у  вытаращив
глаза.
   - Потоп... - бормочет он. -  Я  и  не  заметил,  что  идет  дождь.  -  И,
пошатываясь, бредет к себе.





   VI

   Над лесом стоит туманная багровая луна. Душно и  безветренно.  Стеклянный
человек неслышно проходит  мимо.  Теперь  он  может  выйти:  солнце  уже  не
превратит его голову в зажигательное стекло. Но из осторожности  он  все  же
надел глубокие калоши - вдруг будет гроза,  а  она  для  него  опаснее,  чем
солнце.  Изабелла  сидит  рядом  со  мной  на  скамье  против  флигеля   для
неизлечимых душевнобольных. На ней обтягивающее  фигуру  платье  из  черного
полотна, на босых ногах золотые туфли с высоким каблуком.
   - Рудольф, - говорит она, - ты опять меня покинул. А в прошлый раз обещал
остаться здесь. Где ты был?
   Рудольф? Слава тебе Господи, думаю я: если бы она сегодня вечером назвала
меня Рольфом, я бы этого не вынес. Позади - какой-то растерзанный день, и  у
меня такое ощущение, словно кто-то стрелял в меня из дробовика солью.
   - Я тебя не покинул, - отвечаю я. - Уходил - да, но не покинул.
   - А где ты был?
   - Там, где-то в городе.
   Я чуть не сказал: в городе у сумасшедших, но вовремя удержался.
   - Зачем?
   - Ах, Изабелла, и сам не знаю. Ведь делаешь очень  многое,  сам  не  зная
зачем...
   - Я тебя искала сегодня ночью. Светила луна - не  такая,  как  вон  та  -
багровая, тревожная, которая лжет, нет, другая - прохладная, ясная, ее  пить
можно.
   - Наверное, было бы лучше, если  бы  я  находился  здесь,  -  отвечаю  я,
откидываюсь на спинку скамьи и  чувствую,  как  от  Изабеллы  на  меня  веет
покоем. - А как же можно пить луну, Изабелла?
   - С водой. Очень просто. У нее вкус  опала.  Сначала  ее  даже  не  очень
ощущаешь, только потом чувствуешь, как она  начинает  в  тебе  поблескивать.

   Она светит прежде всего из глаз. Но света зажигать нельзя. При свете  она
меркнет.
   Я беру ее руку и прикладываю к своему виску.
   Рука у нее сухая и прохладная.
   - А как ее пьют с водой? - спрашиваю я.
   Изабелла отнимает у меня руку.
   - Ночью нужно открыть окно и подставить под лунный свет стакан с водой  -
вот так. - Она вытягивает руку. - И луна попадает в него. Ее  видно  в  нем,
стакан становится светлым.
   - Ты хочешь сказать - она отражается в стакане?
   - Нет,  не  отражается.  Она  в  нем.  -  Изабелла  смотрит  на  меня.  -
Отражается? Что ты хочешь сказать?
   -  Отражение  -  это  картина  в  зеркале.  Можно  отражаться  во  многих
предметах, если у них гладкая поверхность. И в воде. Но это не  значит,  что
мы в ней.
   - Гладкая поверхность? - Изабелла вежливо и недоверчиво  улыбается.  -  В
самом деле? Удивительно!
   - Ну конечно. Когда ты стоишь перед зеркалом, ты же видишь себя в нем.
   Она снимает туфлю и смотрит на свою ногу. Ступня у нее узкая,  длинная  и
не изуродована мозолями.
   - Что ж, может быть, - отвечает она все еще с равнодушной вежливостью.
   - Не может быть. Наверняка. Но то, что ты видишь, - это не ты. Это только
отражение, не ты сама.
   - Конечно, не я. Но где же я сама, когда я вижу свое отражение?
   - Ты стоишь перед зеркалом. Иначе оно не могло бы тебя отразить.
