улице  и  спросил.  Надеюсь,
это не запрещено?
   - А если она тоже морочит тебе голову?
   На лице Эдуарда, похожем  на  лицо  жирного  младенца,  вдруг  появляется
омерзительно самодовольная усмешка, и он не отвечает.
   - Слушай, - говорю я с внутренней тревогой и потому очень спокойно. - Эту
даму не покоришь сонетами.
   Эдуард не реагирует. Он держится с высокомерием поэта, у которого,  кроме
стихов, имеется еще первоклассный  ресторан,  а  в  этом  ресторане  я  имел
возможность убедиться, что Герда смертное существо, как и все.
   - Эх ты, негодяй, - заявляю я в бешенстве. - Ничего ты не добьешься.  Эта
дама через несколько дней уезжает.
   - Она не уезжает! - огрызается Эдуард, впервые за все время,  что  я  его
знаю. - Сегодня ее договор продлен.
   Я смотрю на него, вытаращив глаза. Этот мерзавец осведомлен лучше, чем я.
   - Значит, ты и сегодня ее встретил?
   Эдуард отвечает почему-то с запинкой.
   - Сегодня, чисто случайно. Только сегодня!
   Но ложь отчетливо написана на его толстых щеках.
   - И тебя сразу же осенило посвятить ей сонеты? - спрашиваю я. - Так-то ты
отблагодарил нас, своих верных клиентов? Ударом кухонного ножа в пах, эх ты,
кухонный мужик!
   - На черта мне такие клиенты... вы меня...
   - Может быть, ты ей уже  послал  эти  сонеты,  ты,  павлин,  импотент?  -
прерываю я его. - Брось, незачем отрицать! Я уж с ней повидаюсь, имей это  в
виду, ты, кто стелет постели для всяких грязных типов!
   - Что? Как?
   - Подумаешь! Сонеты! Ты, убийца своей матери! Разве не я научил тебя, как
их писать? Хороша благодарность! Хоть бы у тебя  хватило  такта  послать  ей
риторнель или оду! Но воспользоваться моим собственным оружием! Что ж, Герда
мне эту дрянь покажет, а уж я ей разъясню что к чему.
   - Ну, это было бы с  твоей  стороны...  -  бормочет,  запинаясь,  Эдуард,
наконец потерявший власть над собой.
   - Никакой беды бы не случилось, - отвечаю я, - женщины способны на  такие
вещи. Я знаю. Но так как я ценю тебя как ресторатора,  то  открою  тебе  еще
одно обстоятельство: у Герды есть брат,  настоящий  геркулес,  и  он  строго
блюдет семейную честь. Он уже  двух  ее  поклонников  сделал  калеками.  Ему
особенно бывает приятно переломать ноги тем, у кого плоские ступни. А у тебя
ведь плоскостопие.
   -  Брехня,  -  заявляет  Эдуард.  Но  я  вижу,  что  он  все-таки  крепко
призадумался. Как бы ни было неправдоподобно любое утверждение, если  только
на нем решительно настаивать, оно всегда оставит  известный  след,  -  этому
меня научил некий политический деятель - вдохновитель Вацека.
   К дивану, на котором мы сидим, подходит поэт  Ганс  Хунгерман.  Он  автор
неизданного романа "Конец Вотана" и драм "Саул", "Бальдур" и "Магомет".
   - Что поделывает искусство, братья подмастерья? - осведомляется он. -  Вы
читали  эту  дрянь  Отто  Бамбуса,   которая   была   напечатана   вчера   в
Текленбургском листке? Бред и снятое молоко.  И  как  может  Бауер  печатать
такого халтурщика!
