ало, перед которым она так часто приводила  себя  в  порядок,
завешено белым тюлем. В комнате стоит застарелый запах духов, пахнет хвоей и
смертью. На комоде - несколько фотографий и хрустальный шар с плоским  дном,
на который налеплена картинка! Если шар потрясти,  то  кажется,  что  вокруг
людей на картине поднялась  метель.  Я  хорошо  знаю  эту    вещь:  она
принадлежит к лучшим воспоминаниям моего детства. Я охотно украл бы этот шар
в те годы, когда еще ходил на Банштрассе учить уроки.
   - Для вас она была ведь чем-то вроде мачехи? - обращается ко мне мадам.
   - Скажем прямо, вроде матери. Не будь Железной Лошади, я, вероятно,  стал
бы биологом. Но она так любила стихи,  просила,  чтобы  я  приносил  ей  все
новые, и я в конце концов охладел к биологии.
   - Верно, - говорит мадам,  -  вы  ведь  и  были  тем  мальчиком,  который
постоянно возился с рыбами и медянками.
   Мы выходим из комнаты. Попутно я замечаю на шкафу казацкую шапку.
   - А где же ее высокие ботинки? - спрашиваю я.
   - Они перешли к Фрици. И Фрици уже не хочется  заниматься  ничем  другим.
Пороть мужчин не так утомительно. И доходы больше. Кроме того, кто-то должен
же быть преемницей Железной Лошади. У  нас  есть  небольшой  круг  клиентов,
которым требуется строгая массажистка.
   - Как все-таки это с Лошадью произошло?
   - На работе. Она  до  сих  пор  слишком  отдавалась  своему  делу  -  вот
настоящая  причина.  У  нас  есть  одноглазый  коммерсант-голландец,   очень
изысканный господин; по нему не скажешь, но он требует только одного:  чтобы
его пороли, и приходит каждую субботу; когда  с  него  довольно,  он  кричит
петухом, очень смешно. Женатый, трое прелестных детей,  ну  и,  конечно,  не
может же он требовать от собственной жены, чтобы  она  его  лупила.  Итак  -
постоянный клиент, кроме того - он платит гульденами...  Мы  на  него  прямо
молились из-за высокой валюты. И вот вам, вчера это  и  случилось.  Мальвина
слишком увлеклась - вдруг упала навзничь, и хлыст в руке держит.
   - Мальвина?
   - Ну да, это ее имя. А вы разве не знали?
   Клиент, конечно, в ужасе. Он, разумеется, больше не придет, -  с  грустью
добавляет мамаша. - Такой клиент! Прямо  сахар!  На  его  девизы  мы  обычно
закупали мясо и пирожные на целый месяц. А впрочем, как теперь  гульдены?  -
Мадам повертывается ко мне. - Стоят уже вовсе не так дорого? Да?
   - Один гульден равняется примерно двум маркам.
   - Не может быть! Раньше это были биллионы. Ну, тогда не такая  уже  беда,
если этот клиент перестанет бывать. Не хотите ли взять  какую-нибудь  мелочь
на память о Лошади?
   На мгновение мне приходит мысль о шаре с метелью. Но  ничего  не  следует
брать с собой на память. Я качаю головой.
   - Тогда давайте выпьем внизу по чашке крепкого кофе и выберем памятник.
   Я рассчитывал на маленькое надгробие; но,  оказывается,  Железной  Лошади
удалось  благодаря  голландцу  сберечь  несколько  девизов.  Лошадь  прятала
гульдены в шкатулку и не обменяла их. Они так и лежат там, и  на  порядочную
сумму. Коммерсант был в течение ряда лет ее верным клиентом.
   - У Мальвины нет родных, - сказала мадам.
   - Тогда, конечно, -  отвечаю  я,  -  мы  можем  перейти  в  высший  класс
надгробных памятников. Там, где мрамор и гранит.
   - Мрамор для Лошади не подходит, - заявляет  Фрици.  -  Его  ведь  больше
ставят детям, правда?
