следили за тем,  чтобы
мы выполняли письменные работы, проверяли наши отметки, спрашивали у нас то,
что надо было выучить наизусть, давали шоколад, если мы хорошо знали урок, а
иногда и легкую затрещину, если мы ленились; а мы были еще в том  счастливом
возрасте, когда женщинами не интересуются.  Вскоре  эти  дамы,  благоухавшие
фиалками  и  розами,   стали   для   нас   как   бы   вторыми   матерями   и
воспитательницами. Они отдавались этому всей душой, и  достаточно  нам  было
появиться на пороге, как некоторые из этих богинь в  шелках  и  лакированных
туфлях взволнованно спрашивали:
   - Ну как классная работа по географии? Хорошо написали или нет?
   Моя мать уже тогда подолгу лежала в больнице, поэтому  и  случилось  так,
что я  частично  получил  воспитание  в  верденбрюкском  публичном  доме,  и
воспитывали меня - могу это подтвердить - строже, чем если бы я рос в семье.
Мы ходили  туда  два  лета  подряд,  потом  нас  увлекли  прогулки,  времени
оставалось меньше, а затем моя. семья переехала в другую часть города.
   Во время войны я еще раз побывал на Банштрассе.  Как  раз  накануне  того
дня, когда нас отправляли на фронт. Нам исполнилось ровно  восемнадцать
лет, а некоторым было и того меньше, и  большинство  из  нас  еще  не  знало
женщин. Но мы не хотели умереть, так и не изведав, что  это  такое,  поэтому
отправились впятером на Банштрассе, которую знали так хорошо с детских  лет.
Там царило большое оживление, нам дали и водки  и  пива.  Выпив  достаточно,
чтобы разжечь в себе отвагу, мы попытали счастья. Вилли, наиболее смелый  из
нас, действовал первым. Он остановил Фрици, самую соблазнительную из здешних
дам, и спросил:
   - Милашка, а что если нам...
   - Ясно, - ответила Фрици сквозь дым и шум, хорошенько даже  не  разглядев
его. - Деньги у тебя есть?
   - Хватит с избытком, - и Вилли показал ей свое жалованье и деньги, данные
ему матерью, - пусть отслужит обедню,  чтобы  благополучно  вернуться  после
войны.
   - Ну что ж! Да здравствует отечество! - заявила Фрици довольно  рассеянно
и посмотрела в сторону пивной стойки. - Пошли наверх!
   Вилли поднялся и снял шапку. Вдруг Фрици остановилась и уставилась на его
огненно-рыжие волосы. У них был особый блеск, и она, конечно,  сразу  узнала
Вилли, хоть и прошло, семь лет.
   - Минутку, - сказала она. - Вас зовут Вилли?
   - Точно так! - ответил Вилли, просияв.
   - Ты тут когда-то учил уроки?
   - Правильно.
   - И ты теперь желаешь пойти со мной в мою комнату?
   - Конечно! Мы ведь уже знакомы!
   Все лицо Вилли расплылось в широкой ухмылке.  Но  через  миг  он  получил
крепкую оплеуху.
   - Ах ты, свиненок! - воскликнула Фрици. - Со мной лечь в постель желаешь?
Ну и наглец!
   - Почему же? - пролепетал Вилли. - И все остальные тут...
   - Остальные! Плевала я на остальных! Разве я у остальных спрашивала  урок
по катехизису? Писала для них сочинение? Следила, чтобы они не простудились,
дрянной, паршивый мальчишка?
   - Но мне же теперь семнадцать с половиной...
   - Молчи уж! Все равно что ты  родную  мать  хотел  бы  изнасиловать!  Вон
отсюда, негодяй! Молокосос! Сопляк!
   - Он завтра отправляется на фронт, -  говорю  я.  -  Неужели  у  вас  нет
никакого патриотического чувства?
   Тут она заметила меня.
   - Это, кажется,  ты  напустил  нам  тогда  гадюк?  На  три  дня  пришлось
закрыться, пока мы не выловили эту пакость.
