всеми  своими
законами, и даже с теми, которые мы навязали ей, как сбрую  -  чистокровному
рысаку. И все-таки к пиву не давайте нам малинового компота,  пожалуйста!  А
вместо этого кусок плавленого гарцского сыра. Доброе утро,  господин  Кнопф!
Каков денек? Что вы думаете насчет жизни?
   Кнопф смотрит на меня вытаращив глаза. Лицо у него серое, под  глазами  -
мешки. Через минуту он сердито качает головой и закрывает окно.
   - Зачем-то он был тебе нужен?
   - Да, но только сегодня вечером.

   ***

   Мы входим в ресторан Эдуарда Кноблоха.
   - Посмотри-ка! - говорю я  и  сразу  останавливаюсь,  словно  налетел  на
дерево. - Жизнь, как видно, и такие штучки подстраивает.  Следовало  бы  это
помнить!
   В погребке, за одним из столиков, сидит Герда, перед ней букет  оранжевых
лилий. Она одна и как раз отрезает себе кусок  от  седла  косули,  величиной
чуть не с этот стол.
   - Ну что ты скажешь? - обращаюсь я к Георгу.  -  Разве  здесь  не  пахнет
предательством?
   - А было что предавать? - спрашивает Георг, в свою очередь.
   - Нет. А вот насчет обманутого доверия...
   - А было доверие?
   - Брось, Сократ ты этакий! - отвечаю я. - Разве ты  не  видишь,  что  это
дело толстых лап Эдуарда?
   - Да уж вижу. Но кто, собственно, тебя предал? Эдуард или Герда?
   - Конечно, Герда! Кто же еще? Обычно тут бывает виноват не мужчина.
   - И женщина тоже нет.
   - А кто же?
   - Ты сам. Никто, кроме тебя.
   - Ладно, - отвечаю я. - Тебе легко говорить. Тебе-то не изменяют, ты  сам
изменяешь. Георг самодовольно кивает.
   - Любовь - вопрос чувства,  -  назидательно  замечает  он,  -  не  вопрос
морали. Но чувство не знает предательства. Оно растет, исчезает, меняется  -
где же тут предательство? Это же не контракт. Разве ты не  осточертел  Герде
своими жалобами на Эрну?
   - Только в самом начале. Ведь скандал  в  "Красной  мельнице"  разыгрался
тогда при ней.
   - Ну так нечего теперь ныть. Откажись от нее или действуй.
   Рядом с нами освободился столик. Мы усаживаемся. Кельнер Фрейданк убирает
грязную посуду.
   - Где господин Кноблох? - спрашиваю я. Фрейданк озирается:
   - Не знаю. Он все время сидел за столом вон с той дамой.
   - Как просто, а? - говорю  я  Георгу.  -  Вот  до  чего  мы  дошли.  Я  -
естественная жертва инфляции. Еще раз. Сначала Эрна, теперь  Герда.  Неужели
мне суждено быть вечным рогоносцем? С тобой таких шуток ведь не случается.
   - Борись! - заявляет Георг. - Еще ничего не потеряно. Подойди к Герде!
   - Но каким оружием мне бороться? Могильными камнями? А Эдуард  кормит  ее
седлом косу ли и посвящает стихи. В качестве стихов она не разбирается,
но в пище - увы, очень. И я, осел, сам во всем виноват! Я сам притащил  сюда
Герду и раздразнил ее аппетит! В буквальном смысле этого слова!
   - Тогда откажись, - говорит Георг. - Зачем бороться? Бороться за  чувство
вообще бессмысленно.
   - Вот как? А почему же ты минуту назад советовал мне бороться?
   - Оттого, что сегодня вторник. Вон идет Эдуард - в парадном сюртуке  и  с
бутоном розы в петлице. Ты уничтожен.
   Увидев нас, Эдуард приостановился. Он  косится  в  сторону  Герды,  потом
приветствует нас со снисходительным видом победителя.
