его пользу. Карл,  обливаясь  потом,
на все согласен. Насколько я понимаю, он ставит  половину  всей  мастерской,
включая и машину для скоростного подшивания подметок.
   - Пойдемте, - шепчет он мне. - Поднимитесь  со  мной  наверх!  Мы  должны
уговорить ее! Она нарочно это сделала.
   Мы взбираемся по лестнице. Оказывается, фрау Бекман поджидала Карла.  Она
лежит в своем кимоно  с  фениксом  на  кровати,  взволнованная,  удивительно
красивая - для тех, кто любит толстых женщин, -  к  тому  же  она  в  полной
боевой готовности.
   - Клара, - шепчет Карл. - Зачем? Ведь ты сделала это нарочно!
   - Вот как! - восклицает фрау Бекман.
   - Определенно! Я знаю. Но, клянусь тебе...
   -  Не  клянись,  клятвопреступник!  Ты,  негодяй,  спал  с  кассиршей  из
"Гогенцоллерна"! Ты омерзительная свинья!
   - Я? Какое вранье! Кто тебе сказал!
   - Вот видишь, ты сознаешься?
   - Я сознаюсь?
   - Ты только что сознался! Спросил, кто  мне  сказал.  Кто  же  мне  может
сказать, если этого не было?
   Я с состраданием смотрю на великого пловца  Карла  Бриля.  Он  не  боится
самой ледяной воды, но  сейчас  он,  без  сомнения,  погиб.  На  лестнице  я
посоветовал ему не допускать словесных препирательств, а просто  на  коленях
вымаливать у фрау Бекман прощение и ни в чем не сознаваться. А  вместо  того
он начинает упрекать ее по поводу какого-то господина Клетцеля. В ответ  она
наносит ему ужасный удар по переносице. Карл отскакивает и хватается за свой
толстый нос, проверяя, идет ли кровь, и нагибается с воплем ярости, чтобы  в
качестве старого борца схватить фрау Бекман за волосы, сорвать ее с постели,
стать ногой на ее затылок и  обработать  ее  мощные  окорока  своим  тяжелым
ремнем. Я даю ему пинок средней силы, он повертывается, готовый напасть и на
меня, видит мой многозначительный взгляд,  мои  поднятые  руки  и  беззвучно
шепчущие губы и приходит в себя, его бешенство угасло. В карих глазах  снова
вспыхивает человеческий разум. Он коротко кивает, причем кровь хлещет у него
из носу, снова повертывается и опускается на пол перед кроватью фрау Бекман,
восклицая:
   - Клара! Я ни в чем не повинен. Но все-таки прости меня!
   - Свиненок! - кричит она. - Ты вдвойне свиненок! Мое кимоно!
   Она отдергивает дорогое кимоно.
   - Лжешь, проклятый! - заявляет она. - А теперь еще это!
   Я замечаю, что Карл, как человек честный и  простой,  ожидал  немедленной
награды за свое стоянье на коленях и теперь опять  готов  прийти  в  ярость.
Если он, при том, что у  него  из  носу  течет  кровь,  начнет  борьбу,  все
пропало.  Фрау  Бекман  еще,   может   быть,   простит   ему   кассиршу   из
"Гогенцоллерна", но испорченное кимоно - никогда.
   Я сзади наступаю ему на ногу, сжимаю рукою плечо, чтобы он не поднялся, и
говорю:
   - Фрау Бекман, он не виноват! Он пожертвовал собою ради меня. i
   - То есть как?
   - Ради меня, - повторяю я. - Среди однополчан это бывает...
   - Что? Знаю я вас, с вашим проклятым военным товариществом,  вы  лгуны  и
негодяи... И вы хотите, чтобы я вам поверила?
   - Да, пожертвовал, - повторяю я. - Он Меня с кассиршей познакомил, вот  и
все.
   Фрау Бекман выпрямляется, глаза у нее сверкают.
   - Как? Вы хотите меня уверить, будто такой  интересный  молодой  человек,
как вы, польстится на эту рухлядь, на эту развалину, на эту падаль?
   - Не польстился, сударыня. Но на безрыбье и рак рыба. Когда пропадаешь от
одиночества...
   - Молодой человек, вы можете найти и получше.
   - Молод, но беден, - ответствую я. - В наше время женщины требуют,  чтобы
их водили по барам, и будем говорить откровенно:  если  вы  не  верите,  что
меня, молодого холостяка, одинокого среди шторма  инфляции,  могла  привлечь
эта кассирша, то совершенно нелепо предположить, что  Карл  Бриль,  человек,
пользующийся  благосклонностью   красивейшей   и   интереснейшей   из   всех
верденбрюкских дам... правда, совершенно не заслуженно...
   Это подействовало.
   - Он негодяй! - восклицает фрау Бекман. - А что не заслуженно это факт.
   Карл делает движение к ней.
   - Клара, в тебе вся  моя  жизнь!  -  доносятся  его  вопли,  приглушенные
окровавленными простынями.
   - Я же твой  текущий  счет,  бесчувственный  ты  камень!  -  фрау  Бекман
повертывается ко мне. -
   А как у вас получилось с этой дохлой козой, с кассиршей?
   Я энергично мотаю головой.
   - Ничего! У нас ничего не получилось! Мне было слишком противно!
   - Я бы вам  это  наперед  предсказала,  -  заявляет  фрау  Бекман,  очень
довольная.
   Бой окончен. Мы отступаем, но  еще  переругиваемся.  Карл  обещает  Кларе
кимоно цвета морской воды с цветами лотоса, ночные туфли на  лебяжьем  пуху.
Потом он уходит, чтобы промыть нос холодной водой, а фрау Бекман встает.
   - На какую сумму пари?
   - На большую. Несколько биллионов.
   - Карл! - зовет  она.  -  Пусть  часть  господина  Бодмера  будет  двести
пятьдесят миллиардов.
   - Ну, само собой разумеется, Клара.  Мы  спускаемся  по  лестнице.  Внизу
сидит тюлень под надзором Карловых дружков. Мы узнаем, что в наше отсутствие
он попытался смошенничать, но собутыльники Карла успели вырвать  у  него  из
рук молоток. Фрау Бекман презрительно улыбается - и через  полминуты  гвоздь
лежит на полу. Затем она величественно удаляется под звуки "Свечения Альп".
   - Камрад есть камрад, - растроганно говорит мне позднее Карл Бриль.
   - Вопрос чести! Но как это произошло у вас с кассиршей?
   - Ну что тут сделаешь? - отвечает Карл. - Вы знаете, как иной раз вечером
бывает тоскливо! Но я не ждал, что эта стерва еще будет болтать! Не желаю  я
больше иметь дело с этими людьми. А вы, дорогой друг, выбирайте, что хотите!
- он указывает на куски кожи. - В подарок! Башмаки на заказ высшего качества
-  какие  пожелаете:  .  опойковые  -  черные,   коричневые,   желтые,   или
лакированные, или замшевые, - я сам их сделаю для вас...
   - Лакированные, - отвечаю я.