   -  Давно  уж  нет.  Сколько  раз  мы  ставили   мраморные   колонны   над
успокоившимися навеки генералами.
   - Гранит! - заявляет  мамаша.  -  Гранит  лучше.  Больше  подходит  к  ее
железному сложению.
   Мы сидим в большой комнате.  Кофе  кипит,  поданы  домашние  пирожные  со
сбитыми сливками   и  бутылка  кюрасо.  Мне  кажется,  будто  вернулись
прошлые времена. Дамы смотрят через мое плечо  в  каталог,  как  они  раньше
смотрели в мои школьные тетрадки.
   - Вот лучшее, что у нас есть, -  говорю  я.  -  Черный  шведский  гранит,
надгробие с крестом и  двойным  цоколем.  Во  всем  городе  найдется  только
два-три таких памятника.
   Дамы рассматривают мой рисунок. Это один  из  последних.  Для  надписи  я
использовал майора Волькенштейна, якобы павшего в 1915 году во  главе  своих
войск, что было бы  лучше,  по  крайней  мере,  для  убитого  в  Вюстрингене
столяра.
   - А Лошадь была католичкой? - спрашивает Фрици.
   - Кресты ставят не только католикам, - отвечаю я.
   Мадам в нерешительности.
   - Не знаю, подходит ли ей такой вот религиозный памятник. Не найдется  ли
что-нибудь другое? Скажем, в виде естественной скалы?
   У меня перехватывает дыхание.
   - Если вы хотите получить что-нибудь в этом роде, - говорю я затем, -  то
могу вам предложить нечто особенное! Нечто классическое! Обелиск!
   Конечно, я знаю, что это выстрел наугад, но вдруг, охваченный  охотничьим
азартом, торопливо отыскиваю изображение нашего ветерана и кладу на стол.
   Дамы молчат и разглядывают  его.  Я  держусь  в  сторонке.  Бывают  такие
счастливые находки - в начале или в  конце,  когда  человек,  словно  играя,
достигает того, над чем специалисты бьются  без  всякой  надежды  на  успех.
Фрици вдруг смеется.
   - В конце концов для Лошади неплохо, - говорит она.
   Мадам тоже усмехается.
   - А сколько эта штука стоит?
   С тех пор как я служу в нашей фирме,  за  обелиск  никогда  не  назначали
цены, так как каждый был  уверен,  что  его  продать  невозможно.  Я  быстро
высчитываю.
   - официально - тысячу марок, - говорю я. - Для вас,  как  для  друзей,  -
шестьсот; для Лошади, как одной из моих воспитательниц,  -  триста.  Я  могу
позволить себе предложить эту бросовую цену - ведь сегодня и  без  того  мой
последний день службы в конторе, но  будь  это  не  так,  меня  бы  уволили.
Оплата, разумеется, наличными. И за надпись отдельно.
   - А почему бы и не согласиться? - замечает Фрици.
   - Я тоже за, - отвечает мадам. Я ушам своим не верю.
   - Значит, по рукам? - спрашиваю я.
   - По рукам, - отвечает мадам.
   - Триста марок. Сколько это в гульденах?
   Она принимается отсчитывать банкноты. Из часов в виде домика, висящих  на
стене, выскакивает кукушка и выкрикивает время. Я засовываю деньги в карман.
   - Помянем Мальвину стаканчиком коньяку, - говорит мадам. -  Завтра  утром
мы ее похороним. Ведь вечером ресторан должен опять работать.
   - Жаль, что мне нельзя быть на похоронах, - говорю я.
   Мы все выпиваем по стаканчику коньяку с мятной  водкой.  Мадам  прижимает
платок к глазам.
   - Я очень расстроена, - заявляет  она.  Все  мы  расстроены.  Я  встаю  и
прощаюсь.
   - Георг Кроль установит памятник, - говорю я.
   Дамы кивают. Никогда я не видел такого доверия и  верности,  как  в  этом
доме. Они машут мне в окна. Доги заливаются лаем. Я  торопливо  шагаю  вдоль
ручья к городу.



