неподвижные и прозрачные.
   - Боишься, - шепчет она. - Ты всегда боишься.
   - Я не боюсь, - бормочу я.
   - Чего? Чего ты боишься?
   Я  не  отвечаю.  И  страх  вдруг  исчезает.  Серо-синие   губы   Изабеллы
прижимаются к моему лицу, вся она холодная, меня же  трясет  озноб  ледяного
жара, по телу бегут мурашки, только голова пылает, я ощущаю  зубы  Изабеллы,
она стоит подле меня,  как  стройный,  поднявшийся  на  задние  ноги  зверь,
призрак, дух, сотканный из лунного света и желания, покойница,  нет,  живая,
воскресшая покойница, ее кожа и губы холодны, жуть и запретное сладострастие
охватывают меня, точно вихрь, я делаю  отчаянное  усилие,  вырываюсь  и  так
резко отталкиваю ее, что она падает навзничь...
   Изабелла не встает. Она продолжает лежать на земле, похожая  на  ящерицу,
шипит и бормочет бранные слова и оскорбления, они потоком срываются с ее губ
-  так  ругаются  возчики,  солдаты,  девки,  иных  слов  даже  я  не  знаю,
оскорбления, подобные ударам ножа  и  кнута;  я  и  не  подозревал,  что  ей
известны такие слова, на которые отвечают только кулаками.
   - Успокойся! - говорю я. Изабелла смеется.
   - "Успокойся", - передразнивает она меня. - Заладил: "Успокойся"! Да поди
ты к черту! - Она шипит уже громче: - Убирайся, жалкая тряпка! Евнух!..
   - Замолчи, - говорю я раздраженно. - Не то...
   - Не tu? A ты все-таки попробуй!  -  И  она  выгибается  дугой,  упираясь
руками  и  ногами  в  землю,  в  бесстыдной  позе,  скривив   открытый   рот
презрительной гримасой.
   Я смотрю на нее пораженный. Она должна бы вызвать во мне  отвращение,  но
она его не вызывает. Даже в этой непристойной позе она  непохожа  на  девку,
несмотря на все, что она делает, на те слова, которые  выплевывает,  на  то,
как она ведет себя: и в ней самой, и во всем  этом  есть  что-то  отчаянное,
исступленное и невинное. Я люблю ее, мне хотелось бы  взять  ее  на  руки  и
унести, но я не знаю, куда. Я поднимаю руки, они словно  налиты  свинцом,  я
чувствую свою беспомощность и нелепость, свое мещанство и провинциальность.
   - Убирайся! - шепчет Изабелла, продолжая лежать на земле. - Уходи! Уходи!
И больше никогда не возвращайся! Не вздумай опять явиться сюда, старый  сыч,
святоша, плебей, кастрат! Убирайся, болван, кретин, мелкая твоя  душонка!  И
не смей возвращаться!
   Она смотрит на меня, теперь уже стоя на коленях,  рот  сжался  и  кажется
маленьким, глаза стали плоскими,  тускло-серыми  и  злыми.  Словно  все  еще
сохраняя невесомость, она вскакивает, хватает  свою  синюю  юбку  и  уходит,
легко и быстро ступая длинными стройными ногами, словно паря в лунном свете,
нагая танцовщица, помахивающая синей юбкой, как флагом.
   Мне хочется догнать ее, позвать, привлечь к себе, но я  продолжаю  стоять
неподвижно. Я не знаю, что она сейчас сделает еще, и мне  вспоминается,  что
не в первый раз здесь, у ворот, появляется нагой  человек.  Чаще  всего  это
бывают женщины.
   Медленно иду я обратно по аллее. Застегиваю рубашку и  испытываю  чувство
вины. Сам не знаю почему.

   ***

   Очень  поздно  возвращается  Кнопф.  Судя  по  шагам,   он   основательно
нагрузился. Мне действительно сейчас не до обелиска, но именно поэтому я иду
к водосточной трубе. В подворотне  Кнопф  останавливается  и,  как  подобает
старому вояке, сначала окидывает испытующим взглядом двор и сад.  Все  тихо.
