кажется глупостью и бегством от жизни; так-то, безобидный
дождевой червь, роющийся на пашнях пошлостей!
   - Браво! - восклицаю я. -  Наконец-то  и  вы  заговорили  языком  поэзии.
Правда, она в духе позднего барокко.
   Бодендик вдруг начинает хохотать.
   - Дорогой Бодмер, - заявляет он. - За почти два тысячелетия существования
церкви не один Савл обратился в Павла. И мы  повидали  и  одолели  не  таких
карликов, как вы. Продолжайте, бодро ползите дальше.  В  конце  любого  пути
стоит Бог и ждет вас.
   И этот упитанный человек  в  черном  сюртуке  исчезает  вместе  со  своим
зонтиком в ризнице. А  через  полчаса,  одетый  причудливее,  чем  гусарский
генерал, он снова выйдет оттуда и будет исполнять роль представителя Господа
Бога. Вся  суть в мундире, говорил Валентин Буш  после  второй  бутылки
Иоганнисбергера, в  то  время  как  Эдуард  Кноблох  все  больше  предавался
меланхолии и мечтам о мести, - только в мундире. Отними у военных мундир - и
не найдется ни одного человека, который захотел бы стать солдатом.

   ***

   После вечерней службы я гуляю с Изабеллой по аллее.  Здесь  дождь  падает
неравномерно. Как будто в листве деревьев сидят тени и окропляют себя водой.
На Изабелле наглухо  застегнутый  плащ  и  маленький  капюшон,  прикрывающий
волосы. Видно только ее лицо, оно светится в темноте, как узкий серп месяца.
Погода холодная и ветреная, и, кроме нас, в саду никого не осталось. Я давно
забыл и Бодендика, и ту черную злость,  которая  без  всякой  причины  порой
вдруг начинает бить из моей души, словно грязный фонтан.
   Изабелла идет очень близко от меня, сквозь шелест дождя я слышу ее  шаги,
ощущаю ее движения и тепло ее тела, и мне чудится,  будто  это  единственное
тепло, которое еще осталось на свете.
   Вдруг она останавливается.  Лицо  у  нее  бледное  и  решительное,  глаза
кажутся почти черными.
   - Ты любишь меня недостаточно сильно, - вдруг заявляет она.
   Я смотрю на нее пораженный.
   - Люблю, как могу, - отвечаю я. Она стоит некоторое  время  молча.  Затем
бормочет:
   - Мало. Нет, мало. Никогда нельзя любить достаточно!
   - Да, - соглашаюсь я. - Должно быть,  никогда  не  любишь  достаточно.  В
течение всей жизни никогда, никого. Должно быть, всегда любишь слишком  мало
- и от этого все человеческие несчастья.
   - Мало, - повторяет Изабелла, словно не слыша моих слов. - Иначе нас было
бы уже не двое.
   - Ты хочешь сказать - мы были бы одно?
   Она кивает. Я вспоминаю наш разговор с Георгом, когда мы пили глинтвейн.
   - Увы, нас всегда будет двое, Изабелла, - осторожно замечаю я.  -  Но  мы
можем любить друг друга и верить, что мы уже одно.
   - Ты думаешь, мы когда-то были одно?
   -  Этого  я  не  знаю.  Никто  не  может  знать  такие  вещи.  Все  равно
воспоминания не осталось бы.
   Она пристально смотрит на меня из темноты.
   - Вот в том-то и дело, Рудольф, - шепчет она. - Нет у  нас  воспоминаний.
Никаких. Почему же их нет? Ищешь, ищешь, но оказывается, что все исчезло!  А
ведь произошло так много! Только это еще помнишь! Но больше ничего! А почему
забываешь? Ты и я, разве мы уже не знали  друг  друга  когда-то?  Скажи!  Ну
скажи! Где все это теперь, Рудольф?
