ру я.
   - Вам надо бы совсем не  обращать  на  нее  внимания.  А  вы,  точно  вас
загипнотизировали, все время глаз с нее  не  сводили,  а  потом  устраиваете
вдруг эту комедию со мной. Господи, до чего  же  вы  еще  неопытны  в  таких
делах!
   Однако я стараюсь сохранить на лице притворную улыбку: только бы Эрна  не
заметила, что я и тут сел в калошу.
   - Ничего я не подстраивал, - пытаюсь я оправдаться. - Просто мне  сначала
не хотелось танцевать.
   Герда отстраняет меня.
   - До кавалера вы тоже, как видно, не доросли! Давайте прекратим.  У  меня
ноги болят.
   Не объяснить ли ей, что я имел в виду совсем другое? Но кто  знает,  куда
все это опять заведет меня? Лучше уж попридержу язык и  проследую  с  высоко
поднятой головой, хоть и пристыженный, к нашему столу.
   А тем временем алкоголь успел оказать свое действие. Георг  и  Ризенфельд
уже перешли на "ты". Имя Ризенфельда - Алекс. Не пройдет и часа,  как  он  и
мне предложит перейти на "ты". Завтра утром все это будет, конечно, забыто.
   Я сижу в довольно унылом  настроении  и  жду,  когда  Ризенфельд  наконец
устанет. Танцующие пары скользят мимо в ленивом потоке шума, влекомые жаждой
телесной близости и стадным чувством. С  вызывающим  видом  проплывает  мимо
Эрна. Она меня игнорирует, Герда подталкивает меня.
   - А волосы-то крашеные, - заявляет она, и у меня возникает отвратительное
чувство, что она хочет меня утешить.
   Я киваю, мне кажется, я выпил достаточно.  Ризенфельд  наконец  подзывает
кельнера. Лиза ушла - теперь и его тянет прочь отсюда.
   Пока   мы   рассчитываемся,   проходит   некоторое   время.    Ризенфельд
действительно платит за шампанское; я боялся, что  он  бросит  нас  с  этими
четырьмя заказанными им бутылками. Мы прощаемся с Вилли, Рене де  ла  Тур  и
Гердой  Шнейдер.  И  без  того  пора   расходиться:   музыканты   укладывают
инструменты. У выхода и в гардеробе давка.
   Вдруг я оказываюсь рядом с Эрной. Ее кавалер, огребаясь длинными  руками,
пробивается к вешалке, чтобы достать ее пальто. Эрна меряет меня с головы до
ног ледяным взглядом.
   - Так вот где мне пришлось поймать тебя! Вероятно, ты этого не ожидал?
   - Ты меня поймала? - отвечаю я опешив. - Да ведь это я тебя поймал!
   - И с какими типами!  -  продолжает  она,  словно  не  слыша  меня.  -  С
какими-то кафешантанными певичками! Не прикасайся ко мне. Кто знает, что  ты
уже успел подцепить!
   Но я и не пытался к ней прикоснуться.
   - Здесь я по делу. А ты, как ты сюда попала?
   - По делу? - Она резко хохочет. - По делу! Кто же скончался?
   - Основа государства, мелкий вкладчик, - отвечаю я, и  мне  кажется,  что
это очень остроумно. - Таких хоронят здесь каждый день. Но на его  надгробии
- не крест, а мавзолей, чье имя - биржа.
   - И такому типу, такому гуляке я доверяла, - продолжает Эрна, как будто я
опять ничего не ответил. - Между нами все кончено, господин Бодмер!
   Георг и Ризенфельд ведут в гардеробе бой за свои шляпы. Я вижу, что  Эрна
все хочет свалить на меня, хотя я ни в чем не виноват.
   - Послушай, - возмущаюсь я, - а кто мне сегодня еще заявил под вечер, что
не может выходить из-за адской головной боли? И кто отплясывал тут с толстым
спекулянтом?
   У Эрны белеет нос.