   - Я не выпускал их, - защищался я. - Они у меня удрали.
   Не успел я ничего прибавить, как тоже получил оплеуху.
   - Молокососы паршивые! Вон отсюда!
   Шум привлек внимание хозяйки. Возмущенная  Фрици  рассказала  ей,  в  чем
дело, хозяйка тоже сразу же узнала Вилли.
   - А, рыжий! - проговорила она, задыхаясь.  Хозяйка  весила  сто  двадцать
кило, и все ее тело ходило ходуном от хохота,  словно  гора  желе  во  время
землетрясения.
   - А ты? Разве твое имя не Людвиг?
   - Все это верно, - ответил Вилли. - Но мы теперь солдаты  и  имеем  право
вступать в половые сношения.
   - Ах так? Имеете право? - И хозяйка снова  затряслась  от  хохота.  -  Ты
помнишь, Фрици... Он ужасно тогда боялся, как бы отец не узнал, что  это  он
бросил бомбы с сероводородом на уроке Закона Божьего! А  теперь  он,  видите
ли, имеет. право на половые сношения! Хо-хо-хо!
   Но Фрици не находила во всем этом ничего смешного.  Она  вполне  искренне
была обижена и возмущена.
   - Все равно что мой родной сын...
   Двоим пришлось поддерживать хозяйку под руки, пока  она  не  успокоилась.
Слезы текли у нее по лицу. В уголках рта пузырилась слюна. Обеими руками она
хваталась за свой трясущийся живот.
   -  Лимонад...  -  давясь,  с   трудом   выговаривала   она,   -   лимонад
Вальдмейстера, кажется, это был... - она опять начала кашлять и  задыхаться,
- ...ваш любимый напиток?
   - А теперь мы пьем водку и пиво,  -  ответил  я.  -  Каждый  когда-нибудь
становится взрослым.
   - Взрослым! - Хозяйкой овладел новый приступ удушья, и оба  дога  яростно
залаяли, решив, что на нее напали. Мы осторожно отступили.
   - Вон, неблагодарные мерзавцы! - крикнула нам вслед непримиримая Фрици.
   -  Ладно,  -  заявил  Вилли,  когда  мы  вышли.  -  Тогда  отправимся  на
Рольштрассе.
   И вот мы, в мундирах, со смертоносным оружием стояли  за  дверью  и  щеки
наши горели  от  оплеух.  Но  мы  не  добрались  до  Рольштрассе  и  второго
городского борделя. Туда надо  было  идти  больше  двух  часов,  через  весь
Верденбрюк, и мы предпочли вместо этого побриться. Брились мы тоже  впервые,
а так как еще никогда не спали с женщиной,  то  разница  показалась  нам  не
такой уж большой, и мы поняли ее лишь  впоследствии;  правда,  и  парикмахер
обидел нас, порекомендовав воспользоваться ластиком для наших  бород.  Потом
мы встретили еще знакомых и вскоре так основательно напились, что  обо  всем
позабыли. Вот почему мы ушли на фронт девственниками, и  семнадцать  из  нас
пали, так и не узнав, что такое женщина.
   Вилли и я потеряли потом невинность в Хутхульсте, во Фландрии, в каком-то
кабачке, причем Вилли заразился триппером, попал в лазарет и  таким  образом
избежал участия в сражении во Фландрии, где пали  семнадцать  девственников.

   Уже тогда мы убедились, что добродетель не всегда награждается.

   ***

   Мы идем среди теплого сумрака летней ночи. Отто Бамбус  держится  поближе
ко мне, ибо я - единственный, кто признается, что бывал в борделе. Остальные
тоже бывали, но разыгрывают неведение, а единственный человек, утверждающий,
что он там ежедневный гость, драматург Пауль Шнеевейс, творец замечательного
в своем роде произведения "Адам", попросту врет: никогда он в таком доме  не
был.