   Ветер с плеском бросает в нас целый шквал дождя. И ведь  кажется,  словно
многое уже было, думаю я. Иногда оно подходит вплотную и стоит перед  тобой,
и знаешь, что оно было когда-то точно такое же, и даже знаешь, как все будет
еще через мгновение, но только хочешь его  схватить,  а  оно  уже  исчезает,
словно дым или умершее воспоминание.
   - Мы не могли бы вспомнить себя, Изабелла, - говорю я. -  Это  все  равно
как дождь. Он ведь тоже некогда возник из соединения двух газов кислорода  и
водорода, а они уже не помнят, что когда-то были газами. Они  теперь  только
дождь, и у них нет воспоминаний о том, чем они были прежде.
   - Или как слезы, - замечает Изабелла, - но слезы полны воспоминаний.
   Мы продолжаем некоторое время молча идти по аллее. Я думаю о тех странных
минутах, когда  нежданно двойник какого-то забытого воспоминания  вдруг
встает из глубин многих жизней и как  будто  смотрит  поверх  них  на  тебя.
Гравий скрипит под нашими ногами. За стенами сада  раздается  протяжный  вой
клаксона, словно там автомобиль ждет кого-то, кто хочет бежать.
   - Тогда она как смерть, - говорит наконец Изабелла.
   - Что?
   - Любовь. Совершенная любовь.
   - Кто это знает, Изабелла? Думаю,  никто  никогда  этого  не  узнает.  Мы
познаем лишь до тех пор, пока каждый из нас  еще  сохраняет  свое  отдельное
"я". Если бы наши "я" слились друг с другом, то случилось бы то же, что и  с
дождем. Возникло бы новое "я", и мы уже не смогли бы помнить наши отдельные,
прежние "я". Мы оказались бы кем-то другим  -  таким  же  непохожим  на  нас
прежних, как непохож дождь на воздух, - и каждый уже  не  был  бы  отдельным
"я", только углубленным через другое "я".
   - А если бы любовь была совершенной, так чтобы мы слились в одно,  -  это
было бы все равно, что смерть?
   - Возможно, - отвечаю я нерешительно. -  Но  не  уничтожение.  Что  такое
смерть - никто не знает, Изабелла. Поэтому ее ни с  чем  нельзя  сравнивать.
Но, наверно, каждый из нас уже не чувствовал бы, что это он сам. Возникло бы
опять новое одинокое "я".
   - Значит, любовь обречена быть несовершенной?
   - Она в достаточной мере совершенна, - говорю я и вместе с тем  проклинаю
себя за свой педантизм школьного учителя и за то,  что  опять  забрался  бог
знает в какие дебри.
   Изабелла качает головой.
   - Не уклоняйся, Рудольф! Она должна быть несовершенной, теперь я понимаю.
Будь она совершенной - вспыхнула бы мгновенная  молния  и  все  бы  исчезло.

   - Что-то осталось бы, но уже за пределами Нашего познания.
   - Так же, как смерть?
   Я смотрю на нее.
   - Кто знает, - осторожно отвечаю я, чтобы не взволновать ее еще больше. -
Может быть, у смерти совсем другое имя. Мы ведь видим  ее  всегда  только  с
одной стороны. Может быть, смерть - это  совершенная  любовь  между  нами  и
Богом.
   Ветер снова бросает потоки дождя на листву деревьев,  а  они  призрачными
руками перебрасывают их дальше. Некоторое время Изабелла молчит.
   - Не потому ли любовь так печальна? - спрашивает она.
   -  Любовь  не  печальна,  а  только  приносит  печаль,  оттого  что   она
неосуществима и удержать ее нельзя.
   Изабелла останавливается.
   - Но почему же, Рудольф? - спрашивает она очень резко и топает  ногой.  -
Почему так должно быть?
   Я смотрю в ее бледное встревоженное лицо.
   - Это и есть счастье, - говорю я.
   Она изумленно смотрит на меня.
   - Это счастье?
   Я киваю.
   - Не может быть! Это же ведь только горе!