   - Господин Кноблох, - обращается к нему Георг. - Правда ли, что  верность
- основа чести, как сказал наш обожаемый фельдмаршал, или неправда?
   - Смотря по обстоятельствам, - осторожно отвечает Эдуард. - Сегодня у нас
битки по-кенигсбергски, с подливкой и картофелем. Очень вкусные.
   - Может ли солдат нанести товарищу удар в спину? -  неумолимо  продолжает
Георг. - Брат брату? Поэт поэту?
   - Поэты постоянно нападают друг на друга. В этом их жизнь.
   - Их жизнь - в честной борьбе, а не в том, чтобы всаживать кинжал в живот
другого, - заявляю я.
   На лице Эдуарда появляется широкая ухмылка.
   - Победа - победителю, дорогой Людвиг, catch as catch can  (1).  Разве  я
жалуюсь, когда вы являетесь ко мне с талонами, которым цена - ноль?
   - Конечно, - отвечаю я, - и еще как!
   (1) Кто взял, тот и прав (англ.).
   В эту минуту кто-то отстраняет Эдуарда.
   - Мальчики, наконец-то вы пришли, -  сердечным  тоном  говорит  Герда.  -
Давайте пообедаем вместе! Я надеялась, что вы придете!
   - Ты сидишь в винном погребке, - язвительно замечаю я, - а мы просто пьем
пиво.
   - Я тоже предпочитаю выпить пива. Я сяду с вами.
   - Ты разрешишь, Эдуард? - спрашиваю я. - Catch as catch can.
   - А что тут Эдуарду разрешать? - спрашивает Герда. - Он только рад, когда
я обедаю с его друзьями. Верно, Эдуард?
   Эта змея уже зовет его просто по имени.
   - Разумеется,  ничего  не  имею  против,  конечно,  только  приятно...  -
заикаясь, отвечает Эдуард.
   Я наслаждаюсь его видом: он взбешен, побагровел и злобно улыбается...
   - Красивый у тебя бутон, - замечаю я. - Ты что, на положении жениха,  или
это просто любовь к природе?
   - Эдуард очень чуток к красоте, - отвечает за него Герда.
   - Это да, - соглашаюсь я. -  Разве  тебе  подали  сегодня  обычный  обед?
Унылые битки по-кенигсбергски в каком-нибудь безвкусном немецком соусе?
   Герда смеется:
   - Эдуард,  покажи,  что  ты  настоящий  рыцарь!  Разреши  мне  пригласить
пообедать твоих друзей! Они постоянно  утверждают,  будто  ты  ужасно  скуп.
Давай докажем им обратное. У нас есть...
   - Битки по-кенигсбергски, - прерывает ее Эдуард, - хорошо,  пригласим  их
на битки. Я позабочусь, чтобы они были экстра и вам подали...
   - Седло косули, -  заканчивает  Герда.  Эдуард  пыхтит,  как  неисправный
паровоз.
   - Разве это друзья? - заявляет он.
   - Что такое?
   - Да мы с тобой кровные друзья, как  ты  с  Валентином,  -  говорю  я.  -
Помнишь наш последний разговор в клубе поэтов? Хочешь, я повторю его  вслух?
Каким размером ты теперь пишешь стихи?
   - Так о чем же вы там говорили? - спрашивает Герда.
   - Ни о чем, - поспешно отвечает Эдуард. - Эти двое никогда  слова  правды
не скажут. Остряки, убогие остряки, вот они кто! Понятия  не  имеют  о  том,
насколько жизнь серьезна.
   -  А  насчет  серьезности  жизни,  думаю,  что,  кроме   могильщиков   да
гробовщиков, никто не знает ее лучше, чем мы.
   - Ну, вы! Вы видите только нелепые стороны смерти, - вдруг ни с того ни с
сего заявляет Герда. - А потому перестали понимать серьезность жизни.
   Мы смотрим на нее, обалдев  от  удивления.  Это  уже,  несомненно,  стиль
Эдуарда. Я чувствую, что сражаюсь за потерянную территорию, но еще  не  имею
сил отступить.
