сегодня же вечером скажу, - заявляет Вилли. - Вот будет  смеяться!
Во всех регистрах!
   Наконец мы  с  Георгом  уходим.  Вилли  со  второго  этажа  наблюдает  за
площадью; он, как старый солдат, еще ждет, что  где-нибудь  в  засаде  сидят
хранители национального гимна. Но ничего  не  происходит.  Рыночная  площадь
мирно покоится под звездами. В пивных распахнуты окна. Из клуба  Бодо  мощно
льется песня "Кто тебя, прекрасный лес, вырастил на тех вершинах?".
   - Скажи-ка, Георг, - спрашиваю я, когда мы сворачиваем на Хакенштрассе, -
ты счастлив?
   Георг Кроль снимает шляпу перед чем-то незримым в ночи.
   - Спросил бы лучше другое, - отвечает он, - сколько же  можно  сидеть  на
острие иглы?



   XI

   С неба льет дождь. А из  сада,  клубясь,  наплывают  волны  тумана.  Лето
захлебнулось в потоках дождя, стало холодно, и  доллар  стоит  сто  двадцать
тысяч марок. С ужасным треском  отваливается  часть  кровельного  желоба,  и
вода, низвергающаяся перед нашим окном, похожа на стеклянную стену. Я продаю
двух надгробных ангелов из неоглазуренного фарфора  и  венок  из  иммортелей
 какой-то хрупкой маленькой женщине, у которой  двое  детей  умерли  от
гриппа. В соседней комнате лежит Георг и кашляет. У него тоже грипп,  но  он
подкрепился кружкой глинтвейна, который я ему сварил. Кроме того, на постели
вокруг него разбросано с десяток журналов, и он  пользуется  случаем,  чтобы
получить информацию о последних великосветских бракосочетаниях,  разводах  и
скандалах в Канне, Берлине, Лондоне и Париже. Входит Генрих,  как  всегда  в
полосатых брюках с велосипедными зажимами и в темном дождевике в тон брюкам.
   - Не будете ли вы так любезны записать? Я продиктую вам некоторые заказы,
- осведомляется он с неподражаемым сарказмом.
   - Безусловно. Валяйте.
   Он  перечисляет:  несколько  надгробных  камней  из   красного   сиенита,
мраморная доска, несколько решеток - будни смерти, ничего особенного.  Потом
он в нерешительности переминается с ноги  на  ногу,  греет  зад  у  холодной
печки, рассматривает образцы каменных пород, которые уже лет двадцать  лежат
на полках в нашей конторе, и наконец выпаливает:
   - Если мне будут чинить препятствия, то  не  удивительно,  что  мы  скоро
обанкротимся!
   Я не отвечаю, чтобы позлить его.
   - Вот именно - обанкротимся! - поясняет он. - Я знаю, что говорю!
   - В самом деле? -  Я  ласково  смотрю  на  него.  -  Зачем  же  вы  тогда
оправдываетесь? Вам и так каждый поверит.
   - Оправдываюсь? Я не нуждаюсь  в  оправдании!  Но  то,  что  случилось  в
Вюстрингене...
   - А что, убийцы столяра найдены?
   - Убийцы? А нам-то какое дело? И при чем тут убийство? Просто  несчастный
случай, он сам во всем виноват. Я то имею в виду, как  вы  там  обошлись  со
старостой  Деббелингом  и  в  довершение  всего  предложили  вдове   столяра
бесплатное надгробие.
   Я повертываюсь и смотрю в окно на дождь. Генрих Кроль принадлежит  к  той
породе людей, которые никогда не сомневаются в правоте своих взглядов, - это
делает их не только скучными, но и опасными. Из них и состоит та  меднолобая
масса в нашем возлюбленном отечестве, которую можно вновь и вновь  гнать  на
войну. Ничто их не в состоянии вразумить, они  родились  "руки  по  швам"  и
гордятся тем, что так и умрут. Не знаю, существует  ли  этот  тип  в  других
странах, но если да, то наверняка не в таких количествах.
