м к стене.
   - Ах, все погибло еще много жизней назад. Вдруг в окно проникают сумерки.
Они затягивают его почти незримой серой вуалью. Мир еще остается  таким  же,
каким был, - свет в саду, зелень и желтизна  аллей,  две  пальмы  в  больших
майоликовых вазонах, небо с полями облаков,  за  селом  -  далекий  город  с
пестротою серых и красных крыш, - но все  уже  другое,  сумерки  изолировали
каждый предмет,  покрыли  его  лаком  преходящего,  как  хозяйка  заправляет
уксусом тушеное мясо, и  подготовили  для  ночных  теней,  которые,  подобно
волкам, сожрут его. Осталась только Изабелла, вцепившаяся в последний  канат
света, но и она уже втянута им в драму вечера, хотя он никогда не был драмой
и становится ею для нас лишь потому, что он знаменует собой исчезновение,  и
мы это знаем. Но с тех пор, как мы узнали, что должны умереть, и потому, что
мы это  узнали,  идиллия  превратилась  в  драму,    круг  -  в  копье,
становление - в исчезновение, крик - в страх, бегство - в приговор.
   Я крепко держу Изабеллу  в  объятиях.  Она  дрожит,  смотрит  на  меня  и
прижимается ко мне, а я обнимаю ее, мы обнимаем  друг  друга  -  двое  чужих
людей, которые ничего не знают друг  о  друге  и  обнялись  потому,  что  не
понимают друг друга, и один видит в другом не  того,  кем  тот  является  на
самом деле; и все-таки они  черпают  утешение  даже  из  этого  непонимания,
двойного, тройного, бесконечного; и все-таки это единственное, что,  подобно
радуге, кажется мостом там, где никакого моста не может быть и где есть лишь
отражение друг в друге двух зеркал, многократно повторяющееся и  уходящее  в
пустоту все более отступающей дали.
   - Отчего ты меня не любишь? - шепчет Изабелла.
   - Я люблю тебя. Все во мне любит тебя.
   - Этого мало. Другие все еще тут. Если бы ты любил достаточно, ты бы убил
их.
   Я держу ее в объятиях  и  смотрю  поверх  ее  головы  в  окно,  где  тени
аметистовыми волнами легко встают с равнины и из аллей. Все в душе  очерчено
резко и ясно, и вместе с тем мне чудится, что  я  стою  на  узкой  площадке,
поднятой очень высоко над бормочущей бездной.
   - Ты бы не допустил, чтобы я жила вне тебя, - шепчет Изабелла.
   Я не знаю, что ответить. Когда она так говорит, ее слова  всегда  волнуют
меня, словно в них кроется  какая-то  более  глубокая  правда,  чем  я  могу
понять, точно она лежит по ту сторону вещей, где уже не  существует  имен  и
названий.
   - Ты чувствуешь, как становится холодно? - спрашивает она,  прижимаясь  к
моему плечу. - Каждую ночь все умирает. Сердце тоже. Они распиливают его.
   - Ничто не умирает, Изабелла. Никогда.
   - Нет, умирает. Каменное лицо трескается,  разлетается  на  куски.  А  на
другой день оно снова  тут. Ах, это не лицо! Как мы лжем нашими убогими
лицами! Ты тоже лжешь!
   - Да, - соглашаюсь я. - Но я лгать не хочу.
   - Нужно соскоблить это лицо, пока ничего от  него  не  останется.  Только
гладкая кожа. Больше ничего! Но и тогда еще оно остается. Оно начинает снова
нарастать. Если бы все остановилось, не  было  бы  боли.  Почему  они  хотят
отпилить меня прочь от всего? Почему она желает забрать меня обратно?  Я  же
ничего не выдам!
   - А что ты могла бы выдать?
   - То, что цветет. Оно полно тины. Оно ведь побывало в каналах.
   Изабелла снова начинает дрожать и прижимается ко мне.
