бы  я
работал только на вас, я бы обманывал вас.
   - Это, конечно, правильно, - говорю я.
   - Вот именно. Тогда я начал бы предавать вас Хольману и  Клотцу.  Ездить,
чтобы предлагать надгробия, очень скучно; нужно хоть какое-то развлечение.
   - Скучно? Вам? При том, что вы каждый раз даете артистический спектакль?
   Фукс  улыбается,  как  Гастон  Мюнх  со  сцены  городского  театра  после
исполнения роли Карла Гейнца в пьесе "Старый Гейдельберг".
   - Стараюсь, как могу, - заявляет Фукс с ликующей скромностью.
   - Вы очень усовершенствовали свою работу. И без вспомогательных  средств.
Чисто интуитивно. Да?
   Оскар, который раньше, перед тем как войти в дом усопшего,  натирал  себе
глаза сырым  луком, утверждает, что теперь сам может вызвать  на  своих
глазах слезы, как великие актеры. Это, конечно, гигантский шаг  вперед.  Ему
уже не надо входить в дом, плача, как было раньше, когда он применял луковую
технику, причем случалось и так, что, если переговоры затягивались, слезы  у
него иссякали, ведь нельзя же было пользоваться  луком  при  людях;  теперь,
напротив, он может входить с  сухими  глазами  и,  как  заведут  разговор  о
покойном, начать лить настоящие слезы, что,  разумеется,  производит  совсем
другое впечатление. Разница такая  же,  как  между  настоящим  и  поддельным
жемчугом. Его скорбь столь убедительна, уверяет Оскар, что  близкие  нередко
его же утешают и успокаивают.
   Из своей комнаты выходит Георг Кроль. Под носом у него дымит гавана, он -
воплощенное довольство и мир. Он сразу устремляется к цели.
   - Господин Фукс, - спрашивает Георг. - Это правда, что вы  теперь  умеете
плакать по желанию, или это только гнусная пропаганда наших конкурентов?
   Вместо ответа Оскар смотрит на него неподвижным взглядом.
   - Так как же? - продолжает Георг. - Что с вами? Вам нехорошо?
   - Минутку! Я должен сначала прийти в соответствующее настроение.
   Оскар опускает веки. Когда он снова поднимает их, его  взор  уже  кажется
влажным. Фукс опять смотрит на Георга, не мигая, и через несколько мгновений
на его голубых глазах действительно выступают крупные слезы. Еще миг, и  они
уже катятся по щекам Оскар вытаскивает носовой платок и  осторожно  вытирает
их.
   - Каково? А? - спрашивает он и смотрит на свои часы. - Точно две  минуты.
Порой, когда в доме лежит труп, я добиваюсь этого за одну минуту.
   - Замечательно.
   Георг наливает ему рюмку коньяка, предназначенного для клиентов.
   - Вам бы актером быть, господин Фукс.
   - Я тоже об этом думал;  но  слишком  мало  ролей,  в  которых  требуются
мужские слезы. Ну, конечно, Отелло, а вообще...
   - Как вы этого добиваетесь? Какой-нибудь трюк?
   - Сила воображения, -  скромно  поясняет  Фукс.  -  Способность  фантазии
рисовать себе яркие картины.
   - А что вы сейчас себе представляли?
   Оскар допивает рюмку.
   - Откровенно говоря, вас, господин Кроль. Будто вы  лежите  с  перебитыми
руками и ногами, а стая крыс медленно обгрызает вам лицо, но  вы  еще  живы,
пытаетесь переломанными руками отогнать грызунов и не можете. Извините меня,
но для таких быстрых результатов мне нужна очень сильная картина.
   Георг проводит рукой по лицу. Лицо еще цело.
   - Вы рисуете себе такие же картины и про Хольмана и Клотца, когда на  них
работаете? - спрашиваю я.
   Фукс качает головой.
   - Про них я представляю себе, что  они  доживают  до  ста  лет  в  полном
здравии и богатстве и умирают от разрыва сердца, во сне, без мучений,  тогда
у меня от ярости особенно щедро текут слезы.
   Георг уплачивает ему комиссионные за последние два предательства.
   - Недавно  я  также  разработал  приемы  искусственного  всхлипывания,  -
говорит Оскар. - Очень действует. Ускоряет переговоры. Люди  чувствуют  себя
виноватыми, они думают, что это результат сердечного сочувствия.