   Среди поэтов нашего города Отто Бамбус - самый преуспевающий. Мы все  ему
завидуем. Он сочиняет стихи  о  разных  полных  настроения  уголках  местной
природы, об окрестных деревнях,  уличных  перекрестках,  одаренных  вечерней
зарей, и о своей тоскующей душе.  Бауер  издал  две  тоненькие  тетради  его
стихов; одна даже вышла вторым изданием. Хунгерман, мощный рунический  поэт,
ненавидит Бамбуса,  но  старается  использовать  его  связи.  Маттиас  Грунд
презирает его. Я же, наоборот, являюсь доверенным Отто.  Ему  очень  хочется
как-нибудь сходить в  бордель,  но  он  не  решается.  Отто  ждет  от  этого
посещения полнокровного взлета своей несколько  худосочной  лирики.  Завидев
меня, он тотчас устремляется ко мне.
   - Я слышал, что ты познакомился с дамой из цирка! Цирк - вот это здорово!
Тут можно создать яркую вещь! Ты в самом деле с ней знаком?
   - Нет, Отто. Эдуард просто  прихвастнул.  Моя  знакомая  три  года  назад
служила в цирке кассиршей.
   - Продавала билеты? Все равно она была там. И в ней  до  сих  пор  что-то
осталось. Запах хищников, манежа. Ты не мог бы меня познакомить с ней?
   Герде  действительно  везет  в  литературе!  Я  смотрю  на  Бамбуса.   Он
долговязый, бледный, подбородка нет, нет и лица, на носу пенсне.
   - Она служила в блошином цирке.
   - Жаль! - Он отступает с разочарованным видом. - А что-то нужно  сделать,
- бормочет он. - Я знаю, чего мне недостает - именно крови.
   - Отто, - отвечаю я. - А разве тебе не подойдет какая-нибудь особа не  из
цирка? Ну, например, хорошенькая шлюшка?
   Он качает длинной головой.
   - Это не так просто, Людвиг. Насчет любви  я  все  знаю.  То  есть  любви
душевной. Тут мне ничего добавлять не надо. А  нужна  мне  страсть,  грубая,
бешеная страсть. Пурпурное, неистовое забвение. Безумие!
   Он чуть не скрипит своими мелкими зубками. Бамбус -  школьный  учитель  в
крошечной пригородной деревушке, и там ему, конечно, всего этого  не  найти.
Каждый там стремится к женитьбе или считает, что  Отто  должен  жениться  на
честной девушке с богатым приданым, которая к тому же умеет хорошо готовить.
Но как раз этого Отто и не хочет. Он считает, что, как поэт, должен  сначала
перебеситься.
   - Трудность в том, что я никак не могу получить и то и другое,  -  мрачно
заявляет он. - Любовь небесную и любовь земную. Любовь сейчас же  становится
мягкой, преданной, полной  жертвенности и доброты. А при этом и половое
влечение становится мягким, домашним. По субботам, понимаешь ли, чтобы можно
было в воскресенье выспаться. Но мне нужно такое чувство,  которое  было  бы
только влечением пола, без всего прочего, чтобы  в  него  вцепиться  зубами.
Жаль, я слышал, что у тебя есть гимнастка.
   Я разглядываю Бамбуса с внезапным интересом. Любовь  небесная  и  земная!
Значит, и он тоже! Видимо, эта болезнь распространеннее, чем я  думал.  Отто
выпивает  стакан  лимонада  и  смотрит  на  меня  своими  бледными  глазами.
Вероятно, он ожидает, что я тут же откажусь от Герды,  чтобы  в  его  стихах
появились переживания пола.
   - Когда же мы наконец пойдем в дом веселья?  -  меланхолически  вопрошает
он. - Ты же мне обещал.
   - Скоро. Но не воображай, Отто,  будто  это  какая-то  пурпурная  трясина
греха.
   - Мой отпуск скоро  кончается,  осталось  всего  две  педели.  Потом  мне
придется вернуться в мою деревню, и всему конец.
   - Мы пойдем раньше. Хунгерман тоже хочет там побывать. Ему это нужно  для
его драмы "Казанова". Что, если бы нам отправиться всем вместе?
   - Что ты! Ради Бога! Никто меня там не должен видеть! Разве  это  мыслимо
при моей профессии педагога!