   - Они заклеили мне глаза. Клеем. А потом прокололи  иголками.  Но  я  все
равно не могу отвести глаз.
   - От чего отвести?
   Она отталкивает меня.
   - Они тебя тоже послали в разведку! Но я ничего не выдам. Ты  шпион.  Они
тебя купили! Если я скажу, они меня убьют.
   - Я не шпион. И зачем им тебя убивать, если ты мне  скажешь?  Они  и  так
могли бы с успехом это сделать. Если я буду знать,  то  они  и  меня  должны
убить. Ведь тогда знал бы еще один человек.
   Это до нее доходит. Она снова смотрит на меня. Думает. Я стою очень тихо,
едва дыша. У меня такое  чувство,  словно  мы  очутились  перед  дверью,  за
которой может быть свобода - то, что Вернике называет свободой.  Возврат  из
садов  безумия  на  нормальные  улицы,  в  нормальные  дома,  к   нормальным
отношениям. Не знаю, насколько такая жизнь будет  лучше,  но,  когда  передо
мной это измученное создание, я не могу. размышлять.
   - Если ты мне объяснишь, в чем дело, они оставят тебя в покое,  -  говорю
я. - А если не оставят, я призову на помощь. Полицию. Газеты.
   Тогда твои враги испугаются. А тебе уже нечего будет бояться.
   Она стискивает руки.
   - Это еще не все, - наконец говорит она с усилием.
   - А что еще?
   В один миг лицо ее становится жестким и замкнутым. Муки и нерешительности
как не бывало. Рот кажется маленьким и сжатым, подбородок  выдается  вперед.
Сейчас она чем-то напоминает тощую и злую старую деву-пуританку.
   - Оставь, пожалуйста, - говорит она. Даже голос у нее изменился.
   - Хорошо, оставим. Ничего не открывай мне. Я жду. Ее глаза  поблескивают,
как мокрые шиферные крыши в свете угасающего дня. В них словно  собраны  все
серые оттенки сумерек. Она смотрит на меня надменно и насмешливо.
   - Вон чего захотел? Не вышло, шпион!
   Мной овладевает беспричинная ярость, хотя я же знаю, что она больна и эти
срывы сознания происходят молниеносно.
   - Поди ты к черту, - говорю я гневно. - Какое мне дело до всего этого?
   Я вижу, как лицо ее снова меняется, но я быстро выхожу из комнаты, полный
непонятного возмущения.

   ***

   - Ну и... - спрашивает Вернике.
   - Вот и все. Зачем вы послали  меня  к  ней  в  комнату?  Ничего  это  не
улучшило. Я не гожусь в  санитары.  Вы  видите,  мне  следовало  бережно  ее
уговаривать, а я на нее накричал и выбежал из комнаты.
   - Результат был лучше,  чем  вы  полагаете.  -  Вернике  достает  скрытую
книгами бутылку и наливает два стаканчика. - Коньяк, - поясняет он. -  Я  бы
хотел знать одно: как она почуяла, что мать опять здесь?
   - Ее мать здесь?
   Вернике кивает.
   - Приехала два дня назад. Но матери она еще не видела. Даже из окна.
   - А почему она не могла ее увидеть?
   - Ей тогда пришлось бы высунуться не  знаю  как  далеко  наружу  и  иметь
глаза, как полевой бинокль. - Вернике рассматривает на свет свой стаканчик с
коньяком. - Но иногда такие больные чуют подобные вещи. А  может  быть,  она
просто догадалась и я сам навел ее на эту мысль.
   - Зачем? - спрашиваю я. - Никогда еще приступ болезни не был так силен.
   - Неверно, - отвечает Вернике. Я ставлю свой стаканчик на стол и окидываю
взглядом толстые тома его библиотеки.
   - Очень она жалкая, просто тоска берет.
   - Жалкая - да, но не более больная.
   - Вам не следовало трогать ее, оставить  такой,  какой  она  была  летом.