   Через минуту я слышу голос этого упрямого дуралея. Оказывается, он  долго
беседовал со старостой и все уладил. Этим мы только ему обязаны.  Теперь  мы
можем снова поставлять надгробные памятники в Вюстринген.
   - Что же прикажете делать? - спрашиваю я. - Молиться на вас?
   Он бросает на меня язвительный взгляд.
   - Берегитесь, вы можете зайти слишком далеко!
   - А как далеко?
   - Слишком. Не забудьте о том, что вы здесь только служащий.
   - Я об этом забываю слишком часто. Иначе  вам  пришлось  бы  платить  мне
тройной оклад - как художнику, как бухгалтеру и как заведующему рекламой.  А
кроме того, хорошо, что мы не на военной службе, иначе вы стояли  бы  передо
мной навытяжку. Впрочем, если хотите,  я  могу  как-нибудь  позвонить  вашим
конкурентам - Хольман и Клотц сейчас же возьмут меня к себе.
   Дверь распахивается, и появляется Георг в красно-рыжей пижаме.
   - Ты рассказываешь о Вюстрингене, Генрих?
   - А то о чем же?
   - Тогда сядь и заткнись, и да  будет  тебе  стыдно.  Ведь  в  Вюстрингене
человека убили! Оборвалась человеческая жизнь!  Для  кого-то  погибла  целая
вселенная. Каждое убийство, каждый смертельный удар - все равно что первое в
мире  убийство - Каин и Авель, все начинается сызнова.  Если  бы  ты  и
твои единомышленники это когда-нибудь поняли,  то  на  нашей  благословенной
планете мы не слышали бы столько неистовых призывов к войне!
   - Тогда  мы  слышали  бы  только  голоса  рабов  и  лакеев.  Прислужников
позорного Версальского договора!
   - Ах, Версальский договор? Ну, конечно! - Георг  делает  шаг  вперед.  От
него веет ароматом крепкого глинтвейна. - А если бы войну выиграли  мы,  то,
разумеется, засыпали бы наших противников подарками  и  изъявлениями  любви,
да? Ты забыл, чего только ты и тебе подобные  не  собирались  аннексировать?
Украину, Брие, Лонгви и весь рудный и угольный бассейн Франции! Разве у  нас
отобрали Рур? Нет, мы все еще владеем им! И ты будешь  утверждать,  что  наш
мирный договор не был бы в десять  раз  жестче,  если  бы  только  нам  дали
возможность диктовать его? Разве я не  слышал,  как  ты  сам  на  этот  счет
разорялся еще в 1917 году? Пусть Франция,  дескать,  станет  третьестепенной
державой,  пусть  у  России  аннексируют  громадные  территории,  пусть  все
противники платят контрибуцию и отдают реальные ценности, пока их совсем  не
обескровят! И это говорил ты, Генрих! А теперь орешь вместе со всей бандой о
несправедливости, учиненной над нами! Просто блевать хочется от вашего нытья
и воплей  о  мести.  Всегда  у  вас  виноват  кто-то  другой!  Так  и  несет
самоупоенностью  фарисеев;  разве  вы  не  знаете,  в  чем  первый   признак
настоящего человека? Он отвечает за содеянное им! Но  вы  считаете,  что  по
отношению к вам совершались всегда только одни несправедливости, и  вы  лишь
одним отличаетесь от Господа Бога - Господь Бог  знает  все,  но  вы  знаете
больше.
   Георг озирается, словно очнувшись от сна. Лицо у  него  теперь  такое  же
красное, как его пижама, и даже лысина порозовела.  Генрих  испуганно
отступает. Георг следует за ним - он  в  полной  ярости.  Генрих  продолжает
отступать.
   - Ты заразишь меня! - вопит он. - Ты дышишь мне в лицо своими  бациллами!