   - Откуда у тебя эти мысли, Герда?  -  спрашиваю  я.  -  Эх  ты,  сивилла,
склоненная над темными прудами меланхолии!
   Герда смеется:
   - Вы всю жизнь только и думаете, что о могильных камнях. А другим не  так
легко заинтересоваться могилами. Вот, например, Эдуард - это соловей.
   На жирных щеках Эдуарда расцветает улыбка.
   - Так как же насчет седла косули? - спрашивает Герда.
   - Что ж, в конце концов, почему бы и нет?
   Эдуард исчезает. Я смотрю на Герду.
   - Браво! - восклицаю я. - Первоклассная работа.  Как  прикажешь  все  это
понимать?
   - Не делай лицо обиженного супруга, -  отвечает  она.  -  Просто  радуйся
жизни, и все.
   - А что такое жизнь?
   - Именно то, что в данную минуту происходит.
   - Браво! - на этот раз восклицает Георг. - И сердечное  спасибо  за  ваше
приглашение. Мы в самом деле очень любим Эдуарда; только он нас не понимает.
   - Ты тоже его любишь? - обращаюсь я к Герде.
   Герда смеется.
   - Какой он еще младенец, - говорит она Георгу. -  Вы  не  могли  бы  хоть
немного открыть ему глаза на то, что не все и не всегда  его  собственность?
Да еще если он сам для этого ничего не делает.
   - Я неутомимо тружусь, стараясь просвещать его, - отвечает Георг. - Но  в
нем есть куча препятствий, которые он называет идеалами.  Когда  он  наконец
заметит, что это всего-навсего эгоистический снобизм, он исправится.
   - А что такое эгоистический снобизм?
   - Юношеское тщеславие.
   Герда так хохочет, что даже стол дрожит.
   - Что ж, по-моему, это неплохо, - заявляет она.  -  Но  без  разнообразия
надоедает. От фактов никуда не уйдешь.
   Я остерегаюсь спросить ее, действительно ли от . фактов не уйдешь.  Герда
сидит передо мной честно и уверенно и держит нож стоймя  в  ожидании  второй
порции косули. Лицо у Герды округлилось; она за счет Эдуарда уже  пополнела,
она сияет  и  ничуть  не  смущена.  Да  и  почему  бы  ей  смущаться?  Какие
фактические права я на нее имею? И кто кого в данную минуту обманывает?
   - Верно, - говорю я. - И  я  оброс  атавистическим  эгоизмом,  как  скала
мохом. Меа culpa (1).
   - Правильно, дорогой, - отвечает Герда. - Наслаждайся жизнью и размышляй,
только когда это необходимо.
   (1) Моя вина (лат.).
   - А когда это необходимо?
   - Если ты хочешь заработать деньги и продвинуться вперед.
   - Браво! - снова восклицает Георг. В эту минуту появляется седло косули и
разговор обрывается.  Эдуард  наблюдает  за  нами,  как  наседка  за  своими
цыплятами. В первый раз он дает нам мирно поесть.  У  него  появилась  новая
улыбка, в которой я не могу разобраться. В этой  улыбке  затаенное  сознание
превосходства, и время от времени он тайком  показывает  это  Герде,  словно
преступник в тюрьме, который тайно переписывается с другим заключенным. Но у
Герды осталась ее прежняя  открытая  сияющая  улыбка,  которую,  как  только
Эдуард  отвернется,  она  посылает  мне,  словно  невинная   девочка   перед
причастием. Она моложе меня, но  мне  кажется,  что  опытом  она  старше  по
крайней мере лет на сорок.
   - Кушай, мальчик, - говорит она.
   Я  ем,  но  меня  мучают  совесть  и  недоверие,  а  седло  косули,  этот
первоклассный деликатес, кажется мне вдруг невкусным.
   - Еще кусочек? - угощает меня Эдуард. -  А  может  быть,  еще  брусничной
подливки?