   - Именно поэтому! Наше посещение будет выглядеть совершенно невинно.  При
борделе, в нижних комнатах, есть ресторан. Там может бывать кто угодно.
   - Конечно, пойдем, - раздается голос Хунгермана за  моей  спиной.  -  Все
вместе. Это будет экспедицией с чисто научной целью. Вот и Эдуард тоже хочет
присоединиться к нам.
   Я повертываюсь к Эдуарду, чтобы  облить  надменного  повара,  стряпающего
сонеты, соусом моих сарказмов. Но это оказывается  уже  излишним.  Глядя  на
Эдуарда, можно подумать,  что  перед  ним    появилась  змея.  Какой-то
стройный человек только что хлопнул его по плечу.
   - Эдуард, старый друг! - дружелюбно говорит он. - Как дела? Рад, что  еще
живешь на свете?
   Эдуард, оцепенев, смотрит на стройного человека.
   - И даже в нынешние времена? - с трудом выговаривает он.
   Эдуард побледнел. Его жирные  щеки  вдруг  отвисли,  отвисли  губы,  даже
брюхо, опустились плечи, поникли кудри. В один миг он превратился в  толстую
плакучую иву.
   Человека, вызвавшего эту волшебную перемену, зовут Валентин  Буш.  Вместе
со мной и Георгом - он третья язва в жизни Эдуарда, и не только  язва  -  он
чума, холера и паратиф одновременно.
   - У тебя цветущий вид, мой мальчик, - заявляет сердечным  тоном  Валентин
Буш.
   Эдуард уныло смеется.
   - Мало ли что - вид. Меня съедают налоги, проценты и воры...
   Он лжет. Налоги и проценты в наш век инфляции не играют никакой роли.  Их
уплачивают через год, а тогда это все  равно,  что  ничего.  Они  уже  давно
обесценены. А единственный вор, известный Эдуарду, - это он сам.
   -  Ну,  в  тебе  хоть  найдется,  что  поесть,  -  отвечает  Валентин   с
безжалостной улыбкой. - То же думали и черви  во  Фландрии,  когда  они  уже
выползли, чтобы на тебя напасть.
   Эдуард буквально извивается.
   - Чего ты хочешь, Валентин? - спрашивает он. - Пива? В жару  лучше  всего
пить пиво.
   - Я не страдаю от жары. Но в честь того, что ты еще жив,  следует  выпить
самого  наилучшего  вина,  тут  ты  прав.  Дай-ка   мне,   Эдуард,   бутылку
Иоганнисбергера Лангенберга, виноградников Мумма.
   - Все распродано.
   - Не распродано. Я справлялся у твоего  заведующего  винным  погребом.  У
тебя есть там еще больше ста бутылок. Какое  счастье,  это  же  моя  любимая
марка!
   Я смеюсь.
   - Почему ты смеешься? - в ярости кричит на  меня  Эдуард.  -  Тебе-то  уж
смеяться нечего! Пиявка! Все вы пиявки! Всю кровь хотите из меня высосать! И
ты, и твой бонвиван, торговец надгробиями, и ты, Валентин! Всю кровь  хотите
высосать! Тройка лизоблюдов!
   Валентин подмигивает мне и сохраняет полную серьезность.
   - Значит, вот какова твоя благодарность, Эдуард! Так-то ты держишь слово!
Если бы я это знал тогда...
   Он заворачивает рукав и рассматривает  длинный  зубчатый  шрам  на  своей
руке. В 1917 году, на фронте, он спас Эдуарду жизнь.  Эдуарда,  который  был
унтер-офицером, прикомандированным  к  солдатской  кухне,  вдруг  сменили  и
отправили на передовую. В первые же дни, во время патрулирования на ничейной
земле, этому слону прострелили икру, а  вслед  за  этим  он  получил  второе
ранение, при котором  потерял  очень  много  крови.  Валентин  отыскал  его,
наложил перевязку и оттащил обратно в окоп.  При  этом  ему  самому  в  руку
угодил осколок. Все же он спас Эдуарду жизнь: без него тот истек бы  кровью.