Тогда она чувствовала себя счастливой. А теперь ее состояние ужасно.
   - Да, ужасно, - соглашается Вернике. - Оно почти такое, как если бы  все,
что она вообразила, имело место в действительности.
   - Она сидит точно в застенке. Вернике кивает.
   - Люди думают, что таких вещей уже не существует.  Нет,  они  существуют.
Здесь у каждого в голове свой собственный застенок.
   - И не только здесь.
   - И не только здесь, - с готовностью соглашается Вернике и делает  глоток
коньяку. - Но здесь у многих в голове застенок. Хотите  убедиться?  Наденьте
белый халат. Скоро время вечернего обхода.
   - Нет, - говорю, - я еще помню последний раз, когда ходил с вами.
   - Тогда вы видели войну, которая  тут  еще  продолжает  бушевать.  Хотите
посмотреть другое отделение?
   - Нет. У меня и то осталось в памяти.
   - Вы видели не всех, а только некоторых.
   - Я повидал достаточно.
   И мне представляются эти  создания,  которые  неделями  стоят  по  углам,
скрючившись и оцепенев, или, не зная отдыха, мечутся вдоль стен,  перелезают
через койки или с  побелевшими  от  ужаса  глазами  кричат  и  задыхаются  в
смирительных рубашках. Беззвучные грозы хаоса обрушиваются на них, и  червь,
коготь, чешуя,  студенистое,  безногое,  извивающееся  прабытие,  ползающее,
доинтеллектуальное существо, жизнь падали  тянется  к  их  кишечнику,  паху,
позвоночнику, чтобы стащить их  снова  вниз,  в  тусклый  распад  начала,  к
чешуйчатым телам и безглазому заглатыванию, - и они, вопя, словно охваченные
паникой обезьяны, взбираются на последние облетевшие ветви  своего  мозга  и
гогочут, скованные охватывающими их все выше змеиными кольцами, в  последнем
нестерпимом ужасе перед гибелью  -  не  сознания,  но  в  ужасе,  еще  более
нестерпимом, перед гибелью клеток, перед  криком  криков,  страхом  страхов,
перед смертью, не индивидуума, а  клеток,  артерий,  крови,  подсознательных
центров, которые безмолвно управляют печенью, железами,  кровообращением,  в
то время как под черепом пылает огонь.
   - Хорошо, - говорит Вернике. - Тогда пейте коньяк. Бросьте свои  прогулки
в пропасти подсознания и прославляйте жизнь.
   - Зачем? Оттого, что все так отлично устроено в этом мире? Один  пожирает
другого, а потом самого себя?
   - Да оттого, что вы живете, наивный вы чудак! А для проблемы  сострадания
вы еще слишком молоды и неопытны. Когда вы будете постарше, вы заметите, что
проблемы этой не существует.
   - Кое-какой опыт у меня все же есть. Вернике качает головой.
   - Напрасно вы задаетесь, хоть и побывали на войне. То,  что  вы  познали,
имеет отношение не к метафизической проблеме сострадания -   это  всего
лишь  часть  общего  идиотизма,  присущего  человеческой   породе.   Великое
сострадание начинается с другого момента и к другому приводит, оно -  по  ту
сторону  и  таких  нытиков,  как  вы,  и  таких  торговцев  утешениями,  как
Бодендик...
   - Ладно, сверхчеловек вы этакий, - говорю я. -  Но  разве  это  дает  вам
право пробуждать в головах ваших  больных  переживания  ада,  чистилища  или
медленной равнодушной смерти?
   - Право... - отзывается Вернике с бездонным презрением,  -  насколько  же
приятнее честный убийца, чем такой вот адвокат, как вы! Что вы  понимаете  в
вопросах права? Еще меньше, чем в вопросе о сострадании, вы, сентиментальный
схоласт!
