моги мне стащить рукав, - кричит он. Я  берусь  за  левый  рукав  его
куртки и сдергиваю его. Виден поблескивающий протез.  Это  никелевый  остов,
лишь на конце которого прикреплена искусственная  рука  в  черной  перчатке.
Поэтому его и прозвали  "Гёц  фон  Берлихинген  -  железный  кулак".  Быстро
отстегивает он протез от плеча, затем берет настоящей рукой искусственную  и
встает на ноги.
   - Дорогу! Идет Гёц! - кричу я снизу. Георг и Вилли быстро расступаются  и
пропускают Германа. Он размахивает вокруг  себя  протезом,  точно  цепом,  и
сразу же попадает в одного из вожаков. Атакующие на  миг  отступают,  Герман
врывается в их толпу и начинает вертеться, далеко вытянув руку  с  протезом,
он держит его за плечо и стальной искусственной рукой наносит удары.
   - Скорее к уборной! - кричит он при этом. - Я прикрою вас!
   Герман работает искусственной рукой, и это странное зрелище. Я  видел  не
раз, как успешно он сражается ею. Наши противники не видели. Они  опешили  и
несколько мгновений стоят неподвижно, точно в их толпу ворвался сатана.  Нам
это замешательство на пользу. Мы пробиваемся через них и мчимся к уборной на
Новом рынке. Пробегая мимо, я вижу, как Герман наносит здоровенный  удар  по
орущей морде второго вожака.
   - Скорее, Гёц - кричу я. - Беги с нами! Мы пробились!
   Герман снова орудует протезом. Пустой  рукав  его  куртки  летает  вокруг
него, он делает культей судорожные движения, чтобы  удержать  равновесие,  а
два носителя сапог,  загородившие  ему  дорогу,  ахая  и  дивясь,  в  страхе
уставились на него. Один получает удар в подбородок, другой,  видя,  что  на
него несется со свистом черная  искусственная  рука,  верещит  от  ужаса  и,
прикрыв глаза руками, убегает прочь.
   Мы достигли уборной - красивого  квадратного  здания  из  песчаника  -  и
окапываемся  на  дамской  половине.  Ее  легче  защищать.  В  мужскую  можно
проникнуть сверху  и  напасть  на  нас  с  тылу,  у  дам  окна  маленькие  и
расположены .довольно высоко.
   Противники последовали за нами.  Теперь  их,  по  крайней  мере,  человек
двадцать: им на помощь  явились  еще  написты.  Я  вижу  несколько  мундиров
навозного цвета и тут же замечаю, что с того края, где стоим Герман и я, они
пытаются прорваться. Однако, невзирая на свалку, я замечаю, что  сзади  и  к
нам спешит подкрепление. Через секунду  я  вижу,  как  Ризенфельд  сложенным
вдвое портфелем, в котором, я надеюсь, лежат образцы гранита, лупит кого-то,
а Рене де л а Тур, стащив с ноги ботинок на высоком каблуке и схватив его за
шнуровку, намеревается драться каблуком.
   Но в ту минуту, когда я смотрю на это, какой-то молодчик с  разбегу  бьет
меня головой под ложечку, так что воздух, чем-то хрястнув, вылетает   у
меня изо рта. Я отбиваюсь слабо, но с яростью,  и  вдруг  у  меня  возникает
ощущение, что все это мне уже знакомо. Я автоматически поднимаю колено,  так
как жду, что этот баран снова меня  боднет.  Одновременно  я  вижу  картину,
которая в данной ситуации кажется  мне  одной  из  самых  прекрасных:  Лиза,
словно Ника Самофракийская, мчится к нам  через  рынок,  рядом  с  нею  Бодо
Леддерхозе, а за ним весь его певческий союз. В ту же секунду я ощущаю новый
удар барана, но портфель Ризенфельда,  словно  желтый  флаг,  опускается  на
него. Вместе с тем Рене де ла Тур с  размаху  бьет  куда-то  вниз,  и  баран
испускает вопль. Рене кричит подчеркнуто генеральским голосом:
   - Смирно, негодяи!
   Часть  агрессоров  невольно  вздрагивает.  Затем  в  бой  вступают  члены
певческого союза - и мы свободны.