   -  Господин  Фукс,  переходите  к  нам!  -  восклицаю   я   с   невольной
порывистостью. - Ваше место - в такой фирме,  где  люди  работают  худо
жественными методами, а не среди обыкновенных хапуг.
   Оскар снисходительно улыбается, качает головой и откланивается.
   - Ну не могу, - отвечает он. - Мне необходима хоть  капля  предательства,
иначе я буду  только  хнычущей  тряпкой.  Предательство  дает  мне  душевное
равновесие. Понимаете?
   - Понимаем, - отвечает Георг. - Нас терзают сожаления, но  личные  мотивы
мы ставим превыше всего.
   Я  записываю  на  листке  бумаги  адреса  клиентов,  желающих  приобрести
надгробия,  и  передаю  его  Генриху  Кролю,  который  во  дворе  накачивает
велосипедные шины. Генрих презрительно смотрит на листок. Для него,  старого
нибелунга, Оскар - просто жулик и пошляк,  хотя,  тоже  в  качестве  старого
нибелунга, он и не прочь воспользоваться его услугами.
   - Раньше нам не нужно было прибегать к таким фокусам, - заявляет  Генрих.
- Хорошо, что мой отец до этого не дожил.
   - Да ваш отец, судя по тому, что я слышал  об  этом  пионере  надгробного
дела, был бы вне себя от радости, если бы ему удалось так  провести  за  нос
своих конкурентов, - отвечаю я. - У него был характер бойца - не  то  что  у
вас! И он сражался не  на  поле  чести,  а  в  окопах  безжалостных  деловых
схваток. Кстати, скоро мы получим остаток  денег  за  полированный  со  всех
сторон памятник с крестом, проданный вами в апреле? Те двести  тысяч  марок,
которые они не доплатили? Вы знаете, какая теперь цена этим деньгам?  Пустой
цоколь и то на них не купишь.
   Генрих что-то бурчит и  сует  мой  листок  в  карман.  А  я  возвращаюсь,
довольный, что хоть немного сбил с него  спесь.  Перед  домом  стоит  стоймя
кусок водосточной трубы, отлетевший во время последнего  ливня.  Кровельщики
только что закончили работу: они заменили отвалившуюся  часть  трубы  новой,

   - А как насчет этой? - спрашивает мастер. - Она же вам теперь ни к  чему?
Может, нам взять ее?
   - Ясно, - отвечает Георг.
   Кусок трубы прислонен к  обелиску,  служащему  для  Кнопфа  писсуаром  на
свежем воздухе. Длина трубы - несколько метров, и в конце  она  согнута  под
прямым углом. Меня вдруг осеняет блестящая идея.
   - Оставьте ее здесь, - говорю я рабочим. - Она понадобится нам.
   - Для чего? - спрашивает Георг.
   - На сегодняшний вечер. Вот увидишь, получится интересный спектакль.
   Генрих Кроль садится на свой велосипед и  уезжает.  Мы  с  Георгом  стоим
возле двери и выпиваем по стакану пива, которое фрау Кроль нам подала  через
окно кухни. Очень жарко. Столяр Вильке пробирается сторонкой к себе домой. У
него в руках несколько бутылок, а после обеда он выспится в гробу,  на  ложе
из мягких опилок. Вокруг могильных крестов резвятся бабочки.  Пестрая  кошка
Кнопфов беременна.
   - Каков курс доллара? - спрашиваю я. - Ты звонил?
   - Поднялся на пятнадцать тысяч марок против сегодняшнего утра.  Если  так
пойдет дальше, мы сможем  заплатить  Ризенфельду  по  векселю,  продав  одно
маленькое надгробие.
   - Чудеса. Жалко, что мы не задержали  часть  денег.  Теряешь  необходимый
энтузиазм. Верно? Георг смеется:
   - И необходимую деловую  серьезность.  Разумеется,  это  не  относится  к
Генриху. Что ты делаешь сегодня вечером?
   - Пойду к Вернике. Там, по крайней мере, не думаешь ни о серьезности,  ни
о  комизме  наших  деловых  операций.  Там  наверху  речь  идет   только   о
человеческом  бытии.  Всегда  только  о  бытии  в   целом,   о   полноценном
существовании, о жизни, и только о жизни. И помимо этого - ни  о  чем.  Если
 там пожить некоторое время, то наша нелепая деловая возня  и  торговля
из-за пустяков показались бы сумасшествием.
   - Браво! - восклицает Георг. - За такую глупость ты заслужил  еще  стакан
ледяного пива. Сударыня, прошу вас повторить.
