их волос.
   - Вина! - бросает он. - Что это, могильщики  кутят?  Они  пропивают  горе
чьей-то семьи! Приглашаете?
   - Мы свое вино заработали не на бирже, как ты, паразит, спекулирующий  на
достоянии народа, - отвечаю я. - Однако  мы  охотно  разделим  наше  вино  с
мадемуазель де ла Тур. Каждого, кто способен напугать Эдуарда, мы примем так
же охотно.
   Эти слова вызывают у Герды взрыв веселости. Она снова  толкает  меня  под
столом. Я чувствую, что ее колено прижимается к моему  колену.  Волна  крови
приливает к моему затылку. Мы вдруг превратились в двух заговорщиков.
   - Вы наверняка сегодня еще напугаете Эдуарда, - говорит Герда. - Когда он
явится со счетом. Я чую. У меня дар ясновидения.
   Все, что она говорит, словно по мановению волшебной палочки,  приобретает
другой смысл. Что же случилось? - спрашиваю я себя. Или это трепетная любовь
влияет на мою щитовидную железу? Или извечная радость, когда удается  отбить
что-нибудь у другого? Зал ресторана вдруг перестает быть  сараем  с  тяжелым
запахом  кухни,  -  он  становится  качелями,  которые  с  чудо  вищной
быстротой проносятся через вселенную. Я  смотрю  в  окно  и  удивляюсь,  что
городская сберкасса все еще находится на том же месте. А должна была  бы,  и
без колена Герды, давно уже исчезнуть, снесенная  волнами  инфляции.  Однако
камни и бетон, как видно, долговечнее, чем люди и множество их деяний.
   - Замечательное вино, - говорю я. - А каким оно станет через пять лет!
   - Старым, - заявляет Вилли, который в винах ничего не смыслит. - Еще  две
бутылочки, Эдуард!
   - Почему две? Выпьем сначала одну, потом другую.
   - Хорошо! Пейте свою! А мне, Эдуард, прошу дать как можно скорее  бутылку
шампанского!
   Эдуард улетает стрелой, словно смазанная маслом молния.
   - В чем дело, Вилли? - спрашивает Репе. - Ты воображаешь,  что  увильнешь
от меховой шубки, если напоишь меня пьяной?
   - Получишь ты свою шубку! Мой поступок сейчас  преследует  более  высокую
цель. Воспитательную! Ты не понимаешь этого, Людвиг?
   - Нет. Я предпочитаю вино шампанскому.
   - Ты действительно меня не понимаешь? Да вон смотри там, третий  стол  за
колонной. Не видишь щетинистую кабанью голову, коварные, как у гиены, глаза,
выпяченную цыплячью грудь? Видишь палача нашей юности?
   Я ищу глазами описанное Вилли зоологическое диво и без труда нахожу  его.
Оказывается, это директор нашей гимназии; правда, он постарел  и  облез,  но
это, бесспорно, он. Еще семь лет назад  он  заявил  Вилли,  что  тот  кончит
виселицей, а мне гарантировано бессрочное тюремное заключение. Он  тоже  нас
заметил.  Прищурив  воспаленные  глаза,  смотрит  он  на  нас,  и  теперь  я
догадываюсь, почему Вилли заказал шампанское.
   - Щелкни пробкой как можно громче, Эдуард, - приказывает Вилли.
   - Это не аристократично.
   - Шампанское пьют не ради аристократизма; его пьют,  чтобы  придать  себе
важности.
   Вилли берет у Эдуарда из рук бутылку и встряхивает  ее.  Вылетая,  пробка
щелкает,  как  пистолетный  выстрел.  В  зале  на  миг  воцаряется   тишина.
Щетинистая кабанья голова настораживается. Вилли стоит во весь рост у  стола
и, держа бутылку в правой руке, наливает вино всем нам в бокалы.  Шампанское
пенится, волосы Вилли пламенеют, лицо сияет. Он пристально смотрит, не сводя
глаз   с   Шиммеля,   нашего   бывшего   директора,   и   Шиммель,    словно
загипнотизированный, тоже смотрит на него, не отрываясь.