   Она бросается ко мне на грудь, и я крепко обнимаю ее. Я чувствую, как  от
рыданий судорожно вздрагивают ее плечи.
   - Не плачь, - говорю я. - Что было бы с людьми, если бы все  из-за  этого
стали плакать?
   - А о чем же еще плакать?
   Да, о чем же, повторяю я  про  себя.  Обо  всем,  о  бедствиях  на  нашей
проклятой планете, но не о любви.
   - Почему это несчастье, Изабелла? - говорю я. - Это  счастье.  Только  мы
так по-дурацки  определяем любовь - совершенная, несовершенная. .
   - Нет, нет! - Она решительно качает головой и не поддается утешениям. Она
плачет и цепляется за меня, я держу ее в своих объятиях и чувствую, что прав
не я, а она, что она-то не идет на компромиссы, ее еще жжет первоначальное и
единственное "отчего", оно возникло до того, как все залил цементный раствор
существования, это был первый вопрос пробуждающегося "я".
   - Не в этом несчастье, - продолжаю я настаивать.  -  Несчастье  совсем  в
другом, Изабелла.
   - В чем же?
   - Несчастье не в том,  что  невозможно  слиться  до  полного  единства  и
приходится расставаться, каждый день и каждый час. Знаешь это, и все  же  не
можешь удержать любовь, она растекается  между  пальцами,  но  она  -  самое
драгоценное, что есть на свете, и все же ее не удержать. Всегда один из двух
умирает раньше другого. Всегда один из двух остается.
   Изабелла поднимает глаза.
   - Как можно покинуть то, чего у тебя нет?
   - Можно, - отвечаю я  с  горечью.  -  И  еще  как!  Есть  много  степеней
покидания и покинутости, - и  каждая  мучительна,  а  многие  из  них  равны
смерти.
   Слезы Изабеллы высохли.
   - Откуда ты все это знаешь? - спрашивает она. - Ты же ведь еще не старый.
   Достаточно стар, думаю я. Какая-то часть моего  существа  состарилась;  я
почувствовал это, когда вернулся после войны.
   - Знаю, - говорю я. - Изведал на опыте. Изведал на  опыте,  размышляю  я.
Сколько раз приходилось мне покидать такой-то день  и  час,  и  человеческую
жизнь, и дерево в утреннем свете, и мои руки, и мои мысли; и  каждый  раз  я
покидал их навсегда, а если возвращался к  ним,  то  был  уже  иным.  Многое
приходится нам покидать, и мы  постоянно  вынуждены  все  оставлять  позади;
когда  идешь навстречу смерти, то перед нею  всегда  нужно  представать
нагим, а если возвращаешься, то приходится сызнова завоевывать все покинутое
нами.
   Лицо Изабеллы светится  передо  мной  в  дождевом  мраке,  и  меня  вдруг
заливает волна нежданной нежности. Я снова ощущаю, в каком  одиночестве  она
живет, бесстрашно, лицом к лицу с угрожающими призраками, во власть  которых
она отдана, без пристанища, без отдыха и успокоения,  открытая  всем  ветрам
душа, без  поддержки,  без  жалоб  и  жалости  к  самой  себе.  Ты  милая  и
бесстрашная, ты  любимая  моя,  думаю  я,  как  стрела,  неизменно  и  прямо
устремленная к самой сути вещей, пусть ты и не в силах достигнуть ее,  пусть
даже заблуждаешься. Но кто не заблуждается? И разве почти все  мы  давно  не
отреклись от всяких поисков? Где кончается заблуждение, глупость, трусость и
где начинается мудрость, высочайшее мужество?
   Звонит колокол. Изабелла вздрагивает.
   - Пора, - говорит она. - Ты должен пойти туда. Они тебя ждут.
   - Ты тоже пойдешь?
   - Да.
