. - Ты оскорбляешь  человека,  называя
его профессию. Ради чего же он делал в 1918 году революцию? Господин обер!
   Я усмехаюсь. Действительно,  немецкая  революция  1918  года  была  самой
бескровной в мире. Социал-демократы сами  себя  так  напугали,  что  тут  же
призвали на  помощь  бонз  и  генералов  прежнего  правительства,  чтобы  те
защитили их от вспышки их собственного мужества. И генералы великодушно  это
сделали.  Известное  число  революционеров  было  отправлено  на  тот  свет,
аристократия и офицеры получили огромные пенсии, чтобы у них было время  для
подготовки путчей, чиновникам дали новые звания, старшие преподаватели стали
школьными  советниками,  кельнеры  получили   право   именоваться   обер
кельнерами, а социал-демократические секретари - "ваше  превосходительство",
министр рейхсвера, социал-демократ,  обрел  блаженную  возможность  иметь  в
своем министерстве в качестве подчиненных настоящих  генералов,  и  немецкая
революция захлебнулась среди красного плюша,  уюта,  постоянных  столиков  в
пивной и мечтаний о блестящих мундирах и звучных командах.
   - Господин обер! - повторяет Георг.
   Кельнер остается глух. Старый детский трюк Эдуарда: он  пытается  сломить
наше сопротивление, давая кельнерам инструкции не обслуживать нас.
   - Обер! Послушайте, вы  что,  оглохли?  -  вдруг  раскатывается  по  залу
громовый голос, мастерски имитирующий рявканье фельдфебеля во дворе прусской
казармы. Голос оказывает мгновенное действие,  как  звук  трубы  на  боевого
коня.  Кельнер  останавливается,  словно   ему   выстрелили   в   спину,   и
оборачивается к нам; подбегают двое других, где-то кто-то щелкает каблуками,
мужчина военного вида за соседним столиком  говорит  вполголоса  "браво",  и
даже сам Эдуард в развевающемся сюртуке спешит к нам,  чтобы  выяснить,  чей
это голос прогремел из высших сфер. Он отлично знает, что ни Георг, ни я  не
способны так командовать.
   Опешив, мы оборачиваемся к Рене де ла Тур. А  она  сидит  за  столиком  с
самым мирным, девическим видом, словно все это ее  ничуть  не  касается.  Но
ясно, что лишь она могла так рявкнуть, голос Вилли мы знаем.
   Обер уже стоит возле стола.
   - Что господам угодно?
   - Суп с лапшой, гуляш и гурьевскую кашу на двоих, - - отвечает  Георг.  -
Да живо, не то вы у нас оглохнете, тихоня этакий!
   Подходит Эдуард. Он не понимает, что произошло. Его взгляд  скользит  под
стол. Но там никто не спрятался, а дух не может издать такой рык.
   Мы тоже. Он это знает и подозревает какой-то трюк.
   - Я попрошу... - заявляет он наконец, - в моем  ресторане  не  полагается
так шуметь.
   Но мы не отвечаем. Мы только смотрим на него пустым взглядом. Рене де  ла
Тур пудрится. Эдуард поворачивается и идет прочь.
   - Хозяин! Подите-ка сюда! - вдруг  рявкает  ему  вслед  тот  же  громовый
голос.
   Эдуард повертывается как ужаленный и глядит на  нас  вытаращив  глаза.  С
наших морд еще не сошла та же пустая улыбка. Он смотрит на Рене де ла Тур.
   - Это вы сейчас...
   Рене захлопывает пудреницу.
   - Что? - спрашивает она серебристым, нежным сопрано. - Что вам угодно?
   Эдуард все еще таращит глаза. Он не знает, что и думать.
   - Вы, наверно, очень  переутомились,  господин  Кноблох?  -  соболезнующе
спрашивает Георг. - У вас, как видно, галлюцинации...
   - Но ведь кто-то только что...
   - Ты спятил, Эдуард, - говорю я. -  И  вид  у  тебя  прескверный.  Возьми
отпуск. Нам нет никакого расчета продать твоим родным дешевый  памятник  под
итальянский мрамор, так как большего ты не стоишь...
   Эдуард усиленно моргает, как старый филин.
   - Вы какой-то странный человек, - замечает Рене де ла Тур нежным сопрано.
- Если ваши кельнеры оглохли, то при чем тут посетители?
   Она смеется, и ее смех  восхитительно  журчит  звенящим  серебром,  точно
певучий ручей в сказке.
   Эдуард хватается за лоб. Он теряет остатки  самообладания.  Нет,  так  не
могла рявкать и сидящая перед ним девушка. У того, кто так смеется, не может
быть голос грубого вояки.