   - Оказывается, подействовало, - шепчет Вилли. -  Я  уж  подумал,  что  он
будет нас игнорировать.
   - Его страсть - муштра, - отвечаю я, - и он не  может  нас  игнорировать.
Для  него  мы  останемся  учениками,  даже  когда  нам  стукнет  шестьдесят.
Посмотри, как он раздувает ноздри!
   - Не ведите себя точно двенадцатилетние мальчишки! - говорит Рене.
   - А почему бы и нет! - возражает Вилли. - Стать старше мы еще успеем.
   Рене смиренно воздевает руки с аметистовым кольцом.
   - И такие молокососы защищали наше отечество!
   - Вернее, воображали, что защищают, - говорю я. -  Пока  не  поняли,  что
защищают они только часть отечества, ту,  которая  лучше  провалилась  бы  к
черту и с нею вместе такие вот националистические кабаньи головы!
   Рене смеется:
   - Вы же защищали страну мыслителей и поэтов, не забывайте!
   - Страну мыслителей и поэтов защищать незачем,  разве  что  от  таких  же
кабаньих голов и им  подобных, которые держат  мыслителей  и  поэтов  в
тюрьмах, пока те живы, а потом делают из них для себя рекламу.
   Герда наклоняется ко мне.
   - Сегодня жаркая перестрелка, верно?
   Она опять толкает меня под столом. Я сразу как  бы  слезаю  с  ораторской
трибуны  и  опять  оказываюсь  на  качелях,  пролетающих  над  всем   миром.
Ресторанный  зал  -  часть  космоса,  и  даже  у  Эдуарда,  который   хлещет
шампанское, как воду, чтобы увеличить счет, вокруг головы,  как  у  святого,
возникло пыльное сияние.
   - Пойдем потом вместе? - шепчет Герда. Я киваю.
   - Идет! - восторженно шепчет Вилли. - Я так и знал!
   Кабан, как видно, не выдержал. Он поднялся на задние ноги и направляется,
моргая, к нашему столу.
   - Хомейер, если я не ошибаюсь? - говорит он.
   Вилли сел. Он не встает.
   - Простите? - спрашивает он.
   Шиммель уже сбит с толку.
   - Ведь вы бывший ученик Хомейер?
   Вилли осторожно ставит бутылку на стол.
   - Простите, баронесса, - обращается он к Рене. -  Кажется,  этот  человек
имеет в виду меня. - Он повертывается к Шиммелю. - Чем могу служить? Что вам
угодно, милейший?
   На миг Шиммель опешил. Он, вероятно, и сам хорошенько не знает, что хотел
сказать. Искреннее и неудержимое возмущение привело добродетельного  педанта
к нашему столу.
   - Бокал шампанского? - любезно предлагает Вилли.  -  Узнайте,  как  живут
другие люди!
   - Что это вы придумали? Я ведь не развратник!
   - Как угодно, - отвечает Вилли. - Но что же тогда вам здесь нужно? Вы нам
мешаете! Неужели вы не видите?
   Шиммель мечет в него яростный взгляд.
   - Разве так уж необходимо, - каркает он, - чтобы бывшие ученики вверенной
мне гимназии среди бела дня устраивали оргии?
   - Оргии? - Вилли изумленно смотрит на него. -  Прошу  еще  раз  прощения,
баронесса, - обращается он к Рене. - Этот невоспитанный человек  -  впрочем,
это господин Шиммель, я его теперь узнал... - Вилли изящно  представляет  их
друг другу, - баронесса де ла Тур... - Рене благосклонно наклоняет  кудрявую
голову. - Он полагает, будто мы устроили оргию, потому  что  в  день  вашего
рождения выпили по бокалу шампанского.
   Шиммель слегка смущен - поскольку такому человеку доступно смущение.
   - День рождения? - повторяет он скрипучим голосом. - Ну да... все же  это
маленький городок.. . и в качестве бывшего ученика вы могли бы...