   Изабелла снова надевает туфлю и смотрит на меня.
   - Ты уверен, Рудольф?
   - Совершенно уверен.
   - Я - нет. А что делают зеркала, когда они одни?
   - Отражают то, что есть.
   - А если ничего нет?
   - Так не бывает. Всегда что-нибудь да есть.
   - А ночью? Во время новолуния, когда  совсем  темно,  что  же  тогда  они
отражают?
   - Темноту, - отвечаю я  не  очень  уверенно,  ибо  как  может  отражаться
глубочайший мрак? Для отражения всегда нужно хоть немного света.
   - Значит, зеркала мертвы, когда совершенно темно?
   - Может быть, они спят, а когда возвращается свет - просыпаются.
   Изабелла задумчиво кивает и туго натягивает платье на коленях.
   - А они видят сны? - вдруг спрашивает она. - Кто видит сны?
   - Да зеркала!
   - Мне кажется, они всегда видят сны, - отвечаю я. - Они весь день  только
это и делают. Им снимся мы. И снимся наоборот. То, что у нас бывает  справа,
в них слева, а то, что слева, - справа.
   Изабелла повертывается ко мне.
   - Значит, они - наша оборотная сторона?
   Я соображаю. Кто знает, что такое на самом деле зеркало?
   - Вот видишь, - говорит она. - Перед тем ты уверял, будто ничего там нет.
А выходит, что в них наша оборотная сторона.
   - Только пока мы перед ними. А когда уходим, ее уже там нет.
   - Откуда ты знаешь?
   - Это же видно. Когда уходишь от них и оглядываешься, нас уже там нет.
   - А если они нас только прячут?
   - Как они могут прятать? Они же  все  отражают!  На  то  они  и  зеркала!
Зеркало ничего не может скрыть.
   Между бровей у Изабеллы появляется морщинка.
   - А куда же оно тогда девается?
   - Что именно?
   - Да изображение! Другая сторона. Что же, оно прыгает обратно в нас?
   - Этого я не знаю.
   - Оно ведь не может потеряться?
   - Оно и не теряется.
   - Так где же оно? - настаивает Изабелла. - В зеркале?
   - Нет. В зеркале его уже нет.
   - Оно должно быть там- Откуда ты знаешь, что нет? Ты его не видишь.
   - Другие люди тоже видят, что моего изображения там уже  нет.  Они  видят
только свое собственное, когда стоят перед зеркалом. И ничего другого.
   - Они заслоняют его. Иначе где же остается мое? Оно должно быть там!
   - Оно там и есть, - отвечаю я, жалея, что затеял весь это г  разговор.  -
Когда ты подходишь к зеркалу, оно опять появляется.
   Изабелла чем-то вдруг взволнована. Она становится коленями на скамью.  Ее
черный узкий силуэт выделяется на фоне желтых нарциссов; в  сумраке  душного
вечера кажется, что они из серы.
   - Значит, оно у них внутри, а перед тем ты говорил, что его там нет!
   Она сжимает мне руку, все ее тело дрожит. Я не  знаю,  что  мне  сказать,
чтобы успокоить ее. Ссылкой  на  физические  законы  ее  не  убедишь  -  она
презрительно отклонила бы такие доводы. Да в эту минуту я и сам  не  так  уж
уверен  в  их  незыблемости.  Мне  вдруг  кажется,  что  в   зеркалах   есть
действительно какая-то тайна.
   - Где оно, Рудольф? - шепчет она и жмется ко мне. - Скажи мне,  где  оно?
Неужели везде осталась какая-то часть меня? Во всех зеркалах,  в  которые  я
смотрюсь? А сколько я видела их! Не  сосчитать! И неужели  я  в  них  во
всех разбросана? И каждое что-то у меня отняло? Тонкий отпечаток?  Тоненький
ломтик меня? Неужели зеркала распилили меня, словно кусок дерева? Что же  от
меня тогда осталось?