   - Ах ты,  низкий  рифмоплет,  -  язвительно  шипит  она,  словно  брызгая
купоросом. - Списываешь стихи про покойников, и уже вообразил  себя  невесть
кем? Научись сначала прилично  зарабатывать,  чтобы  вывести  даму  в  свет.
Только и знаешь, что свои пикники на  лоне  природы!  Под  шелковые  майские
знамена! Удивительно, как это я не рыдаю от сострадания!
   Шелковые знамена - это цитата из моего стихотворения, которое  я  сегодня
послал ей. В душе я прямо-таки пошатнулся, но на лице моем - усмешка.
   - Не будем отклоняться, - заявляю я. - Кто пойдет отсюда  домой  с  двумя
почтенным дельцами? А кто - с кавалером?
   Эрна изумленно смотрит на меня.
   - Что же,  я  должна,  по-твоему,  одна  тащиться  ночью  по  улице,  как
ресторанная шлюха? За кого ты меня принимаешь? Думаешь, мне  очень  приятно,
чтобы со мной заговаривал каждый хам? Ты Что - спятил?
   - Незачем было вообще являться сюда.
   - Ах, так? Скажите пожалуйста! Ты уж намерен командовать? Мне, видите ли,
выход запрещен, а тебе можно шляться где угодно. Что еще  прикажешь?  Может,
сесть тебе чулки вязать? - Она язвительно хохочет. - Он, видите  ли,  лакает
шампанское, а для меня хороша была и зельтерская да пиво или молодое вино  -
какая-нибудь паршивая кислятина?
   - Не я заказал шампанское, а Ризенфельд!
   - Конечно! Всегда святая невинность, эх ты, учитель! Знать тебя больше не
хочу! Не обременяй меня своим обществом!
   От ярости я не в силах слова вымолвить. Подходит Георг и отдает  мне  мою
шляпу. Появляется и спекулянт Эрны. Парочка удаляется.
   - Слышал? - обращаюсь я к Георгу.
   - Отчасти. Зачем ты споришь с женщиной?
   - Да я не собирался спорить.
   Георг смеется. Как бы он ни был пьян, даже  если  бы  пил  вино  ведрами,
голова его всегда остается ясной.
   - Не поддавайся им. Иначе пропадешь. И почему  тебе  непременно  хочется,
чтобы ты оказался прав?
   - Да, - отвечаю я, - почему? Вероятно, потому, что я родился на  немецкой
земле. Разве у тебя никогда не бывает неприятных объяснении с женщиной?
   - Конечно, бывает. Но это не мешает мне давать другим полезные советы.
   Свежий воздух подействовал на Ризенфельда, как удар мягким молотом.
   - Давай будем на "ты", - предлагает он мне. - Мы ведь братья. Потребители
смерти. - Его смех похож на лисий лай. - Меня зовут Алекс.
   - Рольф, - представляюсь я в ответ, ибо отнюдь не намерен  называть  свое
честное имя "Людвиг" при этом пьяном брудершафте на одну ночь. Для Алекса  и
Рольф хорош.
   - Рольф? - удивляется Ризенфельд. - Вот дурацкое имя! И тебя  всегда  так
зовут?
   - Я имею право носить его в високосные годы  и  в  послеслужебное  время.
Алекс - ведь тоже не Бог весть что.
   - Ну, ничего, - великодушно соглашается он. - У меня давно  не  было  так
хорошо на душе! Найдется у вас еще чашка кофе?
   - Разумеется, - отвечает Георг. - Рольф у нас мастер варить кофе.
   Пошатываясь,  проходим  мы  в  тени  церкви  Девы  Марии  и  вступаем  на
Хакенштрассе. Впереди нас шагает, словно аист, какой-то одинокий прохожий  и
сворачивает в наши ворота. Это фельдфебель Кнопф, который возвращается после
еженощного инспекционного обхода пивнушек. Мы следим за ним и  нагоняем  как
раз в ту минуту,  когда он мочится  на  черный  обелиск,  стоящий  возле
двери.