   Кажется, он готов против воли дать нам отпущение грехов. Баронесса де  ла
Тур все же произвела  впечатление  на  старого  обожателя  аристократической
касты. Вилли торопливо вмешивается:
   - В качестве ваших бывших учеников нам следовало  выпить  уже  утром,  за
кофе, одну-две рюмки водки, тогда мы хоть раз узнали бы, что такое  радость.
Это слово никогда не стояло в ваших учебных планах, палач молодежи! Ведь вы,
старый козел, одержимый долгом, так испакостили нам  жизнь,  что  нам  режим
пруссаков казался  свободой.  Вы,  унылый  фельдфебель  немецких  сочинений!
Только из-за вас стали мы развратниками! Один вы несете  ответственность  за
все это! А теперь - проваливайте отсюда, вы, унтер-офицер скуки!
   - Но это же... - заикаясь, бормочет Шиммель. Он покраснел, как помидор.
   - Идите домой и хоть раз примите ванну, вы, потеющая нога жизни!
   Шиммель задыхается.
   - Полиция! - наконец вопит он сдавленным голосом. - Наглые оскорбления...
Я вам покажу...
   - Ничего вы не покажете, - заявляет Вилли. - Вы все еще воображаете,  что
мы ваши рабы на всю жизнь? Единственное, что вам предстоит, -  это  отвечать
на Страшном Суде за то, что вы бесчисленным поколениям молодых людей внушали
ненависть к Богу, ко  всему  доброму  и  прекрасному!  Не  хотел  бы  я  при
воскрешении из мертвых быть в вашей  шкуре,  Шиммель!  Из-за  одних  пинков,
которыми вас будет награждать хотя бы наш класс! А затем, конечно, вас  ждет
смола и пламя преисподней! Вы ведь так хорошо умеете их описывать!
   Шиммель совсем задыхается.
   - Вы еще услышите обо мне! - с  трудом  произносит  он  и  делает  крутой
поворот, словно корвет, подхваченный бурей.
   - Шиммель! - вдруг рявкает позади него мощный командирский бас.
   - Что? Как вы изволили? Кто? - Его взор обшаривает соседние столики.
   - Вы не родственник самоубийцы Шиммеля? - щебечет голосок Рене.
   - Самоубийцы? Что это значит? Кто звал меня?
   - Ваша совесть, Шиммель, - говорю я.
   - Это же...
   Я жду, что сейчас на  губах  Шиммеля  выступит  пена.  Какое  наслаждение
наконец увидеть, как этот мастер бесчисленных доносов вдруг теряет дар речи.
Вилли поднимает бокал и обращается к нему:
   - Ваше здоровье, честная педагогическая гиена! И больше  не  подходите  к
чужим столам, чтобы читать людям нравоучения. Особенно в присутствии дам.
   Шиммель удаляется с каким-то особым шипением, словно в нем взорвалась  не
бутылка шампанского, а бутылка зельтерской.
   - Я же знал, что он нас в  покое  не  оставит,  -  умиротворенно  говорит
Вилли.
   - Но ты показал высокий класс, - говорю я. - Как это тебя  вдруг  осенило
вдохновение?
   Вилли усмехается:
   - Эту речь я произносил мысленно  уже  сотни  раз!  К  сожалению,  всегда
наедине, без Шиммеля. Поэтому заучил ее наизусть! Ваше здоровье, дети!
   - Нет, надо же! - Эдуард мотает головой. - "Потеющая нога жизни"! Слишком
уж страшный образ! Даже шампанское стало вдруг отдавать потными ногами.
   - Оно и раньше было таким, - говорю я с полным самообладанием.
   - Какие вы еще мальчишки! - замечает Рене, покачивая головой.
   - И хотим остаться ими. Стареть - дело самое простое. - Вилли усмехается:
- Эдуард, счет!
   Эдуард приносит счета. Один - Вилли, другой - нам.