   ***

   - Что? - восклицает Георг. - Не может быть!
   Я молча извлекаю из кармана голландские  гульдены  и  раскладываю  их  на
письменном столе.
   - А что ты продал?
   - Подожди минутку!
   Я услышал велосипедный  звонок.  Тут  же  раздается  за  дверью  властное
покашливание. Я сгребаю деньги и сую обратно в карман. На пороге  появляется
Генрих Кроль, кромка брюк у него слегка в грязи.
   - Ну, - спрашиваю я, - что продали?
   Он язвительно смотрит на меня.
   - Идите сами и попробуйте продать! При общем банкротстве! Ни у  кого  нет
денег! А если у человека и есть несколько марок, так он их не вы пускает  из
рук!
   - А я был в городе. И кое-что продал.
   - Да? И что же?
   Я повертываюсь так, чтобы видеть обоих братьев, и отвечаю:
   - Обелиск.
   - Вранье! - безапелляционно заявляет Генрих. -  Поберегите  ваши  остроты
для Берлина!
   - Я, правда, к вашей фирме уже не имею никакого отношения, - говорю я,  -
так как сегодня в двенадцать дня перестал у вас  работать.  Но  мне  все  же
хотелось показать, как просто продаются надгробия. Не работа, а отдых.
   Генрих вскипает, но сдерживает себя, хоть и с трудом.
   -  Слава  Богу,  весь  этот  вздор  нам  придется  уже  недолго  слушать!
Счастливого пути! В Берлине вам, конечно, вправят мозги!
   - Он в самом деле продал обелиск, Генрих. Генрих недоверчиво  уставляется
на брата.
   - Доказательства? - шипит он.
   - Вот они! - отвечаю я и веером выбрасываю банкноты на  стол.  -  Даже  в
девизах!
   У Генриха глаза лезут  на  лоб.  Потом  он  хватает  один  из  банкнотов,
перевертывает и рассматривает, не фальшивый ли.
   - Повезло, - со скрежетом бормочет он наконец. - Дурацки повезло!
   - Мы это везение используем, Генрих, - говорит Георг. - Иначе  мы  бы  не
смогли уплатить по векселю, которому  завтра  срок.  Ты  бы  лучше  от  души
поблагодарил. Это первые настоящие деньги, которые мы  получили.  И  они  до
черта нам необходимы.
   - Благодарить? И не подумаю!
   И Генрих удаляется, грохнув дверью, как истинный, гордый  немец,  который
никому и ничем не обязан.
   - Нам действительно деньги так необходимы? - спрашиваю я.
   -  В  достаточной  мере  необходимы,  -  отвечает  Георг.  -  Но   теперь
сосчитаемся: сколько у тебя денег?
   - Хватит. Мне прислали на билет третьего класса. А я поеду в четвертом  и
сэкономлю двенадцать марок. Потом я продал рояль - я не могу  тащить  его  с
собой. Эта старая шарманка принесла мне еще сто марок. Все  вместе  составит
сто двенадцать марок. На них я могу прожить до первой получки.
   Георг отсчитывает тридцать голландских гульденов и протягивает их мне.
   - Ты работал как специальный агент,  поэтому  имеешь  право  получить  за