Понимаешь ты, к чему это приведет, если у обоих будет грипп?
   - Никто больше не посмеет умирать, - замечаю я.
   Достойное зрелище - эта борьба между двумя братьями:  Георга  в  огненной
пижаме, потного от бешенства, и Генриха в выходном костюме, одержимого одной
заботой - как бы не подхватить грипп. Эту сцену наблюдает, кроме меня, Лиза;
она в халате из материи с набивными изображениями парусных судов и, несмотря
на отчаянную погоду, чуть не вся высовывается из окна.
   В доме, где живет Кнопф, дверь открыта настежь. Перед  ней  дождь  висит,
словно занавес из стеклянных бус. В комнатах  так  темно,  что  девушки  уже
зажгли свет. Кажется, будто они там плавают, как дочери Рейна у Вагнера. Под
огромным зонтом, похожим на черный гриб, через двор бредет столяр Вильке.
   Генрих Кроль исчезает, буквально вытесненный Георгом из конторы.
   - Полощите горло соляной кислотой! - кричу я ему вслед. - Грипп для людей
вашей комплекции смертелен!
   Георг останавливается и хохочет.
   - Какой я идиот, - говорит он. - Таких типов ничем не проймешь!
   - Откуда у  тебя  эта  пижама?  -  спрашиваю  я.  -  Ты  что,  вступил  в
коммунистическую партию?
   Кто-то аплодирует: это Лиза бурно выражает Георгу свое одобрение - весьма
нелояльная  демонстрация  по  отношению  к  ее  мужу   Вацеку,   убежденному
национал-социалисту и будущему директору бойни. Георг раскланивается, прижав
руку к сердцу.
   - Укладывайся в постель, - говорю я, - ты до того потеешь, что  брызжешь,
как фонтан.
   - Потеть полезно! Посмотри-ка на дождь! Небо  тоже  потеет.  А  еще  там,
напротив, этот кусок жизни, в распахнутом халатике, с ослепительными зубами,
полный смеха! Что мы тут делаем? Интересно, почему  мы  не  взрываемся,  как
фейерверк? Если бы мы хоть раз по-настоящему поняли, что такое жизнь, мы  бы
взорвались. Почему я торгую надгробными памятниками? Почему  я  не  падающая
звезда? Или не птица гриф, которая парит над Голливудом и выкрадывает  самых
восхитительных женщин из бассейнов для плаванья? Почему  мы  должны  жить  в
Верденбрюке и драться в кафе "Централь", вместо того чтобы снарядить караван
в Тимбукту и с носильщиками, чья кожа цвета  красного  дерева,  пуститься  в
дали широкого африканского утра? Почему мы не  держим  бордель  в  Иокагаме?
Отвечай! Совершенно необходимо это узнать сейчас же! Почему  мы  не  плаваем
наперегонки с пурпурными рыбами в алом свете таитянских вечеров? Отвечай!
   Он берет бутылку с водкой.
   - Стоп! - говорю. - Есть еще вино. Я сейчас же подогрею его на спиртовке.
Никакой водки! У тебя жар! Нужно пить горячее красное вино с  пряностями  из
Индии и с Зондских островов.
   - Ладно! Согревай! Но почему мы не находимся сами на островах  Надежды  и
не спим с женщинами, которые пахнут корицей и чьи глаза  становятся  белыми,
когда мы их оплодотворяем под Южным Крестом,  и  они  издают  крики,  словно
попугаи и тигры? Отвечай!
   В  полумраке  конторы  голубое  пламя  спиртовки  пылает,  точно  голубой
сказочный свет. Дождь шумит, как море.
   - Мы плывем, капитан, - говорю я и делаю  огромный  глоток  водки,  чтобы
догнать Георга. - Каравелла как раз проходит мимо  Санта-Круц,  Лиссабона  и
Золотого Берега. Рабыни араба Мухаммеда бен Гассана бен  Вацека  выглядывают
из своих кают и манят нас рукой. Вот ваш кальян!