   Он поднимает свой стакан, усмехается и миролюбиво поглядывает в темнеющее
окно. Искусственный свет лампы все ярче золотит коричневые и пестрые корешки
книг. Нигде не кажется этот свет настолько драгоценным  и  символичным,  как
здесь, наверху, где ночь - это вдобавок и полярная ночь сознаний.
   - В плане мироздания предусмотрено либо одно, либо другое, - говорю я.  -
Но примириться  с  этим  я  не  могу,  и  если  вы  считаете  это  признаком
человеческой ограниченности, я готов всю жизнь  оставаться  таким,  какой  я
сейчас.
   Вернике  встает,  берет  с   вешалки   шляпу,   надевает   ее,   снимает,
раскланиваясь передо мной, потом снова вешает и снова садится.
   - Да здравствует добро и красота! -  восклицает  он.  -  Я  это  и  хотел
сказать. А теперь выкатывайтесь отсюда! Пора начинать вечерний обход.

   ***

   Разве вы не можете дать Женевьеве Терговен какое-нибудь снотворное?
   - Конечно, могу, но оно ее не вылечит.
   - Почему же вы хоть сегодня не дадите ей отдохнуть?
   - Я даю ей отдохнуть. И снотворное дам. - Он подмигивает мне.  -  Сегодня
вы превзошли целый консилиум врачей. Большое спасибо.
   Я нерешительно смотрю на него. К черту все его лекции, думаю я,  к  черту
его коньяк! И к черту его богоподобные сентенции.
   - Да, сильное снотворное! - заявляю я.
   - Лучшее, какое есть. Вы когда-нибудь бывали на Востоке? В Китае?
   - Каким образом я мог попасть в Китай?
   - А я там побывал, - говорит Вернике, - перед войной. В годы наводнений и
голодовок.
   - Ну да, - заявляю я. - Могу представить себе, что вы сейчас скажете,  но
я не хочу этого слышать. Достаточно я об этом читал.  Вы  сейчас  пойдете  к
Женевьеве Терговен? Прежде всего?
   - Прежде всего. И успокою ее. - Вернике улыбается. - Но зато до известной
степени нарушу покой ее матери.

   ***

   - Что тебе, Отто?  -  спрашиваю  я.  -  Нет  у  меня  сегодня  настроения
рассуждать о поэтическом размере оды! Иди к Эдуарду!
   Мы сидим в помещении клуба поэтов. Я  пришел  сюда,  чтобы  отвлечь  свои
мысли от Изабеллы; но вдруг все здесь становится мне противным.  Кому  нужно
это бряцание рифмами? Мир задыхается в страхе и крови. Я знаю, что это очень
дешевый вывод и к тому же ужасно неверный, но я уже устал то и  дело  ловить
самого себя на драматизированных банальностях.
   - Так что же случилось? - спрашиваю я. Отто Бамбус смотрит на  меня,  как
сова, которую накормили пахтаньем.
   - Я там был, - укоризненно заявляет он. - Еще раз.  Сначала  вы  человека
туда гоните, а потом знать ничего не хотите!
   - - В жизни всегда так бывает. А где же ты был?
   - На Банштрассе. В борделе.
   - Что же в этом нового? - спрашиваю я рассеянно. - Мы  явились  туда  все
вместе, мы за тебя заплатили, а ты удрал. Что мы, должны  за  это  поставить
тебе памятник?
   - Ноя там был еще раз, - повторяет Отто. -  Один.  Да  послушай  же  меня
наконец!
   - Когда?
   - После того вечера в "Красной мельнице".
   - Ну и?.. - вяло спрашиваю я. - Ты опять отступил перед фактами жизни?
   - Нет, - отвечает Отто. - На этот раз не отступил.
   - Ну, молодец. И что же, это была Железная Лошадь?
   Бамбус краснеет.
   - Не все ли равно?
   - Ладно, - говорю я. - Зачем же  тогда  говорить  об  этом?  Ведь  ты  не
единственный на свете. Довольно много людей спят с женщинами.
   - Ты не понимаешь меня. Все дело в последствиях.