комиссию  не  меньше,  чем  Оскар-плакса.  За  особые  достижения  еще  пять
процентов.
   Возникает короткая борьба великодуший; затем я соглашаюсь  взять  деньги,
на тот случай, если в первый же месяц слечу со своего нового места.
   - А ты знаешь, что тебе придется делать в Берлине?
   Я киваю:
   - Сообщать о пожарах; описывать кражи; рецензировать брошюрки;  приносить
пиво  редакторам;  чинить  карандаши;  держать  корректуры  -  и   стараться
выдвинуться.
   Кто-то  распахивает  дверь  ногой.  Словно   привидение,   стоит   в   ее
прямоугольнике фельдфебель Кнопф.
   - Я требую восемь биллионов, - хрипит он.
   - Господин Кнопф, - отвечаю я.  -  Вы  видели  долгий  сон  и  не  вполне
очнулись. Инфляция кончилась. Две недели назад вы  еще  смогли  бы  получить
восемь миллионов за памятник, который приобрели  за  восемь  миллиардов.  Но
сегодня их стоимость - восемь марок.
   - Негодяи! Вы это нарочно подстроили!
   - Что именно?
   - Да насчет инфляции! Чтобы меня ограбить! Но я не продам его! Я  дождусь
следующей!
   - Чего именно?
   - Следующей инфляции.
   - Ладно, - говорит Георг. - Выпьем за это. Кнопф хватает бутылку.
   - Держим пари? - спрашивает он.
   - Какое?
   - Что я по вкусу узнаю, откуда  эта  бутылка.  Он  вытаскивает  пробку  и
нюхает.
   - Не отгадаете, это исключено, - заявляю я. - Когда водка  из  бочонка  -
может быть; известно, что вы лучший знаток во всей округе, но не когда водка
бутылочная.
   - А на сколько мы будем держать пари? На стоимость памятника?
   - Мы внезапно обеднели, - отвечает Георг. -  Но  тремя  марками  рискнуть
готовы. Это и в ваших интересах.
   - Хорошо. Дайте мне стакан. Кнопф нюхает и пробует. Потом требует,  чтобы
ему налили второй полный стакан, третий.
   - Бросьте, - говорю я. - Отгадать невозможно. И можете не платить.
   - Эта водка из гастрономического магазина Брокмана  на  Мариенштрассе,  -
заявляет Кнопф. Мы с изумлением глядим на него. Он угадал.
   - Выкладывайте денежки! - хрипит он. Георг отдает ему три марки, и  Кнопф
исчезает.
   - Как ему удалось узнать? - удивляюсь я. - Или этот  старый  пьянчужка  -
ясновидящий?
   Вдруг Георг начинает хохотать.
   - Он же надул нас!
   - Каким образом?
   - Георг поднимает бутылку. На дне наклеена снаружи крошечная этикетка: И.
Брокман, гастрономия, Мариенштрассе, 18.
   - Вот жулик! - говорит Георг одобрительно. - И какое еще у него зрение!
   - Что зрение! - отвечаю я. - А вот  послезавтра  ночью,  когда  он  будет
возвращаться домой и обелиска не окажется  на  обычном  месте,  он  во  всем
усомнится. Его привычный мир рухнет.
   - А твой разве рушится? - спрашивает Георг.
   - Ежедневно, - отвечаю. - Как же иначе жить?