   - Господин Кнопф, - заявляю я, - так не полагается.
   - Вольно, - бормочет Кнопф, не повертывая головы.
   - Господин фельдфебель, - начинаю я снова, - так не  полагается!  Это  же
свинство! Ведь вы в собственной квартире не будете этого делать?
   Он слегка повертывает голову.
   - Что? Я должен мочиться в своей гостиной? Вы рехнулись?
   - Да не в вашей гостиной! У вас дома отличная уборная. Почему же вы ею не
воспользуетесь? Ведь до нее отсюда десяти метров не будет!
   - Вздор!
   - Вы загрязняете красу нашей фирмы. Кроме того, совершаете  святотатство.
Ведь это же памятник, предмет, так сказать, священный.
   - Он становится  памятником  только  на  кладбище,  -  заявляет  Кнопф  и
деревянной походкой идет к своей двери.
   - Добрый вечер, господа, наше вам.
   Он делает небольшой поклон и стукается при этом затылком о дверной косяк.
Затем, ворча, исчезает.
   - Кто это? - спрашивает Ризенфельд, пока я ищу банку с кофе.
   -  Ваша  противоположность.  Пьяница  абстрактный.  Пьяница  без   всякой
фантазии. Не нуждается ни  в  какой  помощи  извне.  Ни  в  каких  картинах,
пробуждающих желания.
   - Вот ничтожество! - Ризенфельд усаживается у  окна.  -  Просто  бочка  с
алкоголем. Человек живет мечтами. Вы этого еще не знаете?
   - Нет. Я еще слишком молод.
   - Вздор,  вы  не  слишком  молоды.  Но  вы  продукт  военного  времени  -
эмоционально незрелы и уже приобрели опыт убийства.
   - Мерси, - отвечаю я. - Ну как кофе?
   Дурман, по-видимому, рассеивается. Мы опять перешли на "вы".
   - Как вы полагаете, та дама напротив уже вернулась  домой?  -  обращается
Ризенфельд к Георгу.
   - Вероятно. Там ведь везде темно.
   - Но темно может быть и потому, что ее еще нет. Подождем несколько минут?
   - . Ну конечно.
   - Может быть, мы пока что обсудим наши дела, - говорю я. - Ведь  остается
только подписать договор. А я тем временем принесу из кухни горячего кофе.
   Выхожу и даю Георгу время обработать Ризенфельда. В таких  случаях  лучше
обходиться без свидетелей. Я сажусь на  ступеньки  лестницы.  Из  мастерской
столяра Вильке доносится храп. Это, вероятно, все еще храпит  Генрих  Кроль,
так как Вильке живет не там. Делец-националист здорово  перепугается,  когда
очнется в гробу! Я подумываю о том, не разбудить ли его, но я слишком устал,
да и начинает светать - пусть такой страх для столь храброго вояки  послужит
как бы железистой ванной, которая его укрепит и напомнит ему,  каков  бывает
финал этакой бодрой и веселой войны. Я  слежу  за  часами,  жду  сигнала  от
Георга и смотрю в сад.  Беззвучно  поднимается  утро  с  цветущих  деревьев,
словно с бледного ложа. В освещенном окне напротив стоит фельдфебель Кнопф в
ночной сорочке и делает последний глоток из  бутылки.  Кошка  трется  о  мои
ноги. Слава тебе Господи, думаю я, воскресенье прошло.



   V

   Женщина в трауре робко входит в  ворота  и  нерешительно  останавливается
среди двора. Я выхожу. Вероятно, она намерена заказать надгробие, решаю я  и
спрашиваю:
   - Хотите посмотреть нашу выставку?
   Она кивает, но тут же спохватывается:
   - Нет, нет, пока еще не нужно.
   - Можете спокойно  выбрать.  Покупать  сейчас  же  не  обязательно.  Если
хотите, я могу даже оставить вас одну.