   ***

   Я выпрямляюсь. Вдруг стало тихо. Агрессоры бежали. Они утаскивают с собою
своих раненых. Герман Лотц возвращается. Он, как  центавр,  догнал  бегущего
противника и наградил кого-то еще одной железной оплеухой. Наш урон не очень
велик. У меня на голове шишка с добрую грушу и ощущение, что  сломана  рука.
Но она не сломана. Кроме того, меня тошнит. Я  слишком  много  выпил,  чтобы
боданье в живот  могло  доставить  мне  удовольствие.  И  снова  меня  мучит
воспоминание о чем-то, чего я не могу вспомнить. Что же это все-таки?
   - Если бы я мог глотнуть водки, - говорю я.
   - И получишь ее, -  отвечает  Бодо  Леддерхозе.  -  Только  уйдем  скорей
отсюда, пока не явилась полиция.
   В этот миг раздается звонкий шлепок. Удивленные, мы  оборачиваемся.  Лиза
кого-то ударила.
   - Пьяница проклятый! - спокойно говорит она. - Вот как  ты  заботишься  о
доме и о жене...
   - Ты... - клокочущим голосом отвечает кто-то.
   Лиза  дает  вторую  оплеуху.  И  тут   вдруг   узел   моих   воспоминаний
распутывается. Вацек! Вон он стоит и почему-то прижимает руки к заднице.
   - И это мой супруг!  -  на  весь  рынок  заявляет  Лиза,  ни  к  кому  не
обращаясь. - Приходится быть женой такого вот сокровища!
   Вацек не отвечает. Кровь льется по его лицу. Прежняя рана на лбу, которую
я нанес ему, снова открылась. Кроме того, и с волос его капает кровь.
   - Это вы его так  отделали?  -  вполголоса  спрашиваю  я  Ризенфельда.  -
Портфелем?
   Он кивает и внимательно разглядывает Вацека.
   - Бывают же встречи, - говорим мы.
   - А что у него с задницей, почему он держится за нее?
   - Его ужалила оса, - поясняет Рене де ла Тур и вкалывает длинную  шпильку
в серебристо-голубую бархатную шапочку, сидящую на ее кудрях.
   - Примите мое глубочайшее уважение! - Я отвешиваю ей поклон и  подхожу  к
Вацеку. - Так, - говорю я, - теперь мне известно, кто боднул меня головой  в
живот! Это что же, благодарность за советы, как лучше наладить свою жизнь?
   Вацек удивленно уставился на меня.
   - Вы? Но я же вас не узнал! Господи!
   - Он никогда никого не узнает, - саркастически заявляет Лиза.
   Вацек представляет собой печальное зрелище.  При  этом  я  вижу,  что  он
буквально последовал всем моим указаниям. Гриву свою он коротко  подстриг  -
удар, нанесенный Ризенфельдом, оказался тем чувствительнее, -  на  нем  даже
новая белая рубашка, но в результате кровь на ней гораздо заметнее, чем была
бы на цветной. Вот уж не везет так не везет!
   - Пошли домой! Пьяница! Буян! - говорит Лиза  и  уходит.  Вацек  послушно
плетется за ней. Они идут через рынок, одинокая пара. Никто  не  следует  их
примеру. Георг помогает Лотцу кое-как прикрепить к плечу протез.
   - Пошли, - говорит Леддерхозе, - в моей пивной вы еще можете  чего-нибудь
глотнуть. Ведь мы - свои люди!
   Сидим некоторое время с Бодо и  членами  его  союза.  Затем  отправляемся
домой. Подкрадывается серый рассвет. Мимо нас  проходит  мальчишка-газетчик.
Ризенфельд делает ему  знак  и  покупает  газету.  В  ней  крупными  буквами
напечатано:

   "КОНЕЦ ИНФЛЯЦИИ!
   ОДИН БИЛЛИОН - ОДНА МАРКА!"