   На лице Герды появляется тревога. Она ждет сегодня второго взрыва.  Георг
и я безмолвно извлекаем из кармана наши талоны и  выкладываем  на  стол.  Но
Эдуард не взрывается, на его лице - улыбка.
   - Это пустяки, - говорит он, - при таком количестве выпитого вина.
   Мы молчим, разочарованные. Дамы  встают  и  слегка  отряхиваются,  словно
куры, вылезшие из ямы с песком. Вилли хлопает Эдуарда по плечу.
   - Вы настоящий рыцарь! Другие хозяева начали бы ныть, что  мы  выжили  их
клиента!
   - А я нет. - Эдуард улыбается. - Этот поклонник бамбуковой палки ни  разу
здесь прилично не кутнул. Только и ждет, чтобы его пригласили другие.
   - Пойдем, - шепчет мне Герда..

   ***

   Коричневое платье куда-то брошено. Коричневые замшевые  туфли  стоят  под
стулом. Одна лежит перевернутая. Окно открыто. Над ним сви  сают  плети
дикого винограда. Из "Альтштедтергофа" доносятся смягченные  звуки  пианолы.
Она играет "Вальс конькобежцев". Музыка время от времени прерывается  глухим
стуком падающих тел. Это тренируются женщины-борцы.
   Рядом с кроватью стоят две бутылки ледяного пива. Я откупориваю их и одну
протягиваю Герде.
   - Где это ты успела так загореть? - спрашиваю я.
   - На солнце. Ведь оно светит уже несколько месяцев. Разве ты не заметил?
   - Заметил. Но сидя в конторе, ведь не загоришь.
   Герда смеется.
   - Когда работаешь  в  ночном  клубе,  это  гораздо  проще.  Весь  день  я
свободна. Где ты пропадал?
   - Мало ли где, - отвечаю я и вспоминаю, что ведь и Изабелла обычно задает
мне тот же вопрос. - Я думал, ты сошлась с Эдуардом.
   - Разве это причина, чтобы не встречаться?
   - А разве нет?
   - Конечно, нет, глупыш, - отвечает Герда. - Это совсем разные вещи.
   - Но мне так слишком трудно, - отвечаю я. Герда молчит. Она  потягивается
и делает глоток пива. Я окидываю взглядом комнату.
   - А здесь очень  хорошо,  -  говорю  я.  -  Точно  мы  на  верхнем  этаже
какого-нибудь ресторана у южного моря. И ты смугла, словно туземка.
   - А ты белый торговец стеклянными бусами, нитками, Библией и водкой?
   - Ведь верно, - отвечаю я  удивленный.  -  Именно  так  я  себе  все  это
представлял в мечтах, когда мне было шестнадцать.
   - Позднее - уже нет?
   - Позднее - уже нет.
   Я лежу рядом с ней, не двигаясь, успокоенный. За окнами,  между  коньками
крыш, синеет вечереющий воздух. Я  ни  о  чем  не  думаю,  ничего  не  хочу,
остерегаюсь задавать вопросы.  Молчит  умиротворенное  тело,  жизнь  проста,
время останови лось, веет  близостью  какого-то  божества,  и  мы  пьем
холодное душистое пиво.
   Герда отдает мне пустой стакан.
   - Как ты думаешь, получит Рене свою шубку? - задумчиво спрашивает она.
   - Отчего же нет? Вилли ведь теперь биллионер.
   - Надо было спросить, какую именно ей хочется. Вероятно,  ондатровую  или
бобровую.
   - А может быть, лисью, - равнодушно отвечаю я, - или леопардовую.
   - Леопардовая для зимы слишком тонка, котик старит.  А  серебристая  лиса
толстит. Конечно, мечта - это норка.
   - Вот как?
   - Да. И потом, норка - на всю жизнь. Но стоит безумно дорого.  Невероятно
дорого.
   Я ставлю свою бутылку на  пол.  Разговор  принимает  несколько  тягостный
оборот.
   - Все это для меня недоступно. Я даже не могу купить воротник из кролика.