   Я крепко держу ее за плечи.
   - Все в тебе осталось, -  отвечаю  я.  -  Наоборот,  зеркала  еще  что-то
прибавляют к человеку. Они делают  этот  добавок  зримым  и  отражают  кусок
пространства, а в нем - озаренный кусок тебя самой.
   - Меня самой? - Она все еще не выпускает моей руки. - А если все не  так?
Если все эти куски лежат погребенными в тысячах и  тысячах  зеркал?  Как  их
вернуть? Ах, никогда их  не  вернешь!  Они  пропали,  пропали  навсегда!  Мы
стерты, мы как  статуи,  у  которых  соструганы  лица.  Где  мое  лицо?  Мое
первоначальное лицо? То, которое было у меня до всяких зеркал? До того,  как
они начали обкрадывать меня?
   - Никто тебя не обкрадывал, - растерянно отвечаю я. - Зеркала  ничего  не
крадут, они только отражают.
   Грудь Изабеллы бурно вздымается. Лицо  ее  бледно.  В  прозрачных  глазах
поблескивает багровый отблеск луны.
   - Где оно? - шепчет она. - Где всё? Где мы вообще, Рудольф? Все  бежит  и
проносится, как ветер, и тонет, тонет! Держи меня крепче! Не отпускай  меня!
Разве ты их не видишь? - Она пристально смотрит на мглистый горизонт. -  Вон
они летят! Все эти мертвые отражения! Они приближаются и жаждут крови! Ты не
слышишь шелеста  их  серых  крыльев?  Они  мечутся,  как  летучие  мыши!  Не
подпускай их!
   Она прижалась головой к моему плечу и трепещущим телом к  моему  телу.  Я
крепко держу ее и смотрю в вечерний сумрак, который становится  все  глубже,
глубже. Воздух тих, но из деревьев, растущих вдоль  аллеи,  теперь  медленно
выступает темнота, точно беззвучный  отряд  теней.  Он  словно    хочет
окружить нас и выходит из засады, чтобы отрезать нам путь.
   - Пойдем, - говорю я, - нам пора! За  Деревьями  будет  светлее.  Гораздо
светлее.
   Но она противится и качает головой. Ее волосы касаются  моего  лица,  они
мягкие и пахнут сеном, и лицо  у  нее  мягкое,  я  ощущаю  тонкие  косточки,
подбородок и надбровные дуги и вдруг снова испытываю глубокое  изумление  от
того,  что  за   границами   этого   тесного   мирка   существует   огромная
действительность, живущая по совсем иным законам, и что эта головка, которую
я без труда могу обхватить руками, видит  все  по-иному,  чем  я,  -  каждое
дерево, каждую звезду, любые отношения между людьми и даже самое себя. В ней
заключена другая вселенная. И на миг все перемешивается в моем  мозгу,  и  я
уже не знаю, что такое подлинная действительность - то, что я вижу, или  то,
что видит она, или то, что бывает без нас и чего мы никогда не познаем,  ибо
в данном случае происходит то же самое, что с зеркалами, они тут,  когда  мы
тут, но отражают всегда только наш собственный облик. Ни за что, ни  за  что
не узнаем мы, каковы они, когда остаются одни, и что кроется за  ними;  ведь
они - ничто, и вместе с тем они же способны отражать,  поэтому  должны  быть
чем-то; но никогда не выдадут они своей тайны.
   - Пойдем, - говорю я. - Пойдем, Изабелла. Ни один человек не  знает,  кто
он, откуда и куда идет, но мы вместе, и это одно, что нам дано познать.
   Я увлекаю ее за собой. А  если  все  разрушится,  думаю  я,  может  быть,
действительно не останется ничего, кроме этого маленького "вместе",  которое
ведь  тоже  лишь  утешительный  обман,  ибо  когда  один   человек   другому
по-настоящему необходим, он за ним не может следовать и его поддержать, -  я
это испытывал не раз на фронте, глядя  в  мертвые  лица  моих  товарищей.  У
каждого своя смерть, он  должен пережить ее в одиночку, и тут никто  не
в силах ему помочь.