   ***

   За два часа до отъезда мы слышим топанье, голоса,  пенье.  И  тут  же  на
улице вокальный квартет затягивает:

   О святая ночь, пролей
   Мир небесный в душу мне...

   Мы подходим к окну.  Внизу  стоит  Бодо  Леддерхозе  со  своим  певческим
союзом.
   - Что это значит? - спрашиваю я. - Ну-ка, Георг, зажги свет!
   В матовом луче, падающем из окна на улицу, мы видим Бодо.
   - Это в твою честь, - говорит Георг. - Прощальная серенада  в  исполнении
союза. Не забудь, что ты тоже его член.
   Пилигриму дай покой
   И страдания исцели... -

   мощно продолжают певцы. Кое-где открываются окна.
   - Тише! Замолчите! - кричит старуха Конерсман. - Ведь  двенадцать  часов,
слышите, вы, пьяный сброд?

   Вспыхнули ясные звезды
   В неба ночной синеве.

   В окне стоит Лиза и кланяется. Она вообразила, что серенада предназначена
ей. Вскоре появляется и полиция.
   -  Разойтись!  -  рявкает  басовитый  голос.  С   прекращением   инфляции
изменились и нравы полиции. Она стала цепкой и  энергичной.  Воскрес  старый
прусский дух. Каждый штатский - это вечный рекрут.
   - Нарушение тишины и порядка в  ночное  время!  -  рычит  антимузыкальный
носитель полицейского мундира.
   - Арестуйте их! - вопит вдова Конерсман. Певческий союз Бодо  состоит  из
двадцати здоровенных малых. Против них - двое полицейских.
   - Бодо! - зову я с тревогой. - Не трогайте их! Не защищайтесь! Иначе  вас
засадят в тюрьму на годы!
   Бодо делает успокаивающий жест и поет, широко раскрывая рот:

   Как бы я хотел с тобою
   Вознестись на небеса!

   - Замолчите! Мы спать хотим! - вопит вдова Конерсман.
   - Эй вы! - кричит Лиза на полицейских. - Оставьте  певцов  в  покое!  Где
крадут - там вас нет!
   Полицейские растеряны. Они еще несколько раз отдают приказ:
   - Немедленно идти в полицейский участок!
   Но никто не двигается. В конце концов полицейские делают  то,  что  в  их
силах: каждый арестовывает по одному певцу.
   Певцы не оказывают сопротивления. Их уводят. Оставшиеся как ни в  чем  не
бывало продолжают петь. Участок недалеко. Полицейские возвращаются  бегом  и
арестовывают еще двух. Остальные поют; но  первые  тенора  что-то  зазвучали
слабо. Полицейские забирают певцов, начиная  с  правого  края.  При  третьем
налете уводят Вилли, поэтому первые тенора совсем смолкают.  Мы  протягиваем
им в окно бутылки с пивом.
   - Не сдавайся, Бодо, - говорю я.
   - Не беспокойся! Выстоим до последнего человека.
   Полицейские возвращаются и арестовывают кого-то из вторых теноров. Пива у
нас больше нет, и мы пускаем в дело водку. Через десять минут поют уже  одни
только басы. Они стоят, не глядя на то, как арестовывают  других.  Я  где-то
читал, что моржи остаются совершенно равнодушными, когда  охотники,  нападая
на стадо, убивают дубинками их соседей, - и я  видел,  как  во  время  войны
целые народы вели себя совершенно так же.
   Проходит четверть часа, и из всех  певцов  остается  один  Бодо.  Потные,
разъяренные полицейские прибегают галопом в последний раз. Они становятся по
обе стороны Бодо. Мы наблюдаем за ходом событий. Бодо поет один.
   - Бетховен, - кратко заявляет он и опять жужжит, как одинокая музыкальная
пчела.
   Но вдруг нам чудится,  что  издали  ему  аккомпанируют  эоловы  арфы.  Мы
прислушиваемся. Это похоже  на  чудо,  но  ангелы  действительно  как  будто
подпевают ему. Ангелы поют первым и вторым тенором и  двумя  басами.  Голоса
ласково  льются и зачаровывают  Бодо;  чем  дальше  мы  идем,  тем  они
становятся громче, а огибая церковь, мы уже различаем, что именно  поют  эти
бесплотные летящие голоса: "О святая ночь, пролей..." На ближайшем углу  нам
становится ясно,  откуда  они  доносятся:  оказывается  -  из  участка,  где
арестованные товарищи Бодо храбро продолжают петь, ничего не страшась. Бодо,
как дирижер, входит в их толпу, точно это самая обыкновенная вещь на  свете,
и пение продолжается:
   "Пилигриму дай покой..."
   - Господин Кроль, что же это? - озадаченно спрашивает начальник охраны.
   - Сила музыки, - отвечает Георг. - Прощальная серенада человеку,  который
уходит в широкий мир. Совершенно безобидное дело, и его следует поощрять.
   - И все?
   - И все.
   - Но это же нарушение тишины и порядка, - замечает один из полицейских.
   - А если бы они пели "Германия,  Германия  превыше  всего"?  Вы  бы  тоже
сказали, что это нарушение тишины и порядка?
   - Ну, то другое дело!
   - Когда человек поет, он не крадет, не убивает и  не  пытается  свергнуть
правительство, - обращается Георг к начальнику. - Вы что же, хотите весь хор
засадить, потому что он всего этого не делает?
   - Гоните их в шею! - шипит начальник. - Только пусть ведут себя тихо.
   - Они будут вести себя тихо. А скажите, вы не пруссак?
   - Франконец.
   - Я так и думал, - говорит Георг.