   Я протягиваю Георгу сигару из ящика, предназначенного  для  наших  лучших
агентов. Он закуривает и пускает в воздух безукоризненно  правильные  кольца
дыма. На его пижаме проступают темные пятна влаги.
   - Мы плывем, - говорит он. - Почему мы еще не прибыли?
   - Мы прибыли. Люди всегда и всюду прибывают. Время  -  это  предрассудок.
Вот в чем тайна  жизни.  Только  мы  не  знаем  этого.  И  всегда  стараемся
куда-нибудь да приехать!
   - А почему мы не знаем этого? - спрашивает Георг.
   -  Время,  пространство  и  закон  причинности  -  вот  покрывало   Майи,
застилающее от нас беспредельность далей.
   - Почему?
   - Это те бичи, с помощью которых Бог не дает нам стать равными ему. Этими
бичами он прогоняет нас сквозь строй иллюзий и через трагедию дуализма.
   - Какого дуализма?
   - Дуализма человеческого "я" и мира. Бытия и жизни. Объект и субъект  уже
не едины. А следствие - рождение и смерть. Цепь гремит. Кто  разорвет  ее  -
разорвет и обреченность рождению и смерти. Давайте попытаемся, рабби Кроль!
   От вина подымается пар. Он благоухает  гвоздикой  и  лимонной  цедрой.  Я
кладу  в  него  сахар,  и  мы  пьем.  На  той   стороне   бухты,   в   каюте
рабовладельческого судна, принадлежащего Мухаммеду бен Гассану бен Юсуфу бен
Вацеку, нам аплодируют. Мы кланяемся и ставим стаканы на стол.
   - Значит, мы бессмертны? - резко и нетерпеливо спрашивает Георг.
   - Это только гипотеза, - - отвечаю я. - Только теория; ибо  бессмертие  -
антитеза смертности, а следовательно, всего  одна  из  половинок,  дуализма.
Лишь когда окончательно спадет покрывало  Майи,  всякий  дуализм  полетит  к
черту.
   Тогда мы возвратимся на свою родину, объекта и субъекта уже не будет, они
сольются воедино, и все вопросы исчезнут.
   - Этого недостаточно.
   - А что же еще?
   - Мы существуем. Точка.
   - Но и это одна часть антитезы: мы существуем - и мы не  существуем.  Это
все еще дуализм, капитан! Нужно выйти за его пределы.
   -  А  как?  Достаточно  открыть  рот,  как  мы  натыкаемся  на   половину
какой-нибудь другой антитезы. Так дальше невозможно!  Неужели  мы  должны  в
молчании проходить через жизнь?
   - Это было бы противоположностью к немолчанию.
   - Проклятье! Опять западня! Что же делать, штурман?
   Не отвечая, я поднимаю стакан.  В  вине  вспыхивают  красные  отсветы.  Я
указываю на потоки дождя и беру кусок гранита из коллекции  образцов.  Потом
указываю на Лизу и на отсветы в стакане, как на символ  мимолетности,  затем
на кусок гранита, как на символ неизменности, отодвигаю стакан  и  гранит  и
закрываю глаза. Внезапный озноб пробегает у  меня  по  спине  от  всех  этих
фокус-покусов. Может быть, мы, сами того не ведая, напали на какой-то  след?
И обрели в опьянении магический ключ к разгадке? Куда вдруг исчезла комната?
Может быть, она носится во вселенной? И где наша земля? Летит как  раз  мимо
Плеяд? Где красный отблеск сердца? Может быть, оно и Полярная звезда, и  ось
мира, и его центр?
   С той стороны улицы доносятся  бурные  аплодисменты.  Я  открываю  глаза.
Сразу не нахожу перспективы. Все одновременно плоско  и  округло,  далеко  и
близко  и  не  имеет   имени.   Потом,   завихрившись,   оно   приближается,
останавливается и опять принимает вид,  соответствующий  обычным  названиям.