   Я удивленно смотрю на него. У  меня  такое  чувство,  точно  мой  прежний
унтер-офицер предложил мне, рекруту, поцеловать его. Встревожен и  Георг.  Я
знаю, потом  он  будет  .объяснять  неправдоподобную  щедрость  Эдуарда  тем
обстоятельством, что Герда уже спала  с  ним,  -  но  на  этот  раз  я  могу
поспорить. Она  будет  получать  седло  косули  до  тех  пор,  пока  еще  не
согласилась на это. Когда он ее получит,  ей  опять  будут  подавать  только
битки по-кенигсбергски с немецким соусом. И я уверен, что  Герде  это  тоже.
известно.
   И все-таки я решаю после ужина уйти вместе с нею. Доверие - доверием,  но
у Эдуарда в погребке слишком много крепких напитков.



   ***

   Тихая ночь повисла всеми своими звездами над городом. Я сижу у окна и жду
Кнопфа, для которого приготовил обломок водосточной трубы. Она идет как  раз
от моего окна, через подворотню и до самого дома Кнопфа, а там  ее  короткий
конец загибается во двор. Но со двора трубы не видно.
   Я жду и читаю газету. Доллар всполз кверху еще  на  десять  тысяч  марок.
Вчера имело место только одно самоубийство, но зато две забастовки. Служащие
после долгих пререканий наконец добились некоторого повышения ставок, но тем
временем деньги настолько упали, что люди теперь на эту прибавку едва  могут
купить раз в неделю литр молока. А на следующей неделе  -  вероятно,  только
коробок спичек. Число безработных увеличилось еще на сто пятьдесят тысяч. По
всей  стране  усиливаются   волнения.   Рекламируются   новые   рецепты   по
использованию кухонных отбросов. Волна заболеваний гриппом растет. Вопрос  о
повышении пенсий инвалидам и престарелым  передан  на  рассмотрение  особого
комитета. Через  несколько  месяцев  комитет  должен  высказаться  по  этому
вопросу. А тем временем умирающие от голода  пенсионеры  и  инвалиды  просят
милостыню или ищут поддержки у родственников и знакомых.
   С улицы доносятся тихие шаги. Я осторожно выглядываю в окно.  Однако  это
не Кнопф - это влюбленная парочка, которая на цыпочках крадется через двор в
сад. Сезон в самом разгаре, и любящие  больше  чем  когда-либо  нуждаются  в
пристанище. Вильке прав: куда же им деться, чтобы им  не  мешали?  Если  они
пытаются проскользнуть в свои меблированные комнаты, хозяйка уже начеку и от
имени морали и зависти, словно ангел с  мечом,  немедленно  их  изгоняет;  в
общественных парках и скверах на них рявкает полиция и  задерживает  их;  на
комнату в гостинице у них нет денег, - так куда же им деваться?  А  в  нашем
 дворе их никто не тронет. Памятники  повыше  закрывают  их  от  других
парочек; никто их не видит, к надгробию можно  прислониться  и  в  его  тени
шептаться и обниматься, а в ненастный день, когда  нельзя  расположиться  на
земле, памятники с крестами всегда  к  услугам  влюбленных;  тогда  девушки,
теснимые своими любовниками, держатся за  перекладину,  дождь  хлещет  в  их
разгоряченные лица, туман овевает их, они дышат  бурно  и  порывисто,  а  их
волосы, в которые  вцепился  возлюбленный,  взлетают,  словно  гривы  ржущих
коней;  предостережения,  недавно  вывешенные  мною,  не  возымели  никакого
действия, да и кто думает о том, что ему может  придавить  ноги,  когда  вся
жизнь гибнет в пламени разрухи?
   Вдруг я слышу на улице шаги Кнопфа. Я смотрю на часы. Половина  третьего.
Муштровщик многих поколений злосчастных рекрутов, должно быть,  основательно
нагрузился. Выключаю свет. Кнопф целеустремленно спешит к черному  обелиску.