   - Ты? - удивленно замечает Герда. - Кто же говорит о тебе?
   - Я сам. Каждый хоть  сколько-нибудь  чуткий  мужчина  в  нашей  ситуации
должен отнести такой разговор и к себе. А  в  такое  время,  как  сейчас,  я
довольно чуток к требованиям жизни.
   Герда смеется:
   - В самом деле, малыш? Но я действительно имела в виду не тебя.
   - А кого же?
   - Эдуарда. Кого же еще?
   Я поднимаюсь.
   - Ты думаешь о том, как бы заставить Эдуарда подарить тебе меховую шубку?
   - Ну, конечно, глупыш. Только бы мне удалось довести его  до  этого!  Но,
может быть, если Рене получит... Мужчины - они ведь знаешь какие...
   - И ты мне это рассказываешь сейчас, когда мы еще вместе лежим в постели!

   - Почему бы и нет? Мне в такие минуты приходят особенно удачные мысли.
   Я молчу. Я растерялся. Герда повертывает ко мне голову.
   - Ты что, обиделся?
   - Я по меньшей мере смущен.
   - Почему? Ты должен был бы обидеться,  если  бы  я  от  тебя  потребовала
шубку!
   - А мне прикажешь гордиться, что ты хочешь ее получить от Эдуарда?
   - Конечно! Это же показывает, что ты не ухажер.
   - Я в данном случае не понимаю этого  выражения.  Что  такое,  по-твоему,
ухажер?
   - Ну, человек с деньгами, который может помочь. Например, Эдуард.
   - А Вилли тоже ухажер?
   Герда смеется:
   - Отчасти. Для Рене.
   Я молчу и чувствую себя довольно глупо.
   - Разве я не права? - спрашивает Герда.
   - Права? При чем тут правота?
   Герда снова смеется.
   - Боюсь, что у тебя действительно есть заскоки. Какое ты еще дитя.
   - В этих вопросах я очень хотел бы им остаться. Иначе...
   - Иначе? - повторяет Герда.
   - Иначе... - я размышляю. Мне не совсем ясна моя мысль, но я пытаюсь  все
же выразить ее. - Иначе я бы казался себе чуть не сутенером.
   Герда смеется очень звонко:
   - Ну, тут тебе еще многого недостает, малыш!
   - Надеюсь, что так и останется.
   Герда повертывается ко мне лицом. Запотевший стакан с пивом стоит  у  нее
на груди. Она придерживает его рукой и  наслаждается  тем,  как  он  холодит
тело.
   - Бедный мой малыш, - говорит она, все еще смеясь, но с какой-то горькой,
почти материнской  жалостью. - Как часто тебя еще будут обманывать?
   Черт, думаю я, куда делся покой и мир  тропического  острова?  Мне  вдруг
кажется, что я голый, вокруг меня обезьяны и они забрасывают  меня  колючими
кактусами. Кому приятно слышать, что его ждет судьба рогоносца?
   - Это мы еще посмотрим!
   - Ты думаешь, так просто быть сутенером?
   - Не знаю. Но никакой особой чести в этом нет.
   Герда смеется коротким шипящим смехом.
   - Честь? - говорит она, прерывисто дыша. - Еще что? Мы же не в армии?  Мы
говорим о женщинах. А честь, бедный мой малыш, вещь очень скучная.
   Она делает еще глоток пива. Я смотрю на ее стройную шею. Если она еще раз
назовет меня бедным малышом, я, не говоря ни слова, вылью ей на  голову  мою
бутылку пива и докажу, что тоже могу вести себя, как сутенер или, по крайней
мере, так, как подобный тип должен, по моим представлениям, себя вести.
   - Ну и разговорчик, - замечаю я. - Особенно сейчас.
   Видимо, я обладаю скрытым юмором. Герда снова смеется.
   - Разговор как разговор, - отвечает она. - Когда люди лежат рядом  -  все
равно о чем говорить. Говоришь то, что приходит в голову. Или тут тоже  есть
свои правила, мой...