   - Вы свободны, Кноблох, - небрежно заявляет  Георг.  -  Или  вы  намерены
принять участие в нашей беседе?
   - И не ешь так много мяса, - добавляю я. - Может, это у тебя от мяса! Что
ты нам перед тем говорил? Согласно новейшим научным данным...
   Эдуард делает крутой поворот и  спасается  бегством.  Мы  ждем,  пока  он
отойдет  подальше.  И  тут  мощное  тело  Вилли  начинает   сотрясаться   от
беззвучного хохота. Рене де ла Тур мягко улыбается. Ее глаза блестят.
   - Вилли, - говорю я, - человек я легкомысленный и поэтому пережил  сейчас
одну из прекраснейших минут моей молодой жизни; но теперь объясни  нам,  что
же тут произошло!
   Вилли, все еще содрогаясь от безмолвного хохота, указывает на Рене.
   - Excusez, mademoiselle, - говорю я, - Je me... (1)
   От моего французского языка Вилли смеется еще неудержимее.
   - Скажи ему, Лотта, - фыркает он.
   - Что сказать? - спрашивает Рене с любезной улыбкой, но в ее голосе вдруг
снова звучат негромкие, но угрожающие басовые ноты.
   Мы с изумлением смотрим на нее.
   - Она артистка, - наконец с трудом произносит  Вилли.  -  Дуэтистка.  Она
поет дуэты. Но одна. Куплет высоким  голосом,  куплет  низким.  Одну  партию
сопрано, другую басом.
   Мрак проясняется.
   - Но откуда же все-таки бас? - недоумеваю я.
   - Талант! - восклицает Вилли. -  Ну  и  потом,  конечно,  работа.  Вы  бы
послушали, как она изображает супружескую ссору! Нет,  Лотта  -  это  что-то
легендарное.
   Мы соглашаемся. Появляется гуляш, Эдуард, крадучись, бродит вокруг нашего
стола, издали наблюдая за нами. Ему вечно хочется докопаться, почему  именно
происходит то или другое, - и в этом его  беда.  Это  портит  его  лирику  и
делает
   (1) Извините мадемуазель, я... (франц.).   в  жизни  недоверчивым.  В
данный момент он ломает себе голову над загадкой неведомого баса. Но  он  не
знает, что еще его ждет. Георг, кавалер старой школы, попросил  Рене  де  ла
Тур и Вилли считать себя  его  гостями  и  вместе  отпраздновать  одержанную
победу. А за отличный гуляш он  по  окончании  трапезы  вручит  скрежещущему
зубами Эдуарду четыре клочка бумаги, на  которые  в  общей  сложности  можно
купить сегодня только несколько жалких костей с остатками мяса на них.

   ***

   Ранний вечер. Я сижу у окна в своей комнате над конторой. Дом наш низкий,
обветшалый, с множеством закоулков. Как и  весь  этот  квартал,  он  некогда
принадлежал церкви, которая стоит на площади  в  конце  улицы.  В  нем  жили
священники и церковные служащие; но вот уже шестьдесят лет, как он  является
собственностью  фирмы  Кроль.  Дом  состоит  из  двух  низеньких   флигелей,
разделенных подворотней в виде арки; во втором флигеле проживает фельдфебель
Кнопф с женой и тремя дочерьми. При доме  чудесный  старый  сад,  в  котором
выставлены наши надгробия, а слева, на задах, имеется еще  какое-то  подобие
двухэтажного  деревянного  сарая.  В  нижнем  помещении  мастерская   нашего
скульптора Курта Баха. Из-под его рук выходят скорбящие  львы  и  взлетающие
орлы для наших надгробий павшим воинам,  а  также  соответствующие  надписи,
которые потом высекаются каменотесами на этих памятниках. В свободное  время
он бренчит на гитаре, бродит по саду и мечтает о золотых медалях, их  должен
получить знаменитый  скульптор  Курт  Бах  в  более  поздний  период  своего
творчества, который никогда не наступит: ему уже тридцать два года.
   Верхний этаж сарая мы сдаем гробовщику Вильке. Это тощий мужчина, и никто
не знает, есть у него семья или нет. У нас с ним дружеские    отношения,
как бывает обычно, когда отношения между людьми основаны на взаимной выгоде.