В то время Эдуард от избытка благодарности заявил,  что  Валентин  может  до
конца своих дней безвозмездно пить и есть  у  него  в  "Валгалле",  что  ему
захочется. Ударили по рукам, Валентин левой, неповрежденной. Георг Кроль и я
были свидетелями.
   В 1917 году все это не внушало тревоги. Верденбрюк был  далеко,  война  -
рядом, и кто знает, вернутся ли Эдуард и Валентин когда-нибудь в "Валгаллу".
Но они вернулись; Валентин - после того как еще дважды был ранен,  Эдуард  -
снова разжиревший и округлившийся, ибо  его  опять  возвратили  в  армейскую
кухню.
   Эдуард вначале еще испытывал к Валентину благодарность  и  охотно  угощал
его, когда тот наведывался к нему, а время от времени даже  поил  выдохшимся
немецким шампанским. Но с годами это становилось  все  обременительнее.  Тем
более что Валентин поселился в Верденбрюке. Раньше он жил в  другом  городе;
теперь  он  снял  комнатку  неподалеку  от  "Валгаллы",  аккуратно  приходил
завтракать,  обедать  и  ужинать  к  Эдуарду,  и  тот  вскоре  стал   горько
раскаиваться, что дал такое обещание. Едоком Валентин  оказался  отличным  -
главным образом потому, что ему не надо было теперь ни о чем заботиться. Еще
относительно пищи куда ни шло, Эдуард как-нибудь смирился  бы,  но  Валентин
пил  и  постепенно  стал  знатоком  и  тонким  ценителем  вин.   Раньше   он
ограничивался пивом, теперь признавал только старые вина и, конечно, гораздо
больше  приводил  Эдуарда  в  отчаянье,  чем  приводили  мы  нашими  жалкими
обеденными талонами.
   - Что ж, ладно, - безутешным тоном  соглашается  Эдуард,  когда  Валентин
демонстрирует ему свой шрам. - Но ведь есть и пить - значит пить за едой,  а
не когда попало. Поить тебя вином во всякое время я не обещал!
   - Взгляните на этого  презренного  лавочника,  -  восклицает  Валентин  и
подталкивает меня. - В 1917-м он  был  другого  мнения.  Тогда  он  говорил:
"Валентин, дорогой Валентин, только спаси меня - и я тебе отдам все,  что  у
меня есть!"
   - Неправда! Не говорил я этого! - кричит Эдуард фальцетом.
   - Откуда ты знаешь? Когда я тебя тащил обратно, ты же был не  в  себе  от
страха и истекал кровью.
   - Не мог я этого сказать! Не мог! Даже если бы  мне  грозила  немедленная
смерть! Это не в моем характере!
   - Правильно, - заявляю я. - Скупердяй скорей подохнет!
   - Нот я и говорю, - продолжает Эдуард, решив, что нашел во мне поддержку.
Он вытирает лоб. Его кудри взмокли от пота, до  того  Валентин  напугал  его
своей последней угрозой. Ему уже чудится процесс из-за "Валгаллы".
   - Ладно, на этот раз пусть пьет, - торопливо заявляет он, чтобы  от  него
отстали. - Кельнер! Полбутылки мозеля!
   - Иоганнисбергера Лангенберга, целую бутылку, - поправляет его Валентин и
повертывается ко мне: - Ты разрешишь предложить тебе стаканчик?
   - Еще бы! - отвечаю я.
   - Стоп! -  восклицает  Эдуард.  -  Этого  условия  не  было!  Только  сам
Валентин! Людвиг и без того стоит мне каждый  день  хорошие  денежки  -  эта
пиявка с его обесцененными талонами.