   - Ты не покинешь меня? - шепчет она.
   - Нет, я тебя не покину.
   - Поклянись, - говорит она и останавливается.
   - Клянусь, - отвечаю я, не задумываясь.
   - Хорошо, Рудольф. - Она вздыхает, как будто многое теперь стало легче. -
Только не забудь. Ты так часто забываешь.
   - Я не забуду.
   - Поцелуй меня.
   Я привлекаю ее к себе. И вдруг мне становится немного не по  себе,  я  не
знаю, что мне делать, и целую ее, не разжимая сухих губ.
   Она обнимает меня за шею и не  дает  поднять  голову.  Вдруг  я  чувствую
сильный укус и отталкиваю ее. Из  моей  нижней  губы  идет  кровь.  Изабелла
укусила... Я смотрю на девушку, пораженный. Она улыбается. И сейчас  лицо  у
Изабеллы совсем другое. Оно злое и хитрое.
   - Кровь! - шепчет она торжествующе. - Ты опять  хотел  меня  обмануть,  я
тебя знаю! А теперь это тебе уже не удастся! Печать наложена. Уйти ты уже не
сможешь!
   - Да, уйти я уже не смогу, - смиренно отвечаю я. - Ну что ж, не возражаю.
Только незачем было кидаться на меня, точно  кошка.  Фу,  как  сильно  течет
кровь. Ну что я скажу старшей сестре, если она меня увидит?
   Изабелла хохочет.
   - Ничего! - отвечает она. - И почему нужно непременно объяснять? Не  будь
же таким трусом!
   Во рту я ощущаю тепловатый вкус крови. Платок мне уже  ни  к  чему,  рана
должна сама подсохнуть. Передо мной стоит Женевьева. Она вдруг  превратилась
в Женни. Рот у нее маленький и безобразный, и она усмехается хитро и злобно.
Начинают звонить колокола к майской всенощной. На дорожке появляется сестра.
В сумерках смутно белеет ее халат.



   ***

   Во время службы моя ранка подсохла, я получил  причитающуюся  мне  тысячу
марок и сижу за ужином с викарием Бодендиком. Бодендик уже  снял  в  ризнице
свое шелковое облачение. Еще четверть часа  назад  это  была  мифологическая
фигура - окруженный дымом ладана, стоял он перед молящимися в блеске парчи и
свечей, вознося дароносицу с  телом  Христовым  над  головами  благочестивых
сестер и тех душевнобольных, которые получили разрешение  присутствовать  на
церковной  службе;  но  сейчас,  в  черном  поношенном  сюртуке   и   слегка
пропотевшем белом воротничке, который застегивается  сзади,  а  не  спереди,
викарий просто агент Господа Бога - добродушный,  полнокровный,  с  румяными
тугими щеками и красным носом в багровых жилках,  свидетельствующих  о  том,
что он любитель вина. Хотя Бодендик этого и не помнит, но он долго был  моим
духовником в предвоенные годы, когда мы по распоряжению школьного начальства
обязаны были каждый месяц исповедоваться и  причащаться.  Мальчики  похитрее
шли к Бодендику. Он был туг на ухо, а так как мы исповедовались шепотом,  то
не мог разобрать, в каких именно грехах ему каются.  Поэтому  он  накладывал
самые легкие епитимьи. Прочтешь несколько раз "Отче наш" -  и  очистился  от
любого греха, можешь играть в футбол или идти в городскую библиотеку,  чтобы
попытаться раздобыть там запрещенные книги. Совсем другое  дело  -  соборный
священник, к которому я  однажды  попал,  так  как  очень  спешил,  а  перед
исповедальней Бодендика выстроилась длинная очередь. Соборный поп наложил на
меня епитимью весьма коварного свойства: я должен  был  через  неделю  опять