Если у нас есть совсем  свежий  покойник,  у  которого  еще  нет  гроба,  мы
рекомендуем Вильке или подаем ему знак, чтобы он сам позаботился  предложить
свои услуги; также не забывает он и нас, когда узнает о трупе,  который  еще
не успели утащить гиены конкуренции, ибо  за  умерших  ведется  ожесточенный
бой, вплоть до поножовщины. Оскар Фукс, разъездной агент  фирмы  "Хольман  и
Клотц", использует для этой цели даже лук. Прежде чем войти в дом, где лежит
покойник, он вытаскивает из кармана несколько разрезанных луковиц  и  нюхает
их до тех пор, пока на глазах не  выступят  слезы,  -  тогда  он  решительно
входит,  подчеркнуто  выражает  свое  соболезнование  по   поводу   дорогого
покойника и старается заключить сделку. Потому его и прозвали  Оскар-плакса.
Странное дело: если бы близкие при жизни иного покойника хоть наполовину так
заботились о нем, как тогда, когда им от этого уже нет никакой пользы, трупы
наверняка охотно отказались бы от  самых  дорогих  мавзолеев;  но  уж  таков
человек: по-настоящему он дорожит только тем, что у него отнято.
   Улицу медленно наполняет прозрачная дымка вечерних сумерек.  У  Лизы  уже
горит свет; но теперь занавески задернуты - знак того, что мясник пришел. От
ее дома начинается сад  виноторговца  Хольцмана.  Кисти  сирени  свешиваются
через ограду, а из подвалов тянет свежим уксусным запахом  бочек.  Из  ворот
нашего дома выходит фельдфебель-пенсионер Кнопф. Это худой человек в картузе
и с тросточкой; несмотря па его профессию и на то, что он,  кроме  строевого
устава, не прочел за всю жизнь ни одной книжки, он чем-то  похож  на  Ницше.
Кнопф идет по Хакенштрассе и на углу Мариенштрассе сворачивает налево. Около
полуночи он появляется опять - на этот раз  справа,  -  ибо  закончил  обход
городских пивнушек, который, как  подобает  бывшему    вояке,  совершает
неукоснительно каждый вечер. Кнопф пьет только водку, притом хлебную, ничего
другого он  не  признает.  Но  тут  он  величайший  знаток.  В  городе  есть
три-четыре фирмы, которые выпускают хлебную, водку. Нам  все  водки  кажутся
почти одинаковыми. Но не Кнопфу: он различает их по одному запаху. Сорок лет
неустанных трудов до того утончили его вкус, что, даже имея дело  с  тем  же
сортом, он определяет, из какой именно  пивной  эта  водка,  уверяя,  что  и
погреба бывают разные и он их распознает. Конечно, не водку  в  бутылках,  -
только если она прямо из бочки. Он уже не раз держал по этому поводу пари  и
неизменно выигрывал.
   Я встаю и окидываю взглядом свою комнату. Потолок у нее косой  и  низкий,
она невелика, но в ней есть все, что мне нужно, - кровать, полка с  книгами,
стол, несколько стульев и старый рояль. Пять лет назад, когда я был солдатом
на передовой, я бы не поверил, что у меня  будет  когда-нибудь  опять  такая
хорошая комната. Мы стояли во  Фландрии,  в  дни  великого  наступления  под
Кеммельбергом, и мы потеряли в нем три четверти нашей роты. На  второй  день
боев Георг Кроль попал в лазарет - он был ранен в живот, а  я  только  через
три недели заполучил ранение в колено. Затем произошла катастрофа, и я  стал
в конце концов школьным учителем: это было желанием моей больной матери, и я
обещал ей, когда она умирала, что его выполню. Мать при  жизни  очень  часто
болела и поэтому решила, что если я  изберу  профессию,  обеспечивающую  мне
пожизненную службу, то со  мной,  по  крайней  мере,  ничего  уже  не  может
случиться. Она умерла в последние месяцы перед концом войны,  но  я  все  же
сдал экзамены на учителя, был послан в степные  деревни  и  там  преподавал,
пока мне не надоело вдалбливать детям такие истины, в которые я сам давно не
верил, и быть заживо погребенным среди воспоминаний, которые жаждал  забыть.