   - Что скажете?
   - Ребята, я ведь, может  быть,  действительно  уже  банкрот,  -  заявляет
Вилли. - Я еще спекулировал на понижении курса. - Он  огорченно  смотрит  на
свой серый костюм, потом на Рене. - Как нажился,  так  и  прожился,  но  что
такое деньги, верно?
   - Деньги - вещь очень важная, - холодно отвечает Рене. -  Особенно  когда
их нет!
   Мы с Георгом идем по Мариенштрассе.
   - Как странно, что Вацеку дали трепку именно я и Ризенфельд, - говорю  я.
- А не ты. Ведь было бы естественнее, если бы дрались друг с другом вы!
   - Конечно, но это было бы более несправедливо.
   - Несправедливо? - удивляюсь я.
   - Ну, в более сложном смысле. Сейчас я слишком  устал,  чтобы  объяснять.
Мужчинам, которые уже полысели, не следовало бы  драться.  Им  следовало  бы
философствовать.
   - Тогда тебе предстоит очень одинокая жизнь. Кажется,  в  воздухе  вообще
запахло драками.
   - Не думаю. Какой-то отвратительный карнавал кончился. Разве  сейчас  все
не напоминает космический великий пост? Гигантский мыльный пузырь лопнул.
   - И? - говорю я.
   - И? - повторяет он.
   - Кто-нибудь пустит новый мыльный пузырь, еще огромнее.
   - Все может быть.
   Мы стоим в саду. Серо-молочное утро как будто омывает кресты.  Появляется
невыспавшаяся младшая дочь Кнопфа. Она ждала нас.
   - Отец сказал, что за двенадцать биллионов вы можете  взять  обратно  его
памятник.
   - Скажите ему, что мы  предлагаем  восемь  марок.  Да  и  это  только  до
полудня. Теперь деньги будут в обрез.
   - Что такое? - спрашивает Кнопф из своей спальни - он подслушивал.
   - Восемь марок, господин Кнопф. А после обеда только шесть. Курс  падает.
Кто бы подумал? Вместо того, чтобы подниматься!
   - Пусть лучше памятник останется у меня  навеки,  мародеры  проклятые!  -
хрипит Кнопф и захлопывает окно.