   Руки у Отто потные. Он ожидает встретить там жриц наслаждения, вакханок и
демонических хищниц и втайне побаивается, что вдруг у него вырвут печень или
по меньшей мере кастрируют  и  затем  увезут  домой  в  "опеле"  Эдуарда.  Я
успокаиваю Отто.
   - Повреждения наносятся не больше одного-двух раз в неделю, Отто,  и  они
почти всегда гораздо более безобидные. Позавчера, например,  Фрици  оторвала
гостю одно ухо; но, насколько мне известно, уши опять можно пришить  или  их
заменяют целлулоидными, причем сходство такое, что не отличишь.
   - Ухо? - Отто останавливается.
   - Разумеется, есть дамы, которые не отрывают ушей, - отвечаю я. - Но ведь
с такими ты не хочешь знакомиться. Ты ведь хочешь иметь первобытную женщину,
во всем ее стихийном великолепии.
   - Ухо - это довольно серьезная жертва,  -  заявляет  Отто;  он  похож  на
потеющую жердь и то и дело протирает стекла своего пенсне.
   - Поэзия требует жертв.  С  оторванным  ухом  ты  стал  бы  действительно
полнокровным лириком. Пошли!
   - Да, но ухо! Ведь сразу будет заметно!
   - Если бы мне предоставили выбор, - говорит Ганс Хунгерман, - я предпочел
бы, чтобы мне оторвали ухо, чем кастрировали.
   - Что? - Отто снова останавливается. - Да вы просто шутите! Этого  же  не
может быть!
   - Нет, бывает! - настойчиво говорит Хунгерман. - Страсть на все способна.
Но ты, Отто, успокойся: кастрация - дело подсудное. Женщине дают за это,  по
крайней мере, несколько месяцев тюрьмы  -  .так  что  ты  непременно  будешь
отомщен.
   - Глупости! - запинаясь, произносит Бамбус и заставляет себя  улыбнуться.
- Вы просто морочите мне голову своими дурацкими шутками!
   - А зачем нам морочить тебе голову? - отвечаю я. - Это было бы  низостью.
Поэтому я и рекомендую твоему вниманию  именно  Фрици.  У  нее  своеобразный
фетишизм: когда ею овладевает страсть, она судорожно хватается обеими руками
за уши партнера. И ты можешь быть с нею абсолютно спокоен, что больше  ни  в
каком месте не получишь повреждений. Ведь третьей руки у нее нет.
   - Зато есть еще две ноги, -  подхватывает  Хунгерман.  -  Ногами  женщины
иногда просто чудеса делают. Они отращивают ногти и потом оттачивают их.
   - И все вы врете, - говорит Отто с тоской.  -  Бросьте  наконец  городить
вздор!
   - Слушай, - говорю я. - Мне не хочется, чтобы  тебя  искалечили.  Правда,
эмоционально ты обогатишься новым опытом, но душевные силы утратишь и лирика
твоя от этого очень пострадает. У меня тут есть карманная пилка для  ногтей,
маленькая удобная вещица,  предназначенная  для  бонвивана,  который  всегда
должен быть элегантен. Сунь ее в карман. А потом держи зажатой в ладони  или
предварительно  спрячь  под  матрац.  Если  ты  заметишь,  что  тебе  грозит
серьезная опасность, достаточно легкого, безвредного укола в зад. И вовсе не
нужно, чтобы текла кровь,
   Фрици сейчас же выпустит тебя.  Каждый  человек,  даже  если  его  куснет
комар, сейчас же потянется рукой к укушенному месту - это один  из  основных
законов жизни. А тем временем ты удерешь.
   Я вынимаю из кармана футлярчик красной кожи, в котором  лежат  гребень  и
пилка для ногтей. Это еще подарок Эрны, предательницы.  Гребень  -  имитация
черепахового. Когда я извлекаю его из  футляра,  во  мне  поднимается  волна
запоздалого гнева.
   - Дай мне и гребень, - говорит Отто.