   ***

   Я пытаюсь читать; но не такая погода, чтобы читать. Весна будит  тревогу,
и в сумерках легко затеряться. Все вокруг утрачивает свои очертания, ты сбит
с толку, ты задыхаешься. Зажигаю свет и  сразу  же  успокаиваюсь.  На  столе
лежит желтая папка со стихами, которые я переписал на машинке "Эрика" в трех
экземплярах. Время от времени я посылаю несколько экземпляров в газеты. Либо
мне стихи возвращают, либо газеты просто не дают ответа; тогда я переписываю
новые экземпляры и возобновляю свои попытки. Но только три раза удалось  мне
напечататься - в  ежедневной  местной  газете,  правда  при  помощи  Георга,
который знаком с редактором. Все же этого оказалось достаточно, чтобы я стал
членом Верденбрюкского клуба поэтов,  который  собирается  раз  в  неделю  у
Эдуарда Кноблоха, в его "Старогерманской  горнице".  Недавно  Эдуард,  из-за
истории с обеденными талонами,  попытался  добиться  моего  исключения,  как
личности аморальной. Но члены клуба - все против  одного  голоса  Эдуарда  -
единодушно  заявили,  что  действия  мои  заслуживают  всяческого  уважения:
примерно так  же  издавна  действуют  в  нашем  возлюбленном  отечестве  все
промышленники и дельцы, а кроме того, искусство не имеет никакого  отношения
к морали.
   Стихи я отодвигаю от себя. Они вдруг кажутся мне плоскими и  ребяческими,
как те стандартные вирши, которые  пытается  в  свое  время  сочинять  почти
каждый юноша. Я начал писать стихи еще на фронте, но там это имело  какой-то
смысл - они на несколько мгновений уносили меня прочь  от  действительности,
служили как бы маленьким очагом сопротивления и веры в то, что существует на
свете еще нечто, кроме разрушения и смерти. Но это было давно: теперь я знаю
твердо, что, кроме них, действительно существует еще многое, и знаю, что все
это может существовать наряду с ними и даже одновременно. Для этого мне  мои
стихи больше не нужны. В книгах на моей полке  об этом  сказано  гораздо
лучше. Однако разве это причина, чтобы от чего-то отказываться? К чему бы мы
тогда пришли? Куда бы все мы делись? Поэтому я продолжаю  писать,  но  часто
мои стихи кажутся мне серыми и надуманными в сравнении с вечерним небом  над
крышами, которое сейчас становится яблочного цвета, а лилово-пепельный дождь
сумерек уже затопляет улицы.
   Я спускаюсь по лестнице мимо темной конторы  и  выхожу  в  сад.  Дверь  в
квартиру семейства Кнопф распахнута. Словно  в  огненной  пещере,  озаренные
светом, сидят там три дочери Кнопфа за своими швейными машинками и работают.
Машинки жужжат. Я бросаю взгляд на окно  рядом  с  конторой.  Оно  темное  -
значит, Георг уже куда-то смылся. Вошел и Генрих в надежную  гавань  любимой
пивной, где он завсегдатай и у него постоянный столик.
   Я обхожу сад. Кто-то полил его.  Земля  сырая;  от  нее  исходит  сильный
запах. В мастерской гробовщика Вильке пусто,  тихо  и  у  Курта  Баха.  Окна
раскрыты; недоделанный скорбящий лев прикорнул на полу -  кажется,  будто  у
него болят зубы, - а рядом мирно стоят две пивные бутылки.
   Вдруг начинает петь какая-то птица.  Это  дрозд.  Он  сидит  на  верхушке
надгробия с крестом, которое Генрих Кроль  так  продешевил;  у  птички  явно
слишком большой голос для такого маленького черного шарика с желтым  клювом.
Этот голос и ликует, и жалуется, и хватает за сердце. И я думаю о  том,  что
вот его песня мне говорит о жизни, о  будущем,  о  грезах  и  обо  всем  том
неведомом, необычном и новом,  что  меня  ожидает;  а  для  червей,  которые
вылезают из сырой земли и с усилиями  взбираются  на  подножие  памятника  с
крестом, для них эта песня  -  грозный  сигнал  смерти  через  четвертование
свирепыми ударами клюва; и все же невольно она уносит меня, как  волна,  все
растворив, и  я  стою  беспомощный,  растерянный,  дивясь  тому,  что  я  не
разорвусь или не взлечу, словно воздушный шар, в это вечернее  небо;  но
наконец я все же прихожу в себя, спотыкаясь, бреду через сад  и  его  ночное
благоухание обратно в дом, по лестнице, к  роялю,  обрушиваюсь  на  клавиши,
ласкаю их, пытаясь, словно дрозд, греметь и трепетать, чтобы  выразить  свои
чувства; но в  конце  концов  получается  только  нагромождение  арпеджио  и
какие-то обрывки из модных и  народных  песенок,  из  "Кавалера  роз"  и  из
"Тристана", какая-то смесь и дикая путаница, пока чей-то голос не кричит мне
с улицы:
   - Милый человек, научись хоть сначала играть!