   XXV

   В старогерманской горнице "Валгаллы" верденбрюкский клуб поэтов дает  мне
прощальный  вечер.  Поэты  встревожены,   но   притворяются   растроганными.
Хунгерман первый обращается ко мне:
   - Ты знаешь мои стихи. Ты сам сказал, что они  были  для  тебя  одним  из
самых сильных поэтических переживаний. Сильнее, чем стихи Стефана Георге.
   Он многозначительно смотрит на меня. Я этого никогда не  говорил,  сказал
Бамбус. В ответ Хунгерман сказал о Бамбусе,  что  считает  его  значительнее
Рильке. Но я не возражаю. Полный  ожидания, я смотрю на певца  Казановы
и Магомета.
   - Ну хорошо, - продолжает Хунгерман, но отвлекается: - Впрочем, откуда  у
тебя этот новый костюм?
   - Я купил его сегодня на гонорар, полученный из Швейцарии, - отвечаю я  с
напускной скромностью павлина. - Это мой первый новый костюм, после того как
я стал солдатом его величества. Не перешитый военный  мундир,  а  настоящий,
подлинно гражданский костюм! Инфляция кончена!
   -  Гонорар  из  Швейцарии?  Значит,  ты  достиг   уже   интернациональной
известности! Вот как! - говорит Хунгерман, он удивлен и уже раздосадован.  -
Из газеты?
   Я киваю. Автор "Казановы" делает пренебрежительный жест.
   - Ну ясно! Мои произведения,  разумеется,  не  подходят  для  ежедневного
употребления. Может быть, только для первоклассных журналов. Я имею в  виду,
что сборник моих стихов, к несчастью, вышел три месяца назад у Артура Бауера
в Верденбрюке! Это просто преступление.
   - Разве тебя принуждали?
   - Морально - да. Бауер наврал мне, он  хотел  создать  огромную  рекламу,
обещал выпустить одновременно с моей книжкой Мерике, Гете,  Рильке,  Стефана
Георге и прежде всего Гельдерлина - и ни одного не выпустил, обманул.
   - Зато он напечатал Отто Бамбуса.
   Хунгерман качает головой.
   - Бамбус - это, между нами, эпигон и халтурщик. Он мне  только  повредил.
Знаешь, сколько Бауер продал моих книг? Не больше пятисот экземпляров!
   Мне известно от самого Бауера, что  весь  тираж  был  не  больше  двухсот
пятидесяти экземпляров; продано двадцать восемь, из них девятнадцать куплены
тайком самим Хунгерманом, и печатать книгу заставлял не Бауер Хунгермана,  а
наоборот.
   Хунгерман,  будучи  учителем  немецкого   языка   в   реальном   училище,
шантажировал Артура, угрожая ему, что порекомендует для своей школы  другого
книготорговца.
   - Если  ты  теперь  будешь  работать  в  берлинской  газете,  -  заявляет
Хунгерман,  -  помни,  что  товарищество  среди  художников  слова  -  самая
благородная черта.
   - Знаю. И самая редкая.
   - Вот именно. - Хунгерман извлекает из кармана томик своих стихов. -  На.
С автографом. Напиши о ней, когда будешь в Берлине. И непременно пришли  мне
два оттиска. А я за это здесь, в Верденбрюке, буду тебе верен. И если ты там
найдешь хорошего издателя, имей в виду, что я  готовлю  вторую  книгу  своих
стихов.
   - Решено.
   - Я знал, что могу на тебя положиться. -  Хунгерман  торжественно  трясет
мне руку. - Ты тоже собираешься скоро напечатать что-нибудь новое?
   - Нет. Я отказался от этой мысли.
   - Что?
   - Хочу еще подождать, - поясняю я. - Хочу в жизни немножко осмотреться.
   - Очень мудро! - многозначительно  заявляет  Хунгерман.  -  Как  было  бы
хорошо, если бы побольше людей следовали твоему примеру, вместо  того  чтобы
стряпать незрелые вирши и тем самым  становиться  поперек  дороги  настоящим
мастерам!
   Он внимательно разглядывает присутствующих. Я  так  и  жду,  что  он  мне
шутливо подмигнет; но Хунгерман становится вдруг очень серьезным. Я для него
новая возможность устраивать дела - и тут юмор покидает его.
   - Не  рассказывай  другим  о  нашей  договоренности,  -  внушает  он  мне
напоследок.
   - Конечно, нет, - отвечаю я и вижу, что ко мне  незаметно  подкрадывается
Отто Бамбус.