   - Да ведь гребнем ты же  не  можешь  ударить  ее,  о  невинный  сатир,  -
замечает Хунгерман. - Это не оружие в борьбе полов.  Он  сразу  сломается  о
напрягшуюся плоть менады.
   - Не буду я им наносить удары. Я потом просто причешусь.
   Мы с Хунгерманом переглядываемся, Бамбус, видимо, нам уже не верит.
   - У тебя есть с собой хоть несколько перевязочных пакетов?  -  спрашивает
меня Хунгерман.
   - Они не понадобятся. У хозяйки целая аптека.
   Бамбус снова останавливается.
   - Все это чепуха. А вот как насчет венерических заболеваний (7)
   - Сегодня суббота. Сегодня  после  обеда  все  дамы  прошли  осмотр.  Нет
никакой опасности, Отто.
   - И все-то вы знаете! Да?
   - Мы знаем то, что в жизни знать необходимо, - отвечает  Хунгерман.  -  И
обычно эти знания совсем не то, чему нас учат в школах и  разных  пансионах.
Поэтому из тебя и получился такой уникум, Отто.
   - Мне дали слишком религиозное воспитание, - вздыхает Бамбус.  -  Пока  я
рос, меня все время пугали адом и сифилисом. Ну как  тут  создавать  сочную,
земную лирику?
   - Тебе следовало бы жениться.
   - Это мой третий комплекс. Страх перед браком. Моя мать свела моего  отца
в могилу. И только одними слезами. Разве это не удивительно?
   - Нет, - отвечаем мы с Хунгерманом одновременно и по  этому  случаю  жмем
друг другу руку, примета, означающая, что мы непременно  проживем  еще  семь
лет. А жизнь, хорошая или плохая,  все  равно  есть  жизнь,  это  замечаешь,
только когда вынужден ею рисковать.

   ***

   Перед тем как войти в этот с виду  столь  уютный  дом,  с  его  тополями,
красным фонарем и цветущими геранями на окнах, мы делаем  несколько  глотков
водки, чтобы подкрепиться. Прихваченную с собой бутылку  пускаем  вкруговую.
Даже Эдуард, который уехал вперед на своем "опеле" и ждет нас, выпил с нами;
ему  так  редко  перепадает  даровое  угощение,  что  теперь   он   пьет   с
наслаждением. Та же водка, которая сейчас обходится нам  примерно  в  десять
тысяч марок за стаканчик, через минуту будет в борделе стоить сорок тысяч, -
поэтому мы и взяли ее с собой. До порога дома мы наводим экономию,  а  потом
уже попадаем в руки мадам.
   Отто испытывает горькое разочарование. Вместо гостиной он ожидал  увидеть
восточную  инсценировку:  леопардовые  шкуры,  висячие  светильники,  душные
ароматы; и хотя дамы одеты весьма легко, они скорее напоминают горничных. Он
спрашивает меня шепотом, нет ли в доме негритянок или креолок.
   Я указываю на сухопарую брюнетку:
   - Вон та - креолка. Она пришла сюда прямо из тюрьмы. Убила своего мужа.
   Однако Отто не очень-то верит мне. Он  оживляется  только,  когда  входит
Железная Лошадь.  Это  внушительная  особа;  на  ней  высокие  зашнурованные
ботинки, черное белье, нечто вроде кос тюма укротительницы львов, серая
смушковая шапка, рот полон золотых зубов. Несколько поколений молодых поэтов
и редакторов в ее объятиях сдавали экзамен на жизнь, поэтому и сегодня совет
клуба предназначил для Отто именно ее. Или же Фрици.  Мы  настояли  на  том,
чтобы Лошадь облеклась в свои пышные доспехи, и она не подвела нас. Когда мы
знакомим ее с Отто, она озадачена. Вероятно, Железная Лошадь ожидала, что мы
предложим ей существо более юное и свежее. А Бамбус точно сделан из  бумаги,
он бледен, тощ, прыщеват, с жидкой бородкой, и ему уже двадцать шесть. Кроме
того, у него выступают капли пота, как у редьки, когда ее посолишь. Железная
Лошадь раскрывает  свою  золотую  пасть,  добродушно  усмехается  и  толкает
дрожащего Бамбуса в бок.