   Мы направляемся к дому. Выйдя из аллеи, мы  попадаем  под  мелкий  дождь,
который развевается, как  мокрая  вуаль,  влекомая  туда  и  сюда  короткими
порывами ветра. Изабелла прижимается ко мне. Я смотрю с холма вниз на город.
Ничего не видно. Дождь и туман отделили нас от всего. Нигде ни  огонька,  мы
совсем одни. Изабелла идет рядом со мной, словно она уже навеки стала частью
меня, словно уже обрела невесомость, подобно образам снов и легенд,  которые
подчиняются иным законам, чем наше будничное существование.
   Мы уже у двери.
   - Пойдем! - говорит она.
   Я качаю головой.
   - Не могу. Сегодня не могу.
   Она молчит и смотрит на меня прямым  и  ясным  взглядом,  в  нем  нет  ни
упрека, ни разочарования; но что-то в ней как будто сразу гаснет. Я  опускаю
глаза. У меня такое чувство, словно я ударил ребенка или убил ласточку.
   - Сегодня нет, - повторяю я. - Потом. Завтра.
   Она молча повертывается и входит в холл. Я вижу,  как  вместе  с  ней  по
лестнице поднимается сестра, и мне вдруг кажется: то, что можно найти только
один раз в жизни, безвозвратно мною утрачено.
   Растерянно переминаюсь я с ноги на ногу. Но что я мог сделать?  И  почему
опять во всем этом запутался? Я же все время уклонялся! Проклятый дождь.
   Медленно иду я к главному корпусу. Из него выходит Вернике в белом халате
и под зонтом.
   - Вы привели и сдали фрейлейн Терговен сестре?
   - Да.
   - Хорошо. Нужно, чтобы  вы  еще  некоторое  время  уделяли  ей  внимание.
Посетите ее как-нибудь днем, если будет время.
   - Зачем?
   - На этот вопрос вы не получите ответа, - отвечает Вернике.  -  Но  когда
она с вами, она потом бывает спокойной. Ей это полезно. Хватит с вас?
   - Она принимает меня за кого-то другого.
   - Это неважно. Меня интересуете не вы, а только мой  пациент.  -  Вернике
подмигивает мне сквозь дождь. - Сегодня вечером Бодендик расхваливал вас.
   - Что? Вот уж для чего у него не было никаких оснований!
   - Он утверждает, что вы повернули обратно и вступили на путь,  ведущий  к
исповедальне и причастию.
   - Выдумка! - восклицаю я, искренне возмущенный.
   - Не пренебрегайте великой мудростью церкви. Это единственная  диктатура,
которая устояла в течение двух тысячелетий.
   Я спускаюсь в город. Сквозь дождь передо мной развеваются  серые  знамена
тумана. Изабелла, как призрак, проходит через мои мысли. Я позорно бежал  от
нее; вот что она теперь думает, я знаю. Мне вообще больше не следует  ходить
туда. Это только вызывает во  мне  смятение,  а  его  в  моей  жизни  и  так
достаточно. Но что, если бы ее там вдруг не оказалось? Не почувствовал ли бы
я, что мне не хватает самого главного, того, что не стареет, не изнашивается
и не может стать будничным именно потому, что им не владеешь?

   ***

   Я прихожу к сапожнику Карлу Брилю. Из мастерской, где подшивают подметки,
доносятся звуки патефона. Сегодня я приглашен сюда на мальчишник.  Это  один
из тех  знаменитых  вечеров,  на  которых  фрау  Бекман  демонстрирует  свое
акробатическое искусство.  Один  миг  я  колеблюсь  -  у  меня,  право,  нет
настроения, - но потом все же вхожу - именно поэтому.
   В комнате стоит табачный дым и запах пива. Карл Бриль  встает  и,  слегка
пошатываясь, заключает меня в объятия. Он лыс не меньше,  чем  Георг  Кроль.
Зато густые усы торчат, как у моржа.
   - Вы пришли как раз вовремя, - заявляет он. - Пари уже  заключены,  нужна
только музыка получше, чем этот  дурацкий  патефон!  Как  вы  насчет  вальса
"Голубой Дунай"?