   - Какие же последствия? Я уверен, что Железная Лошадь не больна. А  такие
вещи очень часто воображают, особенно вначале.
   Отто делает страдальческую гримасу.
   - Да я не в этом смысле! Ты же можешь понять, почему я  это  сделал.  Все
шло отлично с обоими циклами моих стихов, особенно с "Женщиной  в  пурпуре",
но мне казалось, что надо еще усилить свое вдохновение.  Хотелось  закончить
цикл, до того как я вернусь в деревню.  Поэтому  я  еще  раз  отправился  на
Банштрассе. И все произошло, как полагается. Но представь себе, после  этого
- ничего! Ничего! Ни одной строки! Ну, точно отрезало! А ведь  я  ждал,  что
будет как раз наоборот!
   Я смеюсь, хотя мне вовсе не до смеха.
   - Да, такова несчастная судьба художников!
   - Хорошо тебе смеяться, - взволнованно говорит Бамбус. - А  я-то  сел  на
мель! Одиннадцать безукоризненных  сонетов  готово,  и  надо  же,  чтобы  на
двенадцатом случилось такое несчастье! фантазия отказала! Конец! Точка!
   - Таково проклятие свершения, - говорит Хунгерман, который  в  это  время
подошел к нам и, видимо, уже в курсе событий. -  Оно  ничего  не  оставляет.
Голодный грезит о жратве. А сытому она противна.
   - Он опять проголодается, и грезы вернутся, - отвечаю я.
   - У тебя - да, не у Отто, - заявляет Хунгерман с довольным  видом.  -  Ты
человек поверхностный и нормальный, Отто  гораздо  глубже.  Он  сменил  один
комплекс на другой. Не смейся, может  быть,  как  писатель  он  кончен.  Так
сказать, похороны в веселом доме.
   - Я пуст, - растерянно говорит Отто. - Пуст как никогда. Я  разорен.  Где
мои мечты? Исполнение - враг желания. Мне следовало это знать!
   - Напиши об этом.
   - Мысль неплохая! - Хунгерман вытаскивает блокнот. - Впрочем,  эта  мысль
мне первому пришла в голову. Она не для Отто - его стиль недостаточно суров.
   - Он может написать в духе элегии.  Или  как  плач.  Космическая  скорбь,
звезды падают, словно золотые слезы, сам Господь Бог рыдает, оттого что  так
испоганил мир, осенний ветер, словно аккомпанируя, исполняет реквием...
   Хунгерман торопливо записывает.
   - Вот удивительно, - говорит он. - Почти теми же словами говорил  я  себе
то же самое неделю назад. Жена - свидетельница.
   Отто слегка навострил уши.
   - И еще я боюсь, не подцепил ли там что-нибудь, -  говорит  он.  -  Через
сколько времени это можно определить?
   - При гонорее - три дня, при люэсе - месяц, -  не  задумываясь,  отвечает
женатый человек - Хунгерман.
   - Ничего ты не подцепил, - говорю я. - Сонеты не  заражаются  люэсом.  Но
настроение ты можешь использовать. Поверни руль!  Если  ты  не  в  состоянии
писать за,  пиши  против!  Вместо  гимна  женщине  в  пурпуре  и  багреце  -
мучительная жалоба. Гной капает со звезд, Иов покрыт язвами, видимо,  это  и
был первый сифилитик, он лежит на  обломках  вселенной;  опиши  лицо  любви,
этого двуликого Януса: на одном сладостная улыбка, на другом - провалившийся
нос...
   Я вижу, что Хунгерман опять записывает.
   - А ты неделю тому назад это тоже говорил своей жене? - спрашиваю я.
   Он кивает с сияющим лицом.
   - Тогда зачем же ты записываешь?
   - Я опять забыл. Неожиданные мысли часто забываются.
   - Вам хорошо надо мной смеяться, - обиженно говорит Бамбус.  -  Я  же  не
способен писать против чего-нибудь. Я могу только создавать гимны.