   - Нет, нет! Дело в том... Я только хотела...
   Я жду. Торопить клиента в нашей профессии не имеет смысла.
   После паузы женщина поясняет:
   - Это для моего мужа...
   Я киваю и жду дальнейшего. При  этом  повертываюсь  к  шеренге  маленьких
бельгийских надгробий.
   - Вот красивые памятники, - заявляю я, чтобы не молчать.
   - Да, конечно, но только...
   Она опять смолкает на полуслове и смотрит на меня почти с мольбой...
   - Я не знаю,  разрешается  ли...  -  наконец  произносит  она  сдавленным
голосом.
   - Что? Поставить надгробие? А кто же вам может запретить?
   - Дело в том, что могила не на кладбище...
   Я смотрю на нее с удивлением.
   - Священник не разрешает хоронить моего мужа на кладбище, - поясняет  она
торопливо, вполголоса и не глядя на меня.
   - Почему же он не разрешает? - продолжаю я удивляться.
   -  Оттого  что  муж...  он  наложил  на  себя  руки...  -  Она  с  трудом
выговаривает слова. - Он покончил с собой. Не мог больше вынести.
   Она стоит и смотрит на меня неподвижным взглядом. Она  все  еще  испугана
тем, что сказала.
   - И вы говорите, его  из-за  этого  не  хотят  хоронить  на  кладбище?  -
спрашиваю я.
   - Да, на католическом. В освященной земле.
   - Но это же нелепость! - возмущаюсь я. - Его следует  хоронить  в  земле,
которая вдвойне освящена! Никто без крайней нужды не лишит себя жизни. А  вы
вполне уверены, что они не разрешат?
   - Да. Так сказал священник.
   - Священники много чего говорят, такое  уж  их  ремесло.  А  где  же  его
хоронить, если не на кладбище?
   - За пределами кладбища. По ту сторону стены.  На  неосвященной  стороне.
Или на городском кладбище. Но как это можно! Там все лежат вперемешку.
   - Городское кладбище гораздо красивее католического, -  заявляю  я.  -  А
католики лежат и на городском.
   Она качает головой.
   - Нет, это не годится. Он был человек верующий.  И  вот  теперь...  -  Ее
глаза вдруг наполняются слезами. - Наверно, он не сообразил, что не придется
ему лежать в освященной земле.
   - Он, должно быть, и не думал об этом. Но вы не огорчайтесь из-за  своего
священника. Я знаю тысячи очень  верующих  католиков,  которые  лежат  не  в
освященной земле.
   Она быстро повертывается ко мне.
   - А где же?
   - На полях сражений в России и  во  Франции.  Там  все  лежат  вместе,  в
братских могилах - католики, евреи, протестанты, и я не думаю, чтобы Господь
Бог на это обижался.
   - Там другое. Они пали на поле битвы. А мой муж...
   Она плачет, уже не сдерживая себя. Слезы в нашем деле неизбежны,  но  это
какие-то другие, чем обычно. Да  и  сама  женщина  напоминает  тощий  снопик
соломы: кажется, вот-вот его унесет ветром.
   - Вероятно, он в последнюю минуту пожалел о том, что сделал, - говорю  я,
лишь бы что-нибудь сказать. - Значит, ему все простится.
   Женщина смотрит на  меня.  Она  так  изголодалась  хотя  бы  по  капельке
утешения!
   - Вы в самом деле так думаете?
   - Конечно. Священник этого, разумеется, не знает. Знает только ваш муж. А
сказать теперь уже не может.
   - Священник уверяет, что смертный грех...
   - Слушайте,  сударыня,  -  прерываю  я  ее.  -  Бог  гораздо  милосерднее
священника, поверьте мне.