   - Идет!
   Рояль уже перетащили в мастерскую, где подшивают подметки  в  присутствии
заказчика, и он стоит впереди машин. Большая часть  комнаты  освобождена  от
обуви и кусков кожи, и всюду, где можно, расставлены стулья и даже несколько
кресел. На столе бочонок пива и несколько уже пустых бутылок  из-под  водки.
Запасная батарея  стоит на прилавке.  На  столе  лежит  также  большой,
обмотанный ватой гвоздь, рядом - тяжелый сапожный молоток.
   Я колочу по клавишам, исполняя "Голубой  Дунай".  Покачиваясь,  бродят  в
чадном дыму собутыльники Бриля. Они уже порядочно нагрузились.  Карл  ставит
на крышку рояля стакан пива и двойную порцию водки.
   - Клара готовится, - заявляет он. - Всех пари у нас  заключено  на  сумму
свыше трех миллионов. Будем надеяться, что она в самой лучшей форме, иначе я
почти обанкрочусь.
   Он подмигивает мне.
   - Когда дойдет до дела, сыграйте что-нибудь  бурное...  с  подъемом.  Это
всегда ее вдохновляет. она до безумия любит музыку.
   - Я могу сыграть "Шествие гладиаторов". А как насчет частного  маленького
пари со мной?
   Карл смотрит на меня.
   - Дорогой господин Бодмер, - обиженно отвечает он,  -  не  будете  же  вы
держать пари против Клары! Разве вы сможете тогда сыграть убедительно?
   - Не против нее. За нее. Частное пари.
   - Сколько? - торопливо спрашивает Карл.
   - Какие-нибудь несчастные восемьдесят  тысяч,  -  говорю  я.  -  Все  мое
состояние.
   Карл соображает. Затем оборачивается к остальным.
   -  Кто-нибудь  еще  хочет  поставить  восемьдесят  тысяч?  Против  нашего
пианиста?
   - Я! - Какой-то толстяк выступает вперед, извлекает деньги из чемоданчика
и хлопает пачкой о прилавок.
   Я кладу рядом свои деньги.
   - Бог воров да хранит меня, - говорю я. - Иначе я  буду  вынужден  завтра
ограничиться обедом.
   - Итак, начнем! - говорит Карл  Бриль.  Собравшиеся  осматривают  гвоздь.
Затем Карл подходит к стене,  приставляет  к  ней  гвоздь  на    уровне
человеческого зада и на треть забивает молотком. Он бьет менее  сильно,  чем
кажется по его размашистым движениям.
   - Засел глубоко и крепко, - говорит он  и  делает  вид,  будто  энергично
раскачивает гвоздь.
   - Это мы сначала проверим.
   Толстяк, поставивший против меня, подходит  К  стене.  Трогает  гвоздь  и
усмехается.
   - Карл, - говорит он с ироническим смехом, - да я дуну -  и  этот  гвоздь
вылетит. Дай-ка мне молоток.
   - А ты сначала дунь и посмотри.
   Но толстяк не дует. Он энергично дергает гвоздь, и тот выскакивает.
   - Рукой-то я гвоздь сквозь крышку стола прогоню. А задом - нет.  Если  вы
ставите такие условия, давайте лучше это дело бросим.
   Толстяк молчит. Он берет молоток и забивает гвоздь в другом месте.
   - Ну как, вот тут хорошо будет?
   Карл  Бриль  пробует  гвоздь.  Он  торчит  наружу  всего  на   шесть-семь
сантиметров.
   - Слишком крепко. Его и рукой не выдерешь.
   - Либо так, либо отменим, - заявляет толстяк.
   Карл еще раз берется за гвоздь. Толстяк кладет молоток на прилавок, он не
замечает, что каждый раз, когда Карл проверяет, крепко ли сидит  гвоздь,  он
его слегка расшатывает.