явиться на исповедь, и тогда он спросил меня, почему я  здесь.  Так  как  на
исповеди лгать нельзя, я сказал почему, и он в виде  епитимьи  приказал  мне
прочесть дома несколько десятков молитв по  четкам,  а  через    неделю
опять прийти. Так и пошло. Я был почти в отчаянии, и мне уже представлялось,
что я прикован цепью к соборному священнику и на всю жизнь обречен ходить  к
нему каждую неделю на исповедь. К счастью, через месяц  сей  святой  человек
заболел корью и ему пришлось лечь в постель.  Когда  пришло  время  идти  на
очередную исповедь, я отправился к Бодендику и громким голосом объяснил ему,
какое создалось положение: соборный священник-де приказал мне сегодня  опять
исповедаться, но он заболел. Что же мне делать? Идти к нему я не  могу,  так
как  корь  заразна,  Бодендик  решил,  что  я  с  таким  же   успехом   могу
исповедоваться и у него; исповедь - всегда исповедь, и  священник  -  всегда
священник. Я исповедался и получил свободу.  Но  от  соборного  духовника  я
бегал как от чумы.
   Мы сидим в небольшой комнате поблизости от зала для тихих душевнобольных;
комнатка эта не настоящая столовая: здесь стоят полки с  книгами,  горшок  с
белой геранью, несколько стульев и кресел и  круглый  стол.  Старшая  сестра
прислала нам бутылку вина, и мы ждем, когда нам  подадут  ужин.  Десять  лет
назад я бы никогда не поверил, что буду пить вино со своим духовником; но  я
бы тогда тоже ни за что не поверил, что буду убивать людей и меня за это  не
только не повесят, но наградят орденом, - и все-таки это случилось.
   Бодендик пробует вино.
   -  Это  вино  -  "Замок  Рейнгартсхаузен",  из  поместий  принца  Генриха
Прусского, - благоговейно констатирует он.  -  Старшая  прислала  нам  очень
хорошее винцо. Вы в винах разбираетесь?
   - Плохо, - отвечаю я.
   - Научились бы. - Пища и питье - дары Господни. Следует наслаждаться  ими
и знать в них толк.
   - Смерть, наверное, тоже дар Господень, - отвечаю я  и  смотрю  в  темный
сад. Поднялся ветер и клонит черные кроны, деревьев. - А разве смертью  тоже
следует наслаждаться и знать в ней толк?
   Бодендик, ухмыляясь, смотрит на меня поверх своего стакана.
   - Для христианина смерть не проблема. И не обязательно  наслаждаться  ею;
но понять, что это такое, ему легко. Смерть - это врата к вечной жизни.  Тут
бояться нечего. А для многих она освобождение.
   - Каким образом?
   - Освобождение от болезни, страданий, одиночества и  нищеты.  -  Бодендик
делает глоток вина, задерживает его во рту и с наслаждением смакует,  двигая
румяными щеками.
   - Знаю, - говорю я. - Освобождение от плачевной земной юдоли. А чего ради
Господь Бог ее создал?
   Глядя на Бодендика, в данную минуту никак  не  скажешь,  что  эта  земная
юдоль его особенно тяготит. Он круглый, толстый,  полы  сюртука  задраны  на
спинку стула, чтобы они не смялись, придавленные  его  мощным  задом.  Таким
сидит он предо мною, этот знаток потусторонних миров и земных вин, и  крепко
сжимает в руке стакан.
   - Чего ради, говоря по правде, создал Бог эту печальную земную  юдоль?  -
повторяю я. - Разве он не мог сразу же оставить нас в вечной жизни?
   Бодендик пожимает плечами.
   - Об этом вы можете прочесть в Библии. Человек, рай, грехопадение...