Тогда он осторожно приближается к обелиску. Я,  конечно,  не  надеялся,  что
бывший   фельдфебель   бросит   свою   привычку   от    одного-единственного
предупредительного выстрела. Вот он уже  стоит  перед  памятником  в  полной
готовности. Осторожно еще раз  повертывает  голову  во  все  стороны.  Затем
искусный тактик делает ложный маневр: руки скользят по швам, но это блеф, он
только прислушивается,  и  лишь  после  этого,  когда  выясняется,  что  все
по-прежнему спокойно, он с удовольствием принимает соответствующую позу, его
усы приподнимаются в торжествующей улыбке, и он приступает к делу.
   - Кнопф! - приглушенно вою я через водосточную трубу. - Свинья этакая, ты
опять здесь? Разве я тебя не предупреждал?
   Перемена в лице Кнопфа не может не доставить мне удовольствия. Я  до  сих
пор как-то не верил выражению "вытаращил глаза", по моему  мнению,  человек,
напротив, щурится, желая что-нибудь получше разглядеть; но  Кнопф  буквально
выкатывает глаза, словно лошадь, испугавшаяся неожиданного взрыва гранаты.
   - Ты не достоин быть саперного полка фельдфебелем в отставке, - восклицаю
я гулким голосом. - А поэтому я  тебя  разжалую!  Разжалую  тебя  в  солдаты
второго разряда. Пакостник! Отойди!
   Из горла Кнопфа вырывается хриплый лай.
   - Нет! Нет! - каркает он и  старается  отыскать,  из  какой  части  двора
звучит голос Божий. Оказывается, из угла между воротами и стеной  его  дома.
Но там нет ни окна, ни отверстия, и он не может постичь, откуда же доносится
голос.
   - Пропала твоя длинная сабля, фуражка с козырьком, нашивки! - шепчу я.  -
Пропал шикарный мундир! Отныне ты  солдат  второго  разряда,  Кнопф,  чертов
хрыч!
   - Нет! - вопит Кнопф, угроза, как видно, попала  в  самую  точку.  Скорее
истинный тевтонец  даст  себе  отрезать  палец,  чем  расстанется  со  своим
титулом. - Нет, нет... - бормочет он  и  воздевает  лапы,  озаренные  светом
луны.
   - Приведи себя в порядок,  -  приказываю  и  вдруг  вспоминаю,  как  меня
обзывала Изабелла, чувствую тоскливый укол под ложечкой, и на  меня,  словно
град, обрушивается воющее отчаяние.
   Кнопф прислушивается.
   - Только не это! - каркает он еще раз и, задрав голову, смотрит  в  небо,
на озаренные луной барашки: - Боже мой, только не это!
   Вон он стоит, словно центральная фигура  в  группе  Лаокоона,  как  будто
борясь с незримыми змеями позора и разжалования. И мне приходит на  ум,  что
он стоит совершенно в той же позе, в какой стоял я час  тому  назад,  и  под
ложечкой у меня снова начинает щемить. Мной овладевает неожиданная жалость и
к Кнопфу и к себе. Я становлюсь человечнее.
   - Ну ладно, - шепчу я. - Хоть ты и не заслуживаешь, но я еще раз даю тебе
шанс исправиться. Я разжалую тебя только в ефрейторы, да и то на время. Если
ты до конца сентября будешь справлять нужду,  как  подобает  цивилизованному
человеку, тебя опять  произведут  в  унтер-офицеры;  к  концу  октября  -  в
сержанты; к концу ноября - в вице-фельдфебели; а на Рождество станешь  опять
кадровым ротным фельдфебелем в отставке, понял?