   - Пойдем, угости коньячком, - миролюбиво говорит она.
   - А что стоит коньяк? - спрашивает Отто официантку.
   - Шестьдесят тысяч.
   - Сколько? - испуганно переспрашивает Хунгерман.  -  Сорок  тысяч,  и  ни
пфеннига больше!
   - Пфенниг, - замечает хозяйка, - давно я этого слова уже не слышала.
   - Сорок тысяч он стоил вчера, дорогуша, - заявляет Железная Лошадь.
   - Сорок тысяч он стоил еще  сегодня  утром.  Я  был  здесь  по  поручению
комитета.
   - Какого комитета?
   - Комитета по возрождению лирики через непосредственный опыт.
   - Дорогуша, - отвечает Железная Лошадь, - это было до объявления курса.
   - Это было после того, как в одиннадцать, часов объявили курс.
   - Нет, до послеобеденного курса, - поддерживает ее хозяйка. -  Не  будьте
такими скупердяями.
   - Шестьдесят тысяч -  это  уже  по  тому  курсу  доллара,  который  будет
послезавтра, - говорю я.
   - Нет, завтра. С каждым часом ты приближаешься к  нему.  Успокойся!  Курс
доллара неотвратим, как смерть. Ты  не  можешь  от  него  уклониться.  Тебя,
кажется, зовут Людвиг?
   - Рольф, - решительно отвечаю я. - Людвиг с войны не вернулся.
   Хунгерманом вдруг овладевает недоброе предчувствие.
   - А такса? - спрашивает он. - Как на этот счет? Ведь договорились на двух
миллионах. С раздеванием и получасовым разговором потом. Разговор  этот  для
нашего кандидата очень важен.
   - Три, - флегматично заявляет Железная Лошадь. - И то дешево.
   - Друзья, нас предали! - вопит Хунгерман.
   - А ты знаешь, сколько теперь стоят высокие ботинки,  чуть  не  до  самой
задницы? - спрашивает Железная Лошадь.
   - Два миллиона и ни сантима больше. Если даже в  таком  месте  нарушается
договоренность, значит, мир идет к гибели!
   - Договоренность! Какая может быть договоренность,  если  курс  шатается,
точно пьяный?
   Тут поднимается Маттиас Грунд, который, как автор книги о смерти, до  сих
пор хранил молчание.
   - Это первый бордель, зараженный национал-социализмом! -  заявляет  он  в
бешенстве. - Значит, по-вашему, договоры - просто клочки бумаги? Да?
   - И договоры, и деньги, - несокрушимо  отвечает  Железная  Лошадь.  -  Но
высокие ботинки - это высокие ботинки,  а  черное  прозрачное  белье  -  это
черное прозрачное белье. И цены на них - сумасшедшие. Почему вам  нужно  для
вашего причастника непременно даму первого сорта? Это ведь как при похоронах
- можно с плюмажами, а можно без. Для него хорош будет и второй сорт!
   Возразить  на  это  нечего.  Дискуссия  достигла  мертвой  точки.   Вдруг
Хунгерман замечает, что Бамбус выпил не  только  свой  коньяк,  но  и  рюмку
Лошади.
   - Мы пропали, - заявляет он. - Придется заплатить ту  сумму,  которую  от
нас требуют эти гиены с Уолл-стрит. Нельзя было нас так подводить,  Отто!  А
теперь мы вынуждены оформить твое вступление  в  жизнь  гораздо  проще.  Без
плюмажей и только с одной чугунной лошадью.
   К счастью, в эту минуту появляется Вилли. Он с чисто спортивным интересом
относится к превращению Отто в мужчину и,  не  дрогнув  ни  одним  мускулом,
оплачивает  разницу.  Потом  заказывает  водки  для  всех  и  сообщает,  что
заработал сегодня на своих акциях двадцать пять миллионов. Часть этих  денег
он намерен прокутить.