   Теперь я понимаю, что ее  мучит:  не  столько  эта  неосвященная  могила,
сколько мысль, что ее муж, как самоубийца, будет теперь  до  скончания  века
гореть  в  геенне  огненной  и  что,  если  бы  его  удалось  похоронить  на
католическом кладбище, он, быть может, обрел  бы  спасение  и  отделался  бы
несколькими сотнями тысяч лет адского огня.
   - Все случилось из-за этих денег, - продолжает она. - Они были положены в
сберкассу на пять лет, до совершеннолетия дочери, поэтому он  не  мог  снять
их. Эти деньги - приданое моей дочери от первого брака. Муж был опекуном.  А
когда две недели назад срок  наконец  истек  и  их  можно  было  взять,  они
потеряли всякую цену; жених отказался. Он надеялся, что на них  можно  будет
купить ей хорошее приданое. Еще два года назад их хватило бы, а  теперь  они
ничего не стоят. Дочка все плакала. Он этого не вынес. Считал, что  виноват:
надо было вовремя позаботиться. Но ведь  они  были  положены  на  срок.  Так
проценты больше.
   - Как же он мог позаботиться? Такие  истории  случаются  в  паши  дни  на
каждом шагу. Он же не был банкиром.
   - Нет, бухгалтером. Соседи...
   - Да плюньте вы на то,  что  говорят  соседи.  Всегда  только  распускают
злобные сплетни. Предоставьте все одному Господу Богу.
   Мои слова, я это чувствую, не очень убедительны, но что еще можно сказать
женщине при таких обстоятельствах? Уж, конечно, не то, что я думаю на  самом
деле.
   Она вытирает глаза.
   - Зачем я все это вам рассказала... Какое вам  дело?  Простите  меня!  Но
ведь иной раз не знаешь, куда...
   - Ничего, - говорю я, - мы привыкли. Ведь сюда приходят  только  те,  кто
потерял близких.
   - Да... но не так...
   - Нет, именно так, - поясняю я. - В наше  печальное  время  такие  случаи
происходят гораздо чаще, чем вы думаете. И всегда - с людьми, у которых  нет
никакого выхода. С порядочными людьми. Непорядочные - те выкручиваются.
   Она смотрит на меня.
   - Вы считаете, что можно поставить памятник, хоть муж и  будет  лежать  в
неосвященной земле?
   - Если у вас есть разрешение на гроб, то, разумеется, можно. На городском
кладбище - бесспорно. Хотите, можете сейчас и надгробие выбрать, а когда все
уладится - просто заберете его.
   Она обводит глазами нашу продукцию, потом указывает на  памятник,  третий
по величине.
   - А сколько этот стоит?
   Всегда одно и то же. Никогда бедняки не спросят сразу,  что  стоит  самый
маленький, притом делают вид, будто это происходит не из особого уважения  к
умершему и к смерти. Но они считают неблаговидным прежде всего осведомляться
о цене на самый дешевый памятник; а если потом все же выберут  его  -  тогда
другое дело.
   Я тут ни при чем,  но  этот  кусок  камня  стоит  сто  тысяч  марок.  Ома
испуганно смотрит на меня усталыми глазами.
   - Мы не можем купить такой дорогой, он стоит гораздо больше, чем...
   Конечно, больше, чем то, что у них осталось.
   - Возьмите вот этот маленький, - предлагаю  я,  -  или  просто  могильную
плиту, а не камень. Видите, вон такую, она стоит всего тридцать тысяч  марок
и очень красивая. Ведь вы просто хотите знать, где покоится ваш муж, и плита
ничем не хуже камня.
   Она разглядывает плиту из песчаника.
   - Да... Но...
   У нее, вероятно,  не  хватает  денег,  чтобы  заплатить  за  квартиру,  и
все-таки ей не хочется покупать самый дешевый памятник - как  будто  бедняге
мужу теперь не все равно. Если бы она раньше отнеслась к нему более чутко  и
меньше хныкала вместе с дочкой, он, может быть, еще жил бы на свете.