   - Тише ты, смеситель ядов! - останавливаю я  его.  -  Ведь  это  же  явно
кармическая связь! Ты обстреливаешь меня сонетами, а  я  обмываю  свои  раны
твоим рейнвейном. Хочешь, я двенадцатистрочниками в манере Аретино  изображу
некоей даме создавшуюся ситуацию, о ты, ростовщик,  бурно  преуспевающий  за
счет своего спасителя?
   Эдуард даже поперхнулся.
   - Мне нужно на свежий воздух, -  бормочет  он  в  ярости.  -  Вымогатели!
Сутенеры! Неужели в вас совсем стыда нет?
   - Мы стыдимся более  серьезных  вещей,  безобидный  миллионщик!  Валентин
чокается со мной. Вино исключительное.
   - А как  насчет  визита  в  обитель  греха?  -  застенчиво  осведомляется
проходящий мимо нас Отто Бамбус.
   - Пойдем непременно, Отто. Мы обязаны пойти ради поэзии.
   - И почему охотнее всего пьешь, когда идет дождь? - спрашивает Валентин и
снова наполняет стаканы. - Полагалось бы наоборот.
   - А тебе хотелось бы всему найти объяснения?
   - Конечно, нет! Тогда не о чем было бы с людьми разговаривать.  Просто  к
слову пришлось.
   - Может быть,  тут  действует  нечто  вроде  стадного  чувства?  Жидкость
призывает к жидкости.
   - Но я и мочусь чаще в дождливые дни, а это уж по меньшей мере странно.
   - Оттого, что в эти дни ты больше пьешь. Что тут странного?
   - Правильно. - Валентин удовлетворенно кивает головой. -  Об  этом  я  не
подумал. Скажи" а люди потому воюют, что тогда больше детей родится?



   XII

   Бодендик, словно большая черная кошка, пробирается сквозь туман.
   - Ну как? - игриво спрашивает он. - Все  еще  стараетесь  исправить  этот
мир?
   - Я наблюдаю его.
   - Ага! Видно, что философ! И что же вы находите?
   Я смотрю на его веселое лицо, красное и мокрое от дождя, оно сияет из-под
шляпы с отвисшими полями.
   - Нахожу, что за  две  тысячи  лет  христианство  очень  мало  продвинуло
человечество вперед, - отвечаю я.
   На  миг  лицо  Бодендика,  выражающее  благоволение  и  сознание   своего
превосходства, меняется, затем становится прежним.
   - А вы  не  думаете,  что,  пожалуй,  еще  слишком  молоды  для  подобных
суждений?
   - Верно, а вы не находите, что ставить человеку в вину  его  молодость  -
самое неубедительное возражение, какое можно придумать?! Других у вас нет?
   - У меня есть множество других. Но не против подобной нелепости. Разве вы
не знаете, что всякое обобщение - признак легкомыслия?
   - Верно, - устало соглашаюсь я. - И сказал я это только потому, что  идет
дождь. Но все же в этом есть какая-то правда. Вот уже больше месяца, как  я,
когда не спится, занимаюсь изучением истории.
   - Почему? Тоже потому, что время от времени идет дождь?
   Я игнорирую этот безобидный выпад.
   - Оттого что мне хотелось  уберечься  от  преждевременного  пессимизма  и
некоторого отчаянья. Не каждому дано с простодушной  верой  устремлять  свой
взгляд поверх всего на Пресвятую Троицу,  не  желая  замечать,  что  мы  тем
временем усердно заняты подготовкой новой войны, хотя только  что  проиграли
предыдущую, которую вы и ваши коллеги различных протестантских толков во имя
Божье и любви к ближнему благословили и освятили: допускаю,  что  вы  делали
это не так громогласно и с некоторым смущением, а ваши коллеги военные - тем
бодрее позвякивая крестами и пылая жаждой победы.
   Бодендик стряхивает капли дождя со своей черной шляпы.
   - Мы приносим умирающим на поле боя утешение  -  вы  об  этом  как  будто
совсем забыли.