Я берусь за конец дождевой трубы, торчащей в моем окне, крепко прижимаю губы
к отверстию и произношу:
   - Кнопф!
   Мой голос гулко отдается на том конце трубы, позади  фельдфебеля,  словно
это голос из могилы. Кнопф озирается: он не знает, откуда его позвали.
   - Кнопф! - повторяю я. - Негодяй! Неужели тебе не стыдно? Неужели  я  для
того тебя создал, чтобы ты пьянствовал и  мочился  на  могильные  памятники,
свинья ты этакая!
   Кнопф снова резко оборачивается.
   - Что это? - лепечет он. - Кто тут?
   - Пакостник! - восклицаю я, и снова мой голос звучит призрачно и  грозно.
- И ты еще спрашиваешь? Разве начальнику задают  вопросы?  Смирно,  когда  я
говорю с тобой!
   Вытаращив глаза, Кнопф смотрит на свой дом, из которого доносится  голос.
Все окна закрыты и темны. Дверь тоже заперта, трубы на стене  он  не  видит.

   - Смирно,  ты,  забывший  свой  воинский  долг,  негодяй  фельдфебель!  -
продолжаю я. - Разве я для того послал тебе петлицы на  воротник  и  длинную
саблю,  чтобы  ты  осквернял  могильные  камни,  предназначенные  для   поля
Господня? - И затем еще резче, шипя, приказываю:  -  Во  фронт,  недостойный
осквернитель надгробий!
   Приказ действует. Кнопф стоит  навытяжку,  опустив  руки  по  швам.  Луна
отражается в его вытаращенных глазах.
   - Кнопф! - говорю я голосом призрака. - Ты будешь разжалован  в  солдаты,
если я тебя еще раз поймаю! Ты - позорное пятно на чести немецких  воинов  и
Союза активных фельдфебелей в отставке!
   Кнопф слушает, слегка повернув голову и подняв ее, словно пес, воющий  на
луну.
   - Кайзер? - шепчет он.
   - Застегни штаны и проваливай отсюда! - отвечаю я  гулким  шепотом.  -  И
запомни:  попробуй  насвинячить  еще  раз  -  и  ты  будешь   разжалован   и
кастрирован! Кастрирован тоже! А теперь пшел отсюда, презренный шпак,  марш,
марш!
   Кнопф спешит, растерянно спотыкаясь, к  своей  двери.  Из  сада  выбегает
парочка, и оба, точно спугнутые серны, мчатся на улицу. Этого я, конечно, не
хотел.



   XIV

   Члены  клуба  поэтов  собрались  у  Эдуарда.  Экскурсия  в  бордель  дело
решенное. Отто Бамбус надеется, что после  нее  его  лирика  будет  насыщена
кровью. Ганс Хунгерман хочет получить материал для своего "Казановы"  и  для
написанного свободным размером цикла стихов под  названием  "Женщина-демон";
даже Маттиас Грунд, автор книги о смерти, надеется перехватить там несколько
пикантных деталей для изображения предсмертного бреда параноика.
   - А почему ты с нами не идешь, Эдуард? - спрашиваю я.
   - Нет потребности, - заявляет он. - У меня есть все, что мне нужно.
   - Да ну? Есть все? - Я отлично знаю, что он хочет  нам  втереть  очки,  и
знаю, что он лжет.
   - Эдуард спит со  всеми  горничными  своей  гостиницы,  -  поясняет  Ганс
Хунгерман. - А если  они  противятся,  он  их  рассчитывает.  Поистине  друг
народа.
   - Горничные! Ты так бы и поступал! Свободные ритмы, свободная любовь. Я -
нет! Никаких историй в собственном доме. Старинное правило!
   - А с посетительницами тоже нельзя?
   - Посетительницы! - Эдуард возводит глаза к небу.  -  Ну,  тут  иной  раз
ничего не поделаешь. Например, герцогиня фон Бель-Армин...
   - Например, что же? - спрашиваю я, когда он смолкает.