   - Грехопадение, изгнание из рая, наследный грех  и  потому  проклятие  на
сотнях тысяч поколений. Бог Библии - самый мстительный из всех богов...
   - Это Бог всепрощающий, - возражает Бодендик и разглядывает вино на свет.
- Это. Бог любви и справедливости, он вновь и вновь готов  прощать  нам,  он
пожертвовал собственным сыном, чтобы искупить наши грехи.
   - Господин викарий Бодендик, - заявляю я, вдруг ужасно разозлившись. -  А
почему, собственно, Бог любви и справедливости  создал  людей    такими
разными? Одного - больным и неудачником, а другого здоровым и негодяем?
   - Тот; кто здесь будет унижен, на том свете возвысится. Бог - это великая
справедливость.
   - Сомневаюсь, - отвечаю я. - Мне довелось  знать  одну  женщину,  которая
десять лет болела раком, перенесла  шесть  сложнейших  операций,  непрерывно
страдала, и, когда к тому же у нее умерло двое детей, она изверилась в Боге.
Эта женщина перестала ходить в  церковь,  исповедоваться  и  причащаться  и,
согласно догматам церкви, умерла в состоянии  смертного  греха.  По  тем  же
догматам, она теперь вечно будет гореть в огне преисподней,  которую  создал
Бог любви. Справедливо, да?
   Бодендик некоторое время созерцает стакан.
   - Это ваша мать? - наконец спрашивает он.
   Я с удивлением смотрю на него.
   - При чем тут моя мать?
   - Но ведь вы говорили о своей матери, верно?
   У меня перехватывает горло.
   - Ну, а если бы даже и так?
   Он некоторое время молчит.
   - Иногда достаточно  одного  мгновения,  чтобы  примириться  с  Богом,  -
бережно и проникновенно отвечает он затем. - Одного мгновения перед смертью.
Одной-единственной мысли. Эта мысль может быть даже не выражена словами.
   - Несколько дней назад я сказал то же  самое  женщине,  которая  впала  в
отчаяние. Ну а если этой одной-единственной мысли все-таки не возникло?
   Бодендик смотрит на меня.
   - У церкви есть свои догматы, чтобы предупреждать и воспитывать.  У  Бога
их нет. Бог - это любовь. Кто из  нас  может  знать,  каков  будет  Приговор
Господень?
   - Разве он судит?
   - Мы это так называем. Но это любовь.
   - Любовь, - с горечью  возражаю  я,  -  любовь,  которая  полна  садизма.
Любовь, которая  терзает, обрушивает на человека всевозможные несчастья
и  пытается   исправить   жесточайшие   несправедливости   жизни   обещанием
химерического блаженства после смерти!
   Бодендик улыбается.
   - А вы не допускаете, что и до вас люди задавали себе те же вопросы?
   - Да, бесчисленное множество людей - и поумнее меня.
   - Я тоже так думаю, - добродушно соглашается Бодендик.
   - Но это ничего не меняет, и я все-таки задаю их.
   - Конечно, не меняет. - Бодендик наливает себе полный  стакан.  -  Только
ставьте их со всей серьезностью. Ведь сомнение - оборотная сторона веры.
   Я смотрю на него. Вот он сидит передо мной, несокрушимая твердыня церкви,
и ничто не может поколебать ее. А за его крупной  головой  притаилась  ночь,
тревожная ночь Изабеллы, эта ночь взволнована и стучит ветром  в  окна,  она
полна вопросов, которым нет ответа. Но у Бодендика на все есть. ответы.

   ***

   Дверь  распахнулась.  На  подносе  нам  подают  ужин  в  круглых  судках,
поставленных друг на друга. Один пригнан к другому. Так обычно подают пищу в
больницах. Сестра-подавальщица расстилает скатерть,  кладет  ножи,  ложки  и
вилки, затем удаляется.
   Бодендик снимает крышку с верхнего судка.
   - Ну-с, что у нас сегод