   ***

   Через час у меня в кармане уже лежит книжечка Бамбуса "Голоса  тишины"  с
весьма лестной надписью, а также отпечатанные на машинке сонеты "Тигрица", я
должен их пристроить в Берлине; Зоммерфельд дал мне экземпляр своей книжки о
смерти, написанной свободным размером, остальные всучили еще с десяток своих
творений, а Эдуард - рукопись его пеанов "На смерть  друга"  объемом  в  сто
шестьдесят восемь строк, они посвящены Валентину,  "другу,  однополчанину  и
человеку". Эдуард работает быстро.
   И все это внезапно остается где-то далеко  позади.  Так  же  далеко,  как
инфляция, скончавшаяся две недели назад, как детство, которое изо дня в день
душили военным мундиром, так же далеко, как Изабелла.
   Я смотрю на присутствующих. Что это -  лица  недоумевающих  детей,  перед
которыми открылся хаос, а может быть, чудо, или уже лица ловких  дельцов  от
поэзии? Осталось в них что-нибудь похожее на восхищенное и  испуганное  лицо
Изабеллы, или они уже только имитаторы, болтливые хвастуны,  обладающие  той
десятой долей таланта, которая всегда найдется у молодых людей, и они  пышно
и завистливо воспевают его затухание, вместо того чтобы молча созерцать  его
и спасти для жизни хоть несколько искр?
   - Друзья, - заявляю я. - Отныне я уже не член клуба.
   Все лица повертываются ко мне.
   - Исключено! Ты останешься членом-корреспондентом нашего клуба поэтов,  -
заявляет Хунгерман.
   - Я выхожу из клуба, - говорю я. Поэты молчат. Не знаю, ошибаюсь ли я, но
мне кажется, что кое у кого в  глазах  я  читаю  нечто  вроде  страха  перед
возможными разоблачениями.
   - Ты действительно решил? - спрашивает Хунгерман.
   - Я действительно решил.
   - Хорошо. Мы готовы принять твой уход и  избираем  тебя  почетным  членом
нашего клуба.
   Хунгерман   озирается.   Остальные   шумно   выражают   свое   одобрение.
Напряженность исчезает.
   - Принято единогласно! - возвещает автор " Казановы".
   - Благодарю вас, - отвечаю я. -  Этой  минутой  я  горжусь.  Но  не  могу
принять ваше предложение. Это было бы все равно,  что  превратиться  в  свою
собственную статую. Я не хочу идти в жизнь в качестве почетного  члена  чего
бы то ни было, даже "заведения" на Банштрассе.
   - Сравнение довольно неуместное, - замечает Зоммерфельд, поэт смерти.
   - Ему разрешается, - говорит Хунгерман. - В качестве кого  же  ты  хочешь
идти в мир?
   Я смеюсь.
   - Просто как искорка жизни, которая попытается не угаснуть.
   - Боже мой, - восклицает Бамбус. - Разве что-то похожее  не  сказано  уже
Еврипидом?
   - Возможно, Отто. Значит, тут есть какой-то смысл. Но я не хочу  об  этом
писать; я хочу этим быть.
   -  Еврипид  не  говорил  этого,  -  заявляет  Хунгерман,  поэт  с  высшим
образованием, бросив радостный взгляд на  деревенского  учителя  Бамбуса.  -
Итак, ты хочешь... - обращается он ко мне.
   - Вчера вечером я многое сжег. Костер  горел  хорошо.  Вы  знаете  старое
правило для идущих в поход: бери с собой как можно меньше.
   Все усердно кивают. Они такого правила  уже  не  помнят,  мне  это  вдруг
становится ясно.
   - Итак, - говорю я,  -  Эдуард,  у  меня  тут  еще  двенадцать  обеденных
талонов. Девальвация обогнала их; но мне кажется, что если бы  я  действовал
через суд, я бы еще имел право на них поесть. Хочешь обменять эти талоны  на
две бутылки Иоганнисбергера? Мы их сейчас и разопьем.
   Эдуард высчитывает молниеносно.  В  его  расчеты  входят  и  Валентин,  и
стихотворение, посвященное его памяти и лежащее у меня в кармане.
   - На три, - заявляет он.