   Я хватаю бутылку с пивом и жду, когда она договорит  "бедный  малыш",  но
Герда обладает шестым чувством - она делает глоток пива и смолкает.
   - Не обязательно говорить о шубах, сутенерах и рогачах, -  заявляю  я.  -
Для таких минут есть. и другие темы.
   - Ясно, - соглашается Герда. - Но ведь мы и не говорим об этом.
   - О чем?
   - О шубах, сутенерах и рогах.
   - Нет? А о чем же?
   Герда опять смеется:
   - О любви, мой сладкий. Так, как о ней говорят разумные люди. А тебе  что
хотелось бы? Читать стихи?
   Глубоко уязвленный, я хватаю пивную бутылку, но  не  успеваю  замахнуться
ею, как Герда целует меня. Это мокрый от пива поцелуй, но  он  полон  такого
лучезарного здоровья, что на  миг  я  снова  чувствую  себя  на  тропическом
острове. Ведь туземцы тоже пьют пиво.
   - Знаешь, что мне в тебе нравится? - спрашивает Герда.  -  Что  ты  такой
ягненок и полон предрассудков. Где только ты набрался всей этой  чепухи?  Ты
подходишь к  любви,  точно  вооруженный  шпагой  студент-корпорант,  который
воображает, будто любовь - это дуэль, а не танец. - Она трясется от  хохота.
- Эх ты, немец-воображала! - продолжает она с нежностью.
   - Опять оскорбление? - осведомляюсь я.
   - Нет. Просто устанавливаю факт. Только идиоты могут  считать,  что  один
народ лучше другого.
   - Но ведь и ты немка-воображала?
   - У меня мать чешка. Это несколько облегчает мою участь!
   Я смотрю на лежащее рядом со мной обнаженное беззаботное создание, и  мне
вдруг хочется, чтобы у меня были хоть одна или две бабушки чешки.
   - Дорогой мой, - говорит Герда, - любовь не знает гордости. Но  я  боюсь,
что ты даже помочиться не можешь без мировоззрения.
   Я беру сигарету. Как может женщина сказать такую вещь? - думаю я.
   Оказывается, Герда наблюдает за мной.
   - Как может женщина сказать такую вещь, да? - замечает она.
   Я пожимаю плечами. Она потягивается и, щурясь,  смотрит  на  меня.  Потом
закрывает один  глаз. Глядя на другой, открытый, неподвижный,  я  вдруг
кажусь себе провинциальным школьным учителем. Она права. Зачем нужно  всегда
и во все совать принципы? Почему не брать вещи, как они есть? Какое мне дело
до Эдуарда? До какого-то слова? До норковой шубки? И кто кого обманывает?  Я
- Эдуарда, или он - меня, или Герда - нас обоих, или мы  оба  -  Герду?  Или
никто - никого? Одна Герда естественна, мы же напускаем на себя  важность  и
только повторяем затасканные фразы.
   - Значит, ты считаешь, что из меня сутенера не выйдет? - спрашиваю я.
   Она кивает.
   - Женщины не будут ради тебя спать с другими и приносить тебе  полученные
с них деньги. Но ты не огорчайся: главное, что они будут спать с тобой.
   Я осторожно стараюсь не углублять этот вопрос и все-таки спрашиваю:
   - А Эдуард?
   - Какое тебе дело до Эдуарда? Я ведь только что объяснила.
   - Что?
   - Что он ухажер. Мужчина с деньгами- У тебя их нет. А мне деньги  все  же
нужны. Понял?
   - Нет.
   - Да тебе и незачем понимать, глупыш. И  потом  -  успокойся,  ничего  не
произошло, и еще долго не произойдет, я тебе скажу  своевременно.  А  теперь
никаких драм по этому поводу не разыгрывай. Жизнь иная, чем  ты  думаешь.  И
запомни одно: прав всегда тот, кто лежит с женщиной в постели. Знаешь,  чего
бы мне сейчас хотелось?
   - Чего?
   - Поспать еще часок, а