   - Не надо было допускать  побоища.  Почему  вы  не  объявили  забастовку?
Почему не запретили своим прихожанам участвовать в войне? Вот в чем был  ваш
долг! Но, видно, времена мучеников миновали! Зато  когда  я  бывал  вынужден
присутствовать на церковной службе в окопах, я очень часто слышал моления  о
победе нашего оружия. Как вы думаете, Христос  стал  бы  молиться  о  победе
галилеян над филистимлянами?
   - Должно быть,  дождь  пробуждает  в  вас  повышенную  эмоциональность  и
склонность к демагогии, - сдержанно отвечает Бодендик. - И вам,  как  видно,
хорошо известно, что с помощью ловких пропусков, извращений и одностороннего
истолкования можно вызвать сомнение в  чем  угодно  и  опровергнуть  все  на
свете.
   - Известно. Поэтому я и изучаю историю. В школе и на уроках Закона  Божия
нам постоянно рассказывали о темных, первобытных и  жестоких  дохристианских
эпохах. Сейчас я снова читаю об этом и нахожу, что мы от тех времен недалеко
ушли, - я оставляю в стороне развитие науки и техники. Но и их мы используем
главным образом для того, чтобы убивать как можно больше людей.
   - Если хочешь что-нибудь доказать, милый мой, всегда докажешь. И обратное
- тоже. Для всякой предвзятой точки зрения всегда найдутся доказательства.
   - Тоже знаю, - говорю я. - Церковь  подтвердила  это  блестящим  образом,
когда расправилась с гностиками.
   - С гностиками! А что вы знаете о  гностиках?  -  спрашивает  Бодендик  с
оскорбительным удивлением.
   - Достаточно, и я подозреваю, что они представляли собой  самую  терпимую
часть христианства. А все, чему до сих пор меня научила жизнь, - это  ценить
терпимость.
   - Терпимость... - подхватывает Бодендик.
   - Терпимость, - повторяю я. - Бережное  отношение  к  другому.  Понимание
другого. Пусть каждый живет по-своему. Но терпимость  в  нашем  возлюбленном
отечестве звучит, как слово на незнакомом языке.
   - Короче говоря, анархия, - отвечает Бодендик вполголоса  и  вдруг  очень
резко.
   Мы стоим перед  часовней.  Свечи  зажжены,  и  пестрые  окна  утешительно
поблескивают сквозь налетающий порывами дождь. Из открытых дверей  доносится
слабый запах ладана.
   - Терпимость, господин викарий, - говорю я, - это вовсе не анархия, и  вы
отлично знаете, в чем разница. Но вы не имеете права допустить ее, так как в
обиходе вашей церкви этого слова нет. Только вы одни способны дать  человеку
вечное блаженство! Никто не владеет небом,  кроме  вас!  И  никто  не  может
отпускать грехи - только  вы. У вас на все это монополия.  И  нет  иной
религии, кроме вашей! Вы - диктатура! Так разве вы можете быть терпимыми?
   - Нам это и не нужно. Мы владеем истиной.
   - Конечно, - отвечаю я, указывая на освещенные окна часовни. Вы даете вот
это! Утешение для тех, кто боится жизни! Думать тебе-де  больше  незачем.  Я
все знаю за тебя! Обещая небесное блаженство и грозя преисподней, вы играете
на простейших человеческих эмоциях, - но какое отношение такая игра имеет  к
истине; этой фата-моргане, обольщающей наш ум?
   - Красивые слова,  -  заявляет  Бодендик,  он  уже  давно  обрел  прежний
миролюбивый, снисходительный и слегка насмешливый тон.
   - Да, все, что  у  нас  есть,  -  это  красивые  слова,  -  отзываюсь  я,
рассерженный на самого себя. - Но и у вас - только красивые слова.
   Бодендик входит в часовню.
   - У нас есть святые таинства...
   - Да...
   - И вера, которая только болванам, с их скудными мыслишками - пищеварение
еще тормозит их, -