   - Так точно, господин... господин... - Кнопф не знает, как обратиться.  Я
чувствую, что он  колеблется  между  величеством  и  Богом,  и  своевременно
прерываю его:
   - Это мое последнее слово, ефрейтор Кнопф! И не  воображай,  свинья,  что
после Рождества ты сможешь опять начать безобразничать. Тогда будет холодно,
и  ты  следов  не  сотрешь.  Они  накрепко  примерзнут.  Если  ты  еще   раз
остановишься у обелиска, тебя поразит электрический удар и такое  воспаление
простаты, что  тебе  ноги  сведет  от  боли.  А  теперь  проваливай  отсюда,
пакостный галунщик!
   Кнопф с непривычной резвостью исчезает в темной пещере своего  входа.  Из
конторы доносится  приглушенный  смех.  Оказывается,  Лиза  и  Георг  тайком
наблюдали этот спектакль. "Пакостный галунщик", - хрипло  хихикает  Лиза.  С
грохотом падает стул. Дверь в комнату Георга закрывается. Ризенфельд  как-то
преподнес мне бутылку голландского  хеневера  с  рекомендацией:  употреблять
только в очень тяжелые минуты. И я извлекаю ее на свет.  На  четырехугольной
бутылке яркая  этикетка:  "Фрисхер  Хеневер  ван  П.  Бокма,  Леуварден".  Я
открываю бутылку и наливаю себе большой стакан. Хеневер оказался  крепким  и
пряным. Он не подвел меня.



   XVIII

   Гробовщик Вильке смотрит на женщину с удивлением.
   - Почему вы не возьмете два маленьких? - спрашивает он. - Стоит ненамного
дороже. Женщина качает головой:
   - Они должны лежать вместе.
   - Но вы же можете захоронить их в одной могиле, - говорю я. - Вот  они  и
будут вместе.
   - Нет, это не то. Вильке чешет затылок.
   - А что вы скажете? - обращается он ко мне.
   Женщина потеряла двоих детей. Они умерли в один и  тот  же  день.  И  она
хочет приобрести для них не только общий памятник, но и  общий  гроб,  нечто
вроде двойного гроба. Вот почему я вызвал Вильке в контору.
   - Для нас это дело простое, -  говорю  я.  -  Памятники  с  двухсторонней
надписью мы ставим чуть не каждый день. Бывают даже  семейные  памятники,  с
шестью - восемью именами.
   Женщина кивает.
   - Пусть так и будет. Пусть лежат  вместе.  Они  и  в  жизни  всегда  были
вместе.
   Вильке вынимает из кармана куртки столярный карандаш.
   - Да ведь гроб будет выглядеть довольно  странно.  Он  получится  слишком
широкий, почти квадратный; ребята же еще очень маленькие. Сколько им?
   - Четыре с половиной.
   Вильке набрасывает рисунок.
   - Вроде квадратного ящика, - заявляет он наконец. - А вы не хотите...
   - Нет, - прерывает его женщина. - Пусть лежат вместе. Они близнецы.
   - Можно и для близнецов сделать очень красивые отдельные  гробики,  белые
лакированные. И форма приятнее. Такой  вот  двойной  квадратный  гроб  очень
некрасив...
   - Мне это все равно, - возражает женщина упрямо. -  У  них  была  двойная
колыбель и двойная коляска, а теперь пусть у них будет и двойной гроб. Пусть
так и останутся вместе.
   Вильке опять делает набросок. Но ничего не получается, кроме  квадратного
ящика, его не делает красивее даже плющ на крышке. Будь это взрослые,  можно
бы удлинить гроб, но дети слишком коротенькие.
   - Я даже не знаю, разрешается ли  это,  -  выдвигает  он  свой  последний
аргумент.
   - А почему могут не разрешить?
   - Да уж очень необычно.
   - А что двое детей умирают в один день - это  тоже  необычно,  -  говорит
женщина.
   - Правда, особенно если близнецы. - Вильке вдруг начинает  интересоваться
этими детьми. - У них и болезнь та же была?