   - Мы можем позолотить надпись, - замечаю я, -  это  придаст  плите  очень
почтенный и благородный вид.
   - А за надпись надо платить отдельно?
   - Нет, она входит в общую стоимость надгробия.
   Я сказал неправду. Но ничего не могу  с  собой  поделать:  уж  очень  эта
женщина в своем черном платье похожа па жалкого  воробья.  Если  она  теперь
пожелает написать длинное изречение из Библии - я сел  в  лужу:  высечь  его
стоило бы дороже, чем вся плита. Но она хочет только,  чтобы  написали  имя,
фамилию и даты: 1885-1923.
   Она вытаскивает из сумки когда-то измятые банкноты, которые,  как  видно,
были потом тщательно разглажены и связаны в пачки. Я глубоко вздыхаю - плата
авансом! Давно уж этого у нас не бывало. Она серьезно отсчитывает три пачки.
У нее почти ничего не остается.
   - Тридцать тысяч, проверьте, пожалуйста.
   - Незачем. Я вижу. Все верно.
   Должно быть, верно. Она столько раз их пересчитывала.
   - Я хочу вам кое-что сказать, - заявляю я. - Мы поставим вам, кроме того,
цементное обрамление. Могила выглядит  тогда  очень  прилично,  она  как  бы
обведена границей.
   Женщина боязливо смотрит на меня.
   - Бесплатно, - уточняю я.
   По ее лицу словно пробегает отблеск робкой, грустной улыбки.
   - С тех пор как это случилось, со мной в первый раз  говорят  приветливо.
Даже моя дочь... Она считает, что позор...
   Женщина снова вытирает слезы. Я очень смущен и,  мне  кажется,  похож  на
актера Гастона Мюнха в роли графа Траста из пьесы Зудермана "Честь", которая
идет в городском театре. Чтобы успокоиться, я наливаю себе, как  только  она
уходит, глоток водки. Потом вспоминаю, что ведь Георг  еще  не  вернулся  из
банка, где он ведет переговоры с Ризенфельдом, и начинаю подозревать  самого
себя: может быть, я так вел себя с этой  женщиной,  только  чтобы  подкупить
Господа Бога? Одно доброе дело  в  обмен  на  другое:  обрамление  могилы  и
надпись в обмен на трехмесячный вексель Ризенфельду и солидный груз гранита?
Эта мысль настолько подбадривает меня, что я наливаю себе еще глоток  водки.
Потом  вдруг  замечаю  на  стенках  обелиска   следы   фельдфебеля   Кнопфа,
притаскиваю ведро воды, чтобы их смыть, и громко ругаюсь. Однако Кнопф  спит
в своей каморке сном праведника.

   ***

   - Только шесть недель, - говорю я разочарованно.
   Георг смеется.
   - Вексель, принятый к оплате через шесть недель, не такая уж плохая вещь.
Банк больше не хотел давать. Кто знает, как будет тогда стоять доллар!  Зато
Ризенфельд обещал через месяц опять заехать. Тогда мы сможем заключить новый
договор.
   - Ты в это веришь?
   Георг пожимает плечами.
   - Почему бы и нет? Может быть, его привлечет Лиза. Он даже в банке мечтал
о ней, как Петрарка о Лауре.
   - Хорошо, что он не видел ее при дневном свете и вблизи.
   - Это во многих случаях  бывает  хорошо.  -  Георг  смущенно  смолкает  и
смотрит на меня. - Но при чем тут Лиза? Она действительно очень недурна.
   - По утрам у нее уже бывают иной раз мешки под глазами! И,  конечно,  она
не романтична. Этакая здоровенная женщина!
   - Не романтична? - Георг презрительно усмехается. -  А  что  это  значит?
Существует много сортов романтики. В здоровенности есть тоже своя прелесть.
   Я смотрю на него испытующе. Уж не приглянулась ли она ему самому? В своих
личных делах он удивительно скрытен.
   - Ризенфельд, конечно, понимает под рома