   - А теперь убирайся отсюда, мальчик, - заявляет он Отто. - И  возвращайся
к нам мужчиной.
   Я подсаживаюсь к Фрици. Прошлое давно позабыто; с  тех  пор  как  ее  сын
погиб на фронте, она уже не считает нас мальчиками. Он был унтер-офицером  и
убит за три  дня  до  перемирия.  Мы  беседуем  о  довоенных  временах.  Она
рассказывает мне, что ее сын учился  музыке  в  Лейпциге.  Он  мечтал  стать
гобоистом. Рядом с нами дремлет толстенная мадам, огромный  дог  положил  ей
голову на колени. Вдруг сверху доносится отчаянный вопль.  Потом  мы  слышим
какую-то  возню,  врывается  Отто  в  одних  кальсонах,  а  за  ним   мчится
разъяренная Железная Лошадь и на  ходу  колотит  его  жестяным  тазом.  Отто
несется, как бегун на состязании, он вылетает через дверь  на  улицу,  а  мы
втроем задерживаем Железную Лошадь.
   - Сопляк проклятый! - восклицает она, задыхаясь. - Ножом  вздумал  колоть
меня!
   - Да это не нож, - говорю я, догадавшись, в чем дело.
   - Что? - Железная Лошадь круто поворачивается и  показывает  нам  красное
пятно, проступившее сквозь черное белье.
   - Кровь же не идет. Он просто ткнул пилкой для ногтей.
   - Пилкой? - Лошадь изумленно смотрит на меня. - Ну, этого со мной еще  не
бывало! И вдобавок поганец колет меня, а не я его! Что я, даром получаю свои
высокие ботинки? А моя коллекция хлыстов мне тоже ничего не стоила?  Я  вела
себя вполне прилично, хотела в  виде  прибавки  дать  ему  маленькую  порцию
садизма и легонько стегнула по его мослам, а эта очкастая змея набрасывается
на меня с пилкой! Садист! На черта мне нужен садист? Мне - мечте мазохистов!
Нет, так оскорбить женщину!
   Мы успокаиваем ее с помощью порции доппель-кюммеля. Потом  ищем  Бамбуса.
Он стоит за кустом сирени и ощупывает себе голову.
   - Иди сюда, Отто, опасность миновала, - кричит Хунгерман.
   Но Бамбус не желает возвращаться. Он требует, чтобы мы выбросили ему  его
одежду.
   - Не будет этого!  -  заявляет  Хунгерман.  -  Три  миллиона  -  это  три
миллиона! Мы за тебя уплатили вперед!
   - Потребуйте деньги обратно! Я не позволю избивать себя!
   - Настоящий кавалер никогда не потребует от  дамы  денег  обратно.  А  мы
сделаем из тебя  настоящего  кавалера,  даже  если  бы  пришлось  для  этого
проломить тебе голову. Удар хлыстом был просто любезностью. Железная  Лошадь
- садистка.
   - Что такое?
   - Она - суровая массажистка. Мы просто забыли предупредить тебя. Но ты бы
радоваться должен,  что  удалось  испытать  такую  штуку.  В  провинции  это
редкость.
   - Ничуть я не рад. Киньте мне мои вещи. Он одевается за сиреневым кустом,
и нам все же удается затащить его обратно. Мы даем ему  выпить, но  его
никакими силами не заставишь выйти из-за  стола.  Он  уверяет,  что  у  него
прошло настроение.  В  конце  концов  Хунгерман  договаривается  с  Железной
Лошадью и с мадам. Бамбусу дается право в течение следующей недели вернуться
сюда без всякой приплаты.
   Мы продолжаем пить. Через некоторое время я замечаю, что  Отто,  несмотря
ни на что, загорелся. Он теперь время от  времени  поглядывает  на  Железную
Лошадь  и  совершенно  не  интересуется  остальными  дамами.   Вилли