   - Ну и напиши гимн против.
   - Гимн можно писать только за что-нибудь, - наставительно замечает  Отто.
- Не против.
   - Тогда пиши гимны во славу добродетели, непорочности, монашеской  жизни,
одиночества, погружения в созерцание самого близкого и  самого  далекого  из
всего, что существует, - а это и есть наше собственное "я".
   Сначала Отто слушает, склонив голову набок, точно охотничий пес.
   - Да я уже пробовал, - говорит он, подавленный. - Не мой это жанр.
   - Подумаешь! Твой жанр! Ты слишком задаешься!
   Я встаю и иду в соседнюю комнату. Там сидит Валентин Буш.
   - Пойдем, - говорит он.  -  Разопьем  бутылочку  Иоганнисбергера.  Позлим
Эдуарда.
   - Не хочется мне сегодня злить ни одного человека,  -  отвечаю  я  и  иду
дальше.
   Когда я выхожу на улицу, Отто Бамбус уже там, он  с  тоскою  разглядывает
гипсовых валькирий, украшающих вход в "Валгаллу".
   - Подумать только... - рассеянно бормочет он.
   - Не плачь, - говорю я, чтобы как-нибудь отделаться от него. - Ты, видно,
принадлежишь к числу рано созревших талантов,  как  Клейст,  Бюргер,  Рембо,
Бюхнер  -  эти  ярчайшие  звезды  на  небе  поэзии,   -   зачем   же   тогда
расстраиваться.
   - Но ведь они и рано умерли!
   - Это ты тоже можешь, если захочешь. Впрочем,  Рембо  прожил  еще  долгие
годы после того,  как  перестал  писать.  И  испытал  разные  приключения  в
Абиссинии. Как ты на этот счет?
   Отто смотрит на меня глазами серны, которой перебили  ногу.  Потом  снова
устремляет взгляд на толстые зады и груди гипсовых валькирий.
   - Слушай, - говорю  я  нетерпеливо.  -  Напиши  цикл  "Искушение  святого
Антония". Тут у тебя будет все: страсть, и аскетизм, и еще куча всяких тем.
   Лицо   Отто   Бамбуса   оживляется.   И   сразу   становится    настолько
сосредоточенным, насколько это возможно у астрального  барана,  притязающего
на чувственность. В данную минуту немецкая литература как будто спасена, ибо
он явно перестает  интересоваться  моими  мнениями.  С  отсутствующим  видом
кивает он мне и уходит домой, к  своему  письменному  столу.  Я  с  завистью
смотрю ему вслед.

   ***

   Контора  покоится  в  мирном  мраке.  Я  включаю  свет  и  вижу  записку:
"Ризенфельд уехал. Значит, сегодня вечером ты  свободен.  Воспользуйся  этим
 для чистки пуговиц, мобилизации мозгов, стрижки  ногтей  и  молитв  за
кайзера,  империю  и  т.  д."  Подпись:  "Кроль,  фельдфебель  и   человек".
Постскриптум: "Если кто спит - тоже грешит".
   Я иду наверх, в свою  комнатку.  Рояль  скалится  белыми  зубами  клавиш.
Холодно уставились на меня с полок книги умерших. Я  швыряю  на  улицу  сноп
аккордов,  построенных  на  септимах.  Окно  Лизы  открывается.  Она  стоит,
озаренная мягким светом лампы, в распахнутом халатике и показывает мне букет
с тележное колесо.
   - От Ризенфельда, - говорит она хриплым голосом. - Ну что  за  идиот?  Ты
можешь использовать эту траву?
   Я качаю головой. Изабелла решила бы, что с этим букетом связаны  какие-то
злые козни ее врагов. Герду  я  так  давно  не  видел,  что  и  она  неверно
истолковала бы посылку этих цветов. А больше мне подносить их некому.
   - Неужели не используешь? - спрашивает Лиза.
   - Не испол