   Седая голова фрау Кроль высовывается из окна.
   - Хотите получить по рулетику свежего рольмопса с огурцом?
   - Безусловно. И кусок хлеба в придачу. Этот легкий завтрак хорош при всех
видах мировой скорби, - отвечает Георг и передает мне стакан. - Ты страдаешь
ею?
   - Каждый приличный человек в моем возрасте  непременно  страдает  мировой
скорбью, - решительно отвечаю я. - Это право молодости!
   - А я думал, что у тебя молодость украли, когда ты был в армии.
   - Верно. С тех пор я ищу ее и не  могу  найти.  Поэтому  у  меня  двойная
мировая скорбь. Так же как ампутированная нога, она болит вдвое сильнее.
   Пиво чудесное, холодное. Солнце печет нам головы, и  вдруг,  невзирая  на
всю мировую  скорбь,  наступает  мгновение,  когда  жизнь  подходит  к  тебе
вплотную и  ты  с  изумлением  смотришь  в  ее  золотисто-зеленые  глаза.  Я
благоговейно допиваю свой стакан. Мне кажется, что каждая клетка моего  тела
приняла солнечную ванну.
   - Мы то и дело забываем, что живем на этой планете лишь недолгий срок,  -
говорю я. - И потому страдаем совершенно ложным комплексом  мировой  скорби.
Словно нам предстоит жить вечно. Ты это замечал?
   - Ну еще бы! В том-то и состоит главная ошибка человечества.  Люди,  сами
по себе вполне разумные, дают возможность каким-то презренным  родственникам
получать по наследству миллионы долларов, вместо того чтобы  самим  еще  при
жизни воспользоваться этими деньгами.
   - Хорошо! А что бы Ты сделал, если бы знал, что завтра умрешь?
   - Понятия не имею.
   - Не знаешь? Ладно, один день - это, может быть, слишком мало. Ну, а  что
бы ты сделал, зная, что умрешь через неделю?
   - И тогда не представляю.
   - Ведь что-нибудь ты бы сделал? Ну, а если бы у тебя был в запасе месяц?
   - Вероятно, продолжал бы жить, как живу теперь, - говорит Георг. -  Иначе
у меня весь этот месяц было бы такое чувство, что я до сих пор жил  не  так,
как следовало.
   - У тебя был бы целый месяц, чтобы это исправить.
   Георг качает головой:
   - Целый месяц, чтобы раскаиваться.
   - Ты мог бы продать наш склад Хольману и Клотцу,  уехать  в  Берлин  и  в
течение целого месяца  вести  среди  актеров,  художников  и  шикарных  шлюх
сногсшибательную жизнь.
   - Денег у меня не хватило бы и на неделю.  А  дамы  оказались  бы  просто
девицами из баров. И потом обо всем  этом  я  предпочитаю  читать.  Фантазия
никогда нас не обманывает. Ну, а ты? Что бы ты стал делать,  если  бы  знал,
что через месяц умрешь?
   - Я? - повторяю я растерянно.
   - Да, ты.
   Я озираюсь. Передо мною сад, зеленый и жаркий, пестреющий всеми  красками
середины лета, проносятся ласточки, бесконечно синеет  небо,  а  сверху,  из
окна, на  нас  глазеет  старик  Кнопф,  который  только  что  очнулся  после
пьянства; он в подтяжках и клетчатой рубашке.
   - Мне нужно подумать, - говорю я. - Сразу я не могу ответить. Это слишком
трудно. Сейчас у меня такое чувство, что я просто взорвался бы, если бы знал
это наверняка.
   - Размышляй, но в меру, не то нам придется отправить тебя к  Вернике.  Но
не для того, чтобы ты играл там на органе.
   - А ведь так оно и есть, - говорю я. - Действительно так и есть! Если  бы
мы знали точно заранее час своей смерти, мы бы сошли с ума.
   - Еще стаканчик пива? - спрашивает фрау Кроль, высовываясь  из  кухонного
окна. - Есть и малиновый компот. Свежий.
   - Спасен! - восклицаю я. - Только вы меня спасли, сударыня. Я  чувствовал
себя как стрела, устремленная к солнцу и к Вернике. Слава Богу, все  еще  на
своих местах! Ничто не сожжено! Милая жизнь еще играет вокруг нас  бабочками
и мухами, она не превратилась в прах и пепел, она  здесь,  со