   - Да, - сурово отвечает женщина. - Та же болезнь. Родились тут  же  после
войны, когда есть было нечего. Близнецы, а у меня и на одного-то  молока  не
хватало...
   Вильке наклоняется к ней.
   -  Та  же  самая  болезнь!  -  В  его   глазах   вспыхивает   любопытство
исследователя. - Говорят, у близнецов это бывает. Астрология...
   - Ну так как насчет гроба? - спрашиваю я. Непохоже, чтобы  женщина  стала
продолжать разговор с Вильке на эту захватывающую тему.
   - Попытаюсь, - отвечает Вильке. - Но не знаю, разрешается ли это.  Вы  не
знаете? - обращается он ко мне.
   - Можно справиться в кладбищенской конторе.
   - А как насчет священника? В какую веру крещены младенцы?
   Женщина отвечает не сразу.
   - Одного крестил католик, другого - евангелист, - наконец отвечает она. -
Так мы уговорились. Муж -  католик,  я  -  евангелистка.  Поэтому  и  решили
поделить близнецов.
   -  Значит,  одного  вы  крестили   в   католическую   веру,   другого   в
евангелическую?
   - Ну да.
   - И в тот же день?
   - В тот же день.
   Интерес Вильке к странностям жизни пробудился снова.
   - И, конечно, в двух разных церквах?
   - Разумеется, - нетерпеливо отвечаю я. - Где же еще? А теперь...
   - Как же вы их различали? - прерывает меня Вильке.  -  То  есть  все  это
время? Они были очень похожи?
   - Да, - отвечает женщина. - Точно два яйца.
   - Вот-вот! Так как же можно отличить одного  от  другого,  да  еще  таких
маленьких? Вам удавалось? Особенно в первые дни, когда все идет вверх дном?
   Женщина молчит.
   - Но ведь теперь уж все равно, - заявляю я и делаю Вильке знак, чтобы  он
прекратил расспросы.
   Но  Вильке  все  еще   полон   научного   любопытства,   чуждого   всякой
сентиментальности.
   - Совсем не все равно, - отвечает он. - Ведь  их  же  придется  хоронить!
Один - католик, другой - евангелист. А вы знаете, который католик?
   Женщина молчит. Вильке все больше горячится.
   - Вы думаете, вам разрешат хоронить их одновременно? А ведь  если  у  вас
будет  общий  гроб  -  придется.  Но  тогда  должны  присутствовать  и   два
священника, католик и евангелист! А они ни за что  не  пойдут  на  это.  Они
сильнее ревнуют Господа Бога, чем мы - наших жен.
   - Но вас, Вильке, все это совершенно не касается, - говорю я и под столом
даю ему пинок.
   - А близнецы? - восклицает Вильке, не обращая на меня  внимания.  -  Ведь
католика похоронят тогда по  евангелическому  обряду,  а  евангелиста  -  по
католическому! Вы представляете себе, какая путаница? Нет, с двойным  гробом
ничего не выйдет! Два отдельных гроба -  вот  как  придется  сделать.  Тогда
каждая религия получит своего. А священники могут повернуться друг  к  другу
спиной и их отпевать.
   Еильке, видимо, считает, что одна религия - яд для другой.
   - Вы уже говорили со священниками? - осведомляюсь я.
   - Говорить будет муж, - отвечает женщина.
   - Меня очень интересует, как же в таком случае...
   - Вы беретесь сделать двойной гроб? - прерывает его женщина.
   - Сделать-то можно, но я вам скажу...
   - Сколько это будет стоить? - спрашивает она.
   Вильке чешет затылок.
   - Когда он вам нужен?
   - Чем скорей, тем лучше.
   - Тогда мне придется всю ночь работать. Сверхурочно.  Его  нужно  сделать
заново, таких нет.
   - Сколько это будет стоить? - снова спрашивает его женщина.
   - Я вам скажу, когда сдавать буду. Сделаю дешево, ради науки. Я только не
смогу взять его обратно, если вам не разрешат.