Когда все это уже было? А ведь так  уже  было!  Почему-то  я  знаю,  но
откуда знаю, не могу вспомнить.
   Лиза помахивает в окно  бутылкой  шоколадного  ликера.  В  эту  минуту  у
входной двери раздается звонок, мы торопливо машем Лизе в ответ и  закрываем
окно. Не успевает Георг исчезнуть, как дверь конторы  открывается  и  входит
Либерман, кладбищенский сторож.  Одним  взглядом  охватывает  он  спиртовку,
глинтвейн и Георга в пижаме и каркает:
   - День рождения?
   - Нет, грипп, - отвечает Георг.
   - Поздравляю.
   - А с чем же тут поздравлять?
   - Грипп идет на пользу нашему делу. Я это замечаю  по  кладбищу.  Гораздо
больше смертей.
   - Господин Либерман, - обращаюсь я к этому восьмидесятилетнему здоровяку.
- Мы говорим не о нашем деле. У господина Кроля тяжелый приступ космического
гриппа, с которым мы сейчас героически боремся. Хотите выпить с нами  стакан
лекарства?
   - Да я больше насчет водки. От вина я только трезвею.
   - У нас есть и водка.
   Я наливаю ему полный чайный стакан. Он делает основательный глоток, затем
берет свой рюкзак и извлекает оттуда четыре  форели,  завернутые  в  большие
зеленые листья, пахнущие рекою, дождем и рыбой.
   - Подарок, - сообщает Либерман.
   Форели лежат на столе, глаза у них остекленели, серо-зеленая кожа покрыта
красными пятнами. Смерть снова вторглась в комнату,  где  только  что  веяло
бессмертием;  вошла  мягко  и  безмолвно,  как  упрек  твари,  обращенный  к
человеку, этому всеядному убийце, который, разглагольствуя о мире  и  любви,
перерезает горло овцам и глушит  рыбу,  чтобы  набраться  сил  и  продолжать
разглагольствовать о мире и о любви, не  исключая  и  Бодендика  -  мясоеда,
слуги Господа.
   - Хороший ужин, - заявляет Либерман. - Особенно для вас, господин  Кроль.
Легкое, диетное блюдо.
   Я отношу мертвую рыбу в кухню и вручаю фрау Кроль,  которая  разглядывает
ее с видом знатока.
   - С вареным картофелем, сливочным маслом и салатом, - заявляет она.
   Я обвожу взглядом  кухню.  Она  блистает  чистотой,  свет  отражается  от
начищенных кастрюль, что-то шипит  на  сковороде,  и  разносится  аппетитный
запах. Кухни - это всегда утешение. Упрек исчезает из глаз форелей.  Мертвая
тварь  вдруг  превращается  в  пищу,  которую   можно   приготовить   самыми
разнообразными способами. И вдруг кажется, что, пожалуй,  для  этого  они  и
родились на свет. Какие мы предатели по отношению к самым своим  благородным
чувствам, думаю я.
   Либерман принес несколько адресов. Действие гриппа уже сказывается.  Люди
мрут оттого, что ослабела сопротивляемость их организмов. Их силы были и так
подорваны голоданием во время войны. Я вдруг решаю переменить  профессию.  Я
устал иметь дела со смертью. Георг принес  свой  купальный  халат  и  теперь
сидит в нем, словно потеющий  Будда.  Халат  ядовито-зеленого  цвета.  Георг
любит носить дома  яркие  цвета.  Мне  вдруг  становится  ясно,  что  именно
напомнил мне наш разговор перед приходом сторожа. На днях Изабелла сказала -
точно я не припомню ее слов - относительно обмана,  таящегося  в  окружающих
нас предметах. А действительно ли был обман, когда мы говорили о нем? Или мы
на один сантиметр приблизились к Богу?

   ***

   Келья поэтов в гостинице "Валгалла" - это маленькая комнатка с  панелями.