   Я обрываю игру и захлопываю окно. Темная фигура исчезает в  темноте;  она
уже слишком далеко, чтобы я мог чем-нибудь запустить в нее, да и чего  ради?
Незнакомец прав, я не умею играть как следует ни на рояле, ни на  клавиатуре
жизни, никогда, никогда не  умел,  я  всегда  слишком  спешил,  был  слишком
нетерпелив, всегда что-нибудь мешало мне, всегда  приходилось  обрывать;  но
кто действительно умеет играть, а если даже он играет - то что толку в этом?
Разве великий мрак от этого станет менее черным и вопросы без ответа - менее
безнадежными? Будет ли жгучая боль отчаяния от вечной недоступности  ответов
менее мучительной, и поможет ли это когда-нибудь понять жизнь и овладеть ею,
оседлать ее,  как  укрощенного  коня,  или  она  так  и  останется  подобной
гигантскому парусу  среди  шторма,  который  мчит  нас,  а  когда  мы  хотим
ухватиться за него, сбрасывает в воду? Передо мной иногда словно открывается
расселина, кажется, она идет до центра земли.  Чем  она  заполнена?  Тоской?
Отчаяньем? Или счастьем? Но каким? Усталостью? Смирением? Смертью? Для  чего
я живу? Да, для чего я живу?



   III

   Раннее воскресное утро. Колокола звонят на всех колокольнях, и блуждающие
вечерние огни исчезли. Доллар еще стоит тридцать  шесть  тысяч    марок,
время затаило дыхание, зной не успел растопить голубой кристалл неба, и  все
кажется ясным и бесконечно чистым - это тот единственный утренний час, когда
веришь, что даже убийца будет прощен, а добро и  зло  -  всего  лишь  убогие
слова.
   Я медленно одеваюсь. В открытое окно льется свежий,  пронизанный  солнцем
воздух. Стальными вспышками проносятся ласточки под  сводами  подворотни.  В
моей комнате, как и в конторе под нею,  два  окна:  одно  выходит  во  двор,
другое - на улицу. Вдруг тишину разрывает придушенный вскрик, за ним следуют
стоны и какое-то клокотание. Это Генрих Кроль, он спит в другом флигеле. Его
мучит очередной кошмар. В 1918 году его засыпало, и вот пять лет спустя  ему
время от времени все это снова снится.
   Варю кофе на своей спиртовке и вливаю в него немного вишневой настойки. Я
научился этому во Франции, а водка у меня, невзирая на инфляцию,  еще  есть.
На новый костюм моего жалованья,  правда,  не  хватает  -  просто  никак  не
удается скопить нужную сумму, - но мелочи я покупать  могу,  и,  разумеется,
среди них, в виде утешения, иной раз и бутылку водки.
   Я ем хлеб, намазанный маргарином и сливовым мармеладом. Мармелад хороший,
он из запасов мамаши Кроль. Маргарин прогорклый, но не беда: на фронте мы  и
не то еще ели. Затем я произвожу осмотр своего гардероба. У  меня  есть  два
костюма, перешитых из военных мундиров. Один перекрашен в  синий,  другой  в
черный цвет - с серо-зеленым материалом больше ничего нельзя  было  сделать.
Кроме того, имеется костюм, который я носил еще до того, как стал  солдатом.
Правда, я из него вырос, но это настоящий штатский костюм, не переделанный и
не перелицованный, и поэтому я надеваю его. К нему идет тот галстук, который
я  вчера  купил  и  который  я  повязываю  сегодня,  чтобы  предстать  перед
Изабеллой.
   Я мирно бреду по улицам. Верденбрюк - старинный город, в  нем  шестьдесят
тысяч жителей, есть и деревянные дома и здания в стиле барокко, а вперемежку
с ними целые кварталы, застроенные в отвратительном новом стиле. Я пересекаю
весь город, на другом конце выхожу из него, иду по аллее, обсаженной  дикими
каштанами, затем поднимаюсь на небольшой холм,  там,  среди  густого  парка,
стоит психиатрическая лечебница. Дом кажется тихим в свете воскресного утра,
птицы щебечут на деревьях, а я направляюсь в маленькую  больничную  церковь,
где во время воскресной обедни играю на органе.  Я  научился  играть,  когда
готовился стать школьным учителем, и год назад раздобыл это место  органиста
как побочную профессию. У меня несколько таких  побочных  профессий.  Раз  в
неделю я даю детям сапожного мастера Бриля урок игры на фортепиано,  за  что
он чинит мне башмаки и приплачивает еще  немного  деньгами,  и  два  раза  в
неделю репетирую некоего оболтуса -  сына  книготорговца