   - Разрешат.
   Вильке с удивлением смотрит на женщину:
   - А вы откуда знаете?
   - Если священники не согласятся - похороним  без  священников,  -  сурово
заявляет женщина. - Они всегда были вместе, пусть вместе и останутся.
   Вильке кивает.
   - Значит, сговорились. Я вам доставлю гроб, но  предупреждаю  обратно  не
возьму.
   Женщина вытаскивает из сумки кожаный кошелек на молнии.
   - Хотите получить аванс?
   - Да уж так полагается. На материал. Женщина смотрит на Вильке.
   - Миллион, - заявляет тот, слегка смущенный.
   Женщина дает ему деньги. Бумажки мелко сложены.
   - Запишете адрес? - говорит она.
   - Я пойду с вами, - отвечает Вильке. - Сниму мерку. Вы  получите  хороший
гроб. Женщина кивает и смотрит на меня.
   - А памятник? Когда вы его доставите?
   - Когда хотите. В общем памятник ставят обычно  через  несколько  месяцев
после похорон.
   - А мы не могли бы получить его теперь же?
   - Конечно. Но лучше подождать. Через  некоторое  время  земля  на  могиле
осядет. И лучше уже тогда ставить памятник, иначе его придется укреплять еще
раз.
   - Ах так, - отвечает женщина. На миг кажется, что ее зрачки дрожат.
   - Нам хотелось бы все же получить памятник сейчас. Разве нельзя...  разве
нельзя установить его так, чтобы он потом не оседал?
   - Тогда нужно подводить специальный  фундамент.  Для  памятника.  Еще  до
погребения. Хотите?
   Женщина кивает.
   - На памятнике должны быть их имена, - говорит женщина. - Не будут же они
лежать просто так. Лучше, если вы теперь же напишете их имена.
   Она дает мне номер места на кладбище.
   - Я хотела бы тоже уплатить вперед, - говорит она. - Сколько это стоит?
   Она снова открывает кожаный кошелек. Смущенно, как и  Вильке,  называю  я
цену.
   - Ведь теперь все считают на миллионы и миллиарды, - добавляю я.
   Странно, что иной раз по тому, как люди складывают банкноты, можно судить
о том, честные они и порядочные или нет. Женщина развертывает  одну  бумажку
за другой и кладет на стол, рядом с образцами гранита.
   - Мы отложили эти деньги им на школу, - говорит она. - Но к тому времени,
конечно, их уже не хватило бы, а теперь хватит хоть на памятник...

   ***

   - Исключено! - восклицает Ризенфельд. - Вы вообще имеете представление  о
том, сколь ко стоит черный шведский гранит?  Его  привозят  из  Швеции,
молодой человек, и он не может быть оплачен векселями на немецкие марки.  За
него надо платить валютой! Шведскими кронами! У нас осталось всего несколько
глыб! Для друзей. Последние! Это все равно что голубые  бриллианты!  Одну  я
вам дам - за вечер, проведенный с мадам Вацек, но две? Вы  что,  спятили?  С
таким же успехом  я  мог  бы  потребовать  от  Гинденбурга,  чтобы  он  стал
коммунистом.
   - Что за мысль?
   - Вот видите! Так примите от меня эту редкость и не пытайтесь вытянуть из
меня больше, чем ваш шеф. Так как вы одновременно и  посыльный,  и  директор
конторы, то не ваше дело заботиться об авансе.
   - Это-то, конечно, нет. Я действую из чистой любви к  граниту.  Притом  -
платонической. Я даже не намерен его продавать сам.
   - Нет? - спрашивает Ризенфельд и наливает себе рюмку водки.
   - Нет, - отвечаю я. - Дело в том, что я решил переменить профессию.
   - Опять? - Ризенфельд так передвигает свое кресло, чтобы ему  было  видно
окно Лизы.
   - На этот раз - да.