На полке с книгами стоит бюст Гете, на стенах висят  фотографии  и  гравюры,
изображающие немецких классиков, романтиков и некоторых современных авторов.

   В этой келье собираются члены клуба поэтов, а также  избранная  городская
интеллигенция. Собрания происходят раз в  неделю.  Время  от  времени  здесь
появляется даже главный  редактор  местной  ежедневной  газеты  и  его  либо
окружают откровенным льстивым вниманием, либо втайне ненавидят -  смотря  по
тому, какой материал он принял и какой  отверг.  Но  ему  наплевать.  Словно
добрый  дядюшка,  проплывает  он   в   табачном   дыму,   усталый,   чтимый,
оклеветанный, хотя  в  одном  все  присутствующие  сходятся:  он  ничего  не
понимает в современной литературе. После Теодора Шторма,  Эдуарда  Мерике  и
Готфрида Келлера для него начинается великая пустыня.
   Кроме него,  здесь  еще  бывают  несколько  советников  краевого  суда  и
чиновников-пенсионеров, интересующихся литературой; Артур Бауер и кое-кто из
его коллег; местные поэты, несколько художников  и  музыкантов  и  время  от
времени какой-нибудь гость. В этот вечер Артура Бауера  как  раз  обхаживает
подлиза Маттиас, он надеется, что Артур издаст его "Книгу о смерти"  в  семи
частях. Появляется и Эдуард  Кноблох,  основатель  клуба.  Быстрым  взглядом
окидывает он присутствующих и явно чем-то обрадован. Некоторые его  враги  и
критики не пришли. К моему удивлению, он усаживается рядом  со  мной.  После
вечера с курицей я этого не ожидал.
   - Ну как жизнь? - спрашивает он совсем по-человечески, а не своим обычным
ресторанным тоном.
   - Блестяще, - отвечаю я, ибо знаю, что такой ответ его разозлит.
   - А я собираюсь написать новую серию сонетов, - заявляет он, не  входя  в
подробности. - Надеюсь, ты ничего не имеешь против?
   - Что я могу иметь против? Надеюсь, они рифмованные?
   Я чувствую свое превосходство над Эдуардом, так  как  уже  напечатал  два
сонета в местной газете; он же - только два назидательных стишка.
   - Это будет целый цикл, -  отвечает  он,  к  моему  удивлению,  несколько
смущенно. - Дело в том, что я хочу назвать его "Герда".
   - Да называй, как тебе... - И вдруг прерываю себя. - Герда, говоришь  ты?
Почему же именно Герда? Герда Шнейдер?
   - Глупости! Просто Герда!
   Я со злостью разглядываю жирного великана.
   - Что это значит?
   Эдуард смеется с напускным простодушием.
   - Ничего. Просто поэтическая вольность. Сонеты имеют некоторое  отношение
к цирку. Отдаленное, разумеется. Ты  же  знаешь,  как  оживляется  фантазия,
когда она хотя бы теоретически фиксируется на чем-то конкретном.
   - Брось эти фокусы, - заявляю я, -  выкладывай  все  начистоту!  Что  это
значит, шулер ты этакий?
   - Шулер? - отвечает Эдуард с притворным негодованием. -  Уж  скорее  тебя
можно так назвать! Разве ты не выдавал свою даму за такую же певицу, как эта
отвратная особа, подруга Вилли?
   - Никогда не выдавал. Просто ты сам вообразил.
   - Так вот! - заявляет Эдуард. -  Эта  история  не  давала  мне  покоя.  Я
выследил ее. И оказалось, что ты солгал. Никакая она не певица.
   - Разве я это утверждал? Разве не говорил тебе, что она работает в цирке?
   - Говорил. Но ты так вывернул правду, что я тебе не поверил. А  потом  ты
имитировал другую даму.
   - Интересно, каким образом ты все это разнюхал?
   - Я случайно встретил мадемуазель Шнейдер на