   Эдуард жеманничает:
   - Рыцарь должен быть скромен.
   У Хунгермана внезапный приступ кашля.
   - Хороша скромность! Сколько же ей было? Восемьдесят?
   Эдуард презрительно улыбается, но через мгновение улыбка  спадает  с  его
лица, словно маска,  у  которой  порвались  тесемки:  входит  Валентин  Буш.
Правда, он не литератор, но решил тоже участвовать. Он желает присутствовать
при том, как Отто Бамбус потеряет свою девственность.
   - Здравствуй, Эдуард! - восклицает Буш. - Хорошо, что ты еще жив,  верно?
Иначе ты бы не смог насладиться приключением с герцогиней.
   -  Откуда  ты  знаешь,  что  это  действительно  было?  -  спрашиваю   я,
пораженный.
   - Слышал в коридоре. Вы разговаривали довольно громко.  Наверно,  хватили
всякой всячины. Во всяком случае, я от души желаю Эдуарду  и  его  герцогине
всяких успехов.  Очень  рад,  что  именно  я  спас  ему  жизнь  ради  такого
приключения.
   - Да это случилось задолго до войны, - поспешно заявляет Эдуард. Он  чует
новую угрозу для своих винных запасов.
   - Ладно, ладно, - охотно соглашается Валентин. - После войны ты  тоже  не
терял времени и, наверно, пережил немало интересного!
   - Это в наши-то, дни?
   - Именно в наши дни. Когда человек в отчаянии, он  легче  идет  навстречу
приключению. А как раз герцогини, принцессы и графини в этом  году  особенно
легко поддаются отчаянию. Инфляция, республика, кайзеровской  армии  уже  не
существует  -  разве  всего  этого  не  достаточно,  чтобы  разбить   сердце
аристократки? Ну, а как насчет бутылочки хорошего винца, Эдуард?
   - Мне сейчас некогда, - отвечает Эдуард с полным самообладанием. -  Очень
сожалею, Валентин, но сегодня не выйдет. Наш клуб устраивает экскурсию.
   - Разве ты тоже идешь с нами? - спрашиваю я.
   - Конечно! В качестве казначея! Я обязан! Раньше я не подумал об этом! Но
долг есть долг!
   Я смеюсь. Валентин подмигивает мне, он скрывает, что тоже  идет  с  нами.
Эдуард улыбается, так как воображает,  что  сэкономил  бутылку  вина.  Таким
образом, все довольны.
   Мы отбываем. Стоит чудесный вечер. Мы идем на Банштрассе,  12.  В  городе
два публичных дома, но тот, что на Банштрассе, как будто  поэлегантнее.  Дом
стоит за пределами города, он небольшой и окружен  тополями.  Я  хорошо  его
знаю: в нем я провел часть своей ранней юности, не  подозревая  о  том,  что
здесь происходит. В свободные от уроков послеобеденные часы мы обычно ловили
в пригородных прудах и ручьях рыбу и саламандр, а на лужайках  -  бабочек  и
жуков. В один особенно жаркий день, в поисках ресторана, где можно  было  бы
выпить лимонаду, мы попали на Банштрассе, 12. Ресторан в нижнем этаже  ничем
не отличался от обычных ресторанов. Там было  прохладно,  и,  когда  мы
спросили  зельтерскои,  нам  ее  подали.  Через  некоторое  время  появились
три-четыре женщины в халатиках и цветастых платьях. Они спросили нас, что мы
тут делаем и в каком классе учимся. Мы заплатили за  нашу  зельтерскую  и  в
следующий жаркий день зашли снова, прихватив  свои  учебники  и  решив,  что
потом будем учить уроки на свежем  воздухе,  у  ручья.  Приветливые  женщины
снова оказались тут и по-матерински заботились о нас. В зале было  прохладно
и уютно, и, так как в предвечерние часы никто, кроме нас, не  появлялся,  мы
остались тут и принялись готовить уроки. А женщины смотрели через наше плечо
и помогали нам, как будто они - наши учительницы. Они