   - Опять в школьные учителя?
   -  Нет.  Я  уже  не  настолько  наивен  и  не  настолько  самоуверен.  Не
посоветуете ли вы мне что-нибудь? Вы ведь повсюду разъезжаете.
   - Что именно? - спрашивает Ризенфельд без всякого интереса.
   -  Какое-нибудь  занятие  в  большом  городе,  хотя   бы   курьером   при
какой-нибудь газете, мне все равно.
   - Оставайтесь тут, - говорит Ризенфельд. - Тут вы на месте. Мне вас будет
недоставать. Почему вы хотите уехать?
   - Я не могу сказать вам точно. Если бы я мог, не было бы такой срочности.
И я не всегда это  чувствую, только время от времени. Но в эти минуты я
уверен до черта, что так нужно.
   - И сейчас вы уверены?
   - Сейчас уверен.
   - Боже мой! - восклицает Ризенфельд. - Вы еще не раз будете  жалеть,  что
уехали отсюда.
   - Безусловно. Поэтому я и  хочу  уехать.  Вдруг  Ризенфельд  вздрагивает,
точно схватился мокрыми лапами за  электрический  провод.  Лиза  включила  в
своей комнате свет  и  подошла  к  окну.  Она,  вероятно,  не  видит  нас  в
полутемной конторе и спокойно снимает блузку. Под блузкой у нее ничего нет.
   Ризенфельд громко сопит.
   - Боже! Разрази меня! Какие груди! Ведь на них спокойно  можно  поставить
пол-литровую кружку с пивом, и она не упадет!
   - Тоже неплохая мысль! - замечаю я. Глаза Ризенфельда блестят.
   - И фрау Вацек всегда показывается в таком виде?
   - Она довольно беззаботна. Ведь ее никто не видит, кроме, нас, конечно.
   - Слушайте! - говорит Ризенфельд. - И  от  такой  возможности  вы  хотите
отказаться? Вот уж действительно дуралей.
   -  Да,  -  соглашаюсь  я  и  умолкаю,  а  Ризенфельд,  словно  индеец   в
Вюртембергском театре, крадется к окну, держа в одной руке стакан, в  другой
- бутылку водки.
   Лиза расчесывает волосы.
   - Когда-то я мечтал стать скульптором, - говорит Ризенфельд, не спуская с
нее глаз. - Для такой стоило бы! Черт его знает, чего только мы в  жизни  не
упускаем!
   - Вы хотели стать скульптором по граниту?
   - При чем тут гранит?
   - При работе с гранитом  модели  стареют  скорее,  чем  бывают  закончены
художественные произведения, - говорю я.  -  Он  такой  твердый.  При  вашем
темпераменте вы могли бы самое большее   работать  в  глине.  Иначе  вы
оставили бы после себя только незавершенные изваяния.
   Ризенфельд стонет. Лиза сняла юбку, но тут же выключила свет  и  намерена
уйти в другую комнату. Владелец гранитного завода  еще  некоторое  время  не
отходит от окна, затем оборачивается.
   - Вам-то легко! - рычит он. - Вас  не  терзает  демон.  Самое  большее  -
ягненок.
   - Мерси, - отвечаю я. - И у вас это тоже не демон, а козел. Что еще?
   - Письмо, - заявляет Ризенфельд. - Вы не будете  так  добры  передать  от
меня письмо?
   - Кому?
   - Фрау Вацек! Кому же еще?
   Я молчу.
   - А я подумаю о какой-нибудь должности для вас.
   Но я храню верность Георгу, как нибелунг, хотя бы  это  стоило  мне  моей
будущности.
   - Я и без того о вас позаботился бы, - льстиво заявляет Ризенфельд.
   - Знаю, - отзываюсь я. - Только зачем  вам  писать?  Письмами  ничего  не
достигнешь. Да и потом, вы же сегодня уезжаете. Отложите все это  до  своего
возвращения.
   Ризенфельд допивае