   ***

   Мы стоим на вокзале. Ветрено, перрон пуст, нет никого, кроме нас.
   - Ты приедешь ко мне в гости, Георг, - говорю я. - Я  все  сделаю,  чтобы
познакомиться с женщинами твоих грез. Двух-трех я тебе непременно приготовлю
к тому времени, когда ты приедешь.
   - Я приеду.
   Но я знаю, что он не приедет.
   - Ну хотя бы твой смокинг, он тебя обязывает, - продолжаю  я.  -  Где  ты
здесь можешь его надеть?
   - Это верно.
   Поезд прокалывает темноту двумя огненными глазами.
   - Держи знамя высоко, Георг! Ты же знаешь - мы бессмертны.
   - Верно. А ты не падай духом. Тебя  так  часто  спасали,  что  ты  просто
обязан пробиться.
   - Ясно, - отвечаю я. - Хотя бы ради тех, кто не был спасен. Хотя бы  ради
Валентина.
   - Чепуха. Просто потому, что ты живешь. Поезд с  грохотом  врывается  под
своды вокзала, как будто его ждут, по крайней мере, пятьсот  пассажиров.  Но
жду один я. Нахожу место в купе и сажусь. Пахнет сном и людьми. Я открываю в
коридоре окно и высовываюсь наружу.
   - Если от чего-нибудь отказываешься, то не  надо  это  терять  совсем,  -
говорит Георг. - Так поступают только идиоты.
   - Кто говорит о потере? - отвечаю я. Поезд трогается. - Ведь мы  в  конце
все теряем, и мы  можем  себе  позволить  до  этого  побеждать,  как  делают
пятнистые лесные обезьяны.
   - Разве они всегда побеждают?
   - Да, оттого что понятия не имеют о победе. Колеса поезда уже катятся.  Я
ощущаю руку Георга. Она такая маленькая и мягкая, а  во  время  драки  возле
уборной была изранена и еще не зажила. Поезд ускоряет ход,  Георг  остается,
он вдруг кажется старше и бледнее, чем я думал, мне  видна  уже  только  его
бледная голова, а потом не остается ничего, кроме  неба  и  летящего  мрака.

   Я возвращаюсь в купе. В одном углу посапывает пассажир в очках; в  другом
-  лесничий;  в  третьем  храпит  какой-то  усатый  толстяк;  в   четвертом,
захлебываясь, выводит рулады женщина в сбившейся набок шляпке.
   Я ощущаю мучительный голод печали и открываю чемодан, который положил  на
сетку. Фрау Кроль щедро снабдила меня  бутербродами,  их  хватит  до  самого
Берлина. Я стараюсь найти их, но не  нахожу  и  снимаю  чемодан.  Женщина  в
сбившейся набок шляпке просыпается, бросает на меня злобный взгляд и тут  же
продолжает свои вызывающие рулады. Теперь я понимаю, почему сразу  не  нашел
бутерброды: на них лежит смокинг Георга. Вероятно,  он  положил  его  в  мой
чемодан, когда я продавал обелиск. Я смотрю некоторое время на черное сукно,
потом принимаюсь за бутерброды. Это вкусные, первоклассные  бутерброды.  Все
пассажиры на миг просыпаются от запаха хлеба и роскошной  ливерной  колбасы.
Но мне наплевать, я продолжаю есть. Потом откидываюсь на  спинку  сиденья  и
смотрю в темноту, где время от времени пролетают огни, думаю о  Георге  и  о
смокинге, затем об Изабелле, Германе Лотце, обелиске, на который