   - Я не могу держать пари на равных основаниях, а только один к двум, да и
тогда, наверное, проиграю.
   Они сговариваются на шести против четырех. На  прилавке  вырастает  целая
гора денег. Карл  еще  дважды  дергает  гвоздь,  чтобы  показать,  насколько
безнадежно выиграть такое пари. Я начинаю играть  "Шествие  гладиаторов",  и
вскоре фрау Бекман появляется в  мастерской,  шурша  свободным  ярко-красным
китайским кимоно; кимоно заткано пионами, а на спине изображен феникс.
   Фрау Бекман - импозантная особа, у нее голова бульдога,  но  хорошенького
бульдога, густые курчавые темные  волосы  и  блестящие,  как  вишни,  черные
глаза, все остальное - как у  бульдога,  особенно  подбородок.  Тело  у  нее
мощное и словно железное. Каменно-твердые груди  выступают,  точно  бастион,
потом  следует  талия,  довольно  стройная  для  таких  телес,  и,  наконец,
знаменитый зад, играющий в данном случае решающую роль. Он огромен и в то же
время подобен камню. Даже кузнец не смог бы ущипнуть его, когда фрау  Бекман
напрягает тело, скорее он сломает себе палец.  Карл  Бриль  и  на  этом  уже
выигрывал пари, правда только в тесном кругу друзей. Так как сегодня вечером
присутствует и толстяк, предполагается провести только опыт с  выдергиванием
гвоздя из стены.
   Во всем, что происходит, царит строго спортивный и чисто  рыцарский  дух;
правда, фрау Бекман здоровается, но она в высшей степени  сдержанна  и  даже
как бы отсутствует.  Она  рассматривает  свое  выступление  лишь  как  нечто
спортивно-деловое. Спокойно становится  она  спиной  к  стене  за  невысокой
ширмой, делает  несколько  профессиональных  движений,  потом  застывает  на
месте,  выставив  подбородок,  готовая  начать,  очень  серьезная,   как   и
полагается перед серьезным спортивным достижением.
   Прервав марш, я на басовых нотах исполняю две трели - они должны  звучать
как барабанная дробь в цирке Буша во время смертельного прыжка. Фрау  Бекман
напрягает мышцы и расслабляет их. Ее тело напрягается еще дважды. Карл Бриль
начинает нервничать. Фрау Бекман опять застывает на месте, глядя в  потолок,
стиснув зубы. Потом что-то звякает, и она отходит от стены. Гвоздь лежит  на
полу.
   Я исполняю "Молитву девы", одну  из  ее  любимых  пьес.  Она  благодарит,
грациозно кивнув  массивной  головой,  певучим  голосом  желает  всем
спокойной ночи, теснее запахивает кимоно и исчезает. /
   Карл Бриль подсчитывает деньги.  Протягивает  мне  мой  выигрыш.  Толстяк
осматривает гвоздь и стену.
   - Невероятно, - бормочет он.
   Я играю "Сияние Альп" и "Везерскую песню" - это тоже  две  любимые  пьесы
фрау Бекман. На верхнем этаже слышно мою игру. Карл гордо подмигивает мне. В
конце концов, ведь он владелец этих  мощных  клещей.  Пиво  и  водка  льются
рекой. Я пью вместе с остальными, потом продолжаю играть. Сегодня мне  лучше
не быть одному. Хочется кое о чем подумать, и вместе с тем я не  хочу  ни  в
коем случае об этом думать. У меня руки полны небывалой  нежности.  На  меня
точно веет чьей-то близостью, кто-то тянется ко мне, мастерская исчезает,  я
снова вижу дождь, туман, Изабеллу и ночной мрак. Она не больна,  думаю  я  и
все же знаю, что она больна. Но если Изабелла душевнобольная, то мы в десять
раз большие психопаты, чем она.
   Меня приводит в себя громкий спор. Оказывается, толстяк не в силах забыть
мощные фор