   ***

   Вилли сидит в маленькой комнатке.  Он  обменял  на  нее  свою  элегантную
квартиру. Это гигантский скачок в бедность, но Вилли хорошо  его  переносит.
Ему удалось спасти свои костюмы, кое-какие драгоценности, и поэтому  он  еще
долго будет  считаться  шикарным  кавалером.  Красную  машину  ему  пришлось
продать. Он  слишком  рискованно  спекулировал  на  понижении.  Стены  своей
комнаты он сам  оклеил,  воспользовавшись  для  этого  денежными  знаками  и
обесцененными акциями инфляции.
   - Это стоило дешевле, чем обои, - заявил он. - И интереснее.
   - А вообще?
   - Я, вероятно, получу небольшую должность в верденбрюкском банке. - Вилли
усмехается. - Рене в Магдебурге. Пишет, что имеет огромный успех в  "Зеленом
какаду".
   - Хорошо, что она хоть пишет.
   Вилли делает великодушный жест.
   - Все это не имеет значения, Людвиг. Что кончено - кончено, и что ушло  -
ушло. Кроме того, я за последние месяцы никак не мог  заставить  Рене  орать
ночью генеральским басом. Поэтому половина удовольствия пропала. Впервые она
снова начала командовать во время нашей  памятной  битвы  возле  уборной  на
Новом рынке. Прощай, мой мальчик. А как прощальный подарок... - Он открывает
чемодан, набитый акциями и бумажными деньгами, - возьми  себе,  что  хочешь.
Миллионы, миллиарды! Это был сон, правда?
   - Да, - соглашаюсь я.
   Вилли провожает меня на улицу.
   - Несколько сот марок я спас, - шепчет он. - Отечество  еще  не  погибло.
Теперь очередь за французским франком. Буду играть там на понижение.  Хочешь
участвовать маленьким взносом?
   - Нет, Вилли. Я играю теперь только на повышение.
   - На повышение, -  повторяет  он,  но  кажется,  как  будто  он  говорит:
"Попокатепетль".

   ***

   Я сижу один в конторе. Это последний день. Ночью я  уезжаю.  Перелистываю
наш каталог и решаю, написать ли мне на прощание фамилию "Вацек" на одном из
изображенных мною памятников или  не  написать.  Мои  размышления  прерывает
телефонный звонок.
   - Это тот, кого зовут Людвиг? - спрашивает хриплый голос. - Тот,  который
собирал лягушек и медянок?
   - Может быть, - отвечаю я. - Смотря для какой цели. А кто говорит?
   - Фрици.
   - Фрици? Конечно, я. Что случилось? Или Отто Бамбус...
   - Железная Лошадь умерла.
   - Что?
   - Да. Вчера вечером. Паралич сердца. Во время работы.
   - Легкая смерть, - отвечаю я. - Только слишком рано.
   Фрици кашляет в трубку. Потом говорит:
   - Вы ведь, кажется, торгуете памятниками, верно? Вы  что-то  рассказывали
на этот счет!
   - У нас первая в городе контора по установке надгробий, - отвечаю я. -  А
что?
   - Что? Боже мой, Людвиг, как ты не догадываешься? Мадам,  конечно,  хочет
иметь дело со своим клиентом. А ведь ты с Железной Лошадью...
   - Я - нет, - прерываю я ее. - Но вполне возможно, что мой друг Георг...
   - Все равно! Мы хотим дать заказ клиенту. Приходи! Но как  можно  скорее.
Здесь уже был какой-то разъездной агент от ваших конкурентов. Он лил крупные
слезы и уверял, что тоже...
   Оскар-плакса! Несомненно!
   - Выхожу сейчас же. Но этот ревущий буек врет.
   Меня принимает мадам.
   - Хотите взглянуть на нее?
   - Она лежит здесь?
   - Наверху, в своей комнате.
   Мы поднимаемся по скрипучей лестнице. Двери комнат открыты. Я  вижу,  что
девицы одеваются.
   - Они сегодня тоже работают? - спрашиваю я.
   Мадам качает головой.
   - Сегодня вечером нет. Дамы просто  одеваются.  Привычка,  понимаете  ли!
Впрочем, мы не так уж на этом теряем.  С  тех  пор  как  марка  опять  стала
маркой, дела никак не идут. Ни у одного черта нет денег. Чудно, верно?
   Это не чудно, это правда. Инфляция тут же перешла в девальвацию. Там, где
раньше считали на биллионы, теперь опять считают на пфенниги. Везде нехватка
денег. Отвратительный карнавал кончился. Начался чисто  спартанский  великий
пост.
   Железная Лошадь лежит среди зелени и лилий. У нее теперь  строгое  старое
лицо, и я узнаю ее только по золотому зубу, который сбоку чуть  поблескивает
между губ. Зерк