   ***

   Возвращаюсь домой и вижу во дворе темную фигуру. Это,  бесспорно,  старик
Кнопф, он только что  вернулся  и,  словно  не  был  смертельно  болен,  уже
готовится опозорить обелиск.
   - Господин фельдфебель, - говорю я и беру его за локоть. - Теперь  у  вас
есть для ваших детских проделок свой собственный памятник. Вот и пользуйтесь
им!
   Я отвожу Кнопфа к его надгробию и жду перед своей дверью, чтобы  не  дать
ему вернуться к обелиску.
   Кнопф смотрит на меня, вытаращив глаза.
   - На мой собственный памятник? Вы спятили. Сколько он теперь стоит?
   - По курсу доллара на сегодняшний вечер - девять миллиардов.
   - И на него я буду мочиться?
   Кнопф обводит глазами двор, потом, пошатываясь и ворча,  уходит  к  себе.
То,  что  не  удавалось  никому,  сделало  простое  понятие   собственности!
Фельдфебель пользуется теперь своей уборной. Вот и говори тут о  коммунизме!
Собственность рождает стремление к порядку!
   Я  стою  еще  некоторое  время  во  дворе  и  размышляю:   ведь   природе
понадобились миллионы лет, чтобы, развиваясь от амебы, через рыбу,  лягушку,
позвоночных и обезьян, создать старика Кнопфа, существо, набитое физическими
и химическими шедеврами, обладающее системой кровообращения, совершенной  до
гениальности, механизмом сердца, на  который  хочется  молиться,  печенью  и
двумя почками, в сравнении с которыми  заводы  ИГ  Фарбениндустри  -  просто
халтура; и это в течение миллионов лет тщательно усовершенствуемое  чудесное
существо отставной фельдфебель Кнопф - создано было  лишь  для  того,  чтобы
прожить на земле весьма недолгий срок, терзать деревенских парнишек и затем,
получив от государства довольно приличную пенсию, предаться   пьянству!
Действительно, Господь Бог иной раз усердно трудится, а получается пшик!
   Покачивая головой, я включаю свет в своей комнате и смотрюсь  в  зеркало.
Вот еще один шедевр природы, который тоже хорошенько не  знает,  что  ему  с
собою делать. Я выключаю свет и раздеваюсь в темноте.



   XXIII

   По аллее мне навстречу идет молодая особа. Воскресное утро, и я уже видел
ее в церкви. На  ней  светлый  изящный  костюм,  маленькая  серая  шляпка  и
замшевые серые туфли. Ее зовут Женевьева Терговен, и она мне кажется странно
чужой.
   Она была в церкви с  матерью.  Я  ее  видел,  видел  Бодендика,  а  также
Вернике, который не в силах скрыть свое торжество. Я обошел весь сад  и  уже
перестал надеяться, что увижу ее, и вдруг Изабелла одна идет  мне  навстречу
по  аллее,  где  листья  уже  почти  облетели.  Вот  она,  тонкая,   легкая,
элегантная, я гляжу на нее, и ко мне снова возвращаются вся былая  тоска  по
ней и блаженная радость, и моя кровь кипит. Я не в силах говорить. Я знаю от
Вернике, что она теперь  здорова,  мрачные  тени  развеялись,  да  я  и  сам
чувствую это: она вдруг очутилась тут, совсем другая, чем раньше, но она тут
вся, уже никакая болезнь не стоит между нами, из моих глаз и рук  рвется  на
волю вся полнота моей любви, и головокружение,  как  смерч,  поднимается  по
моим артериям и охватывает мозг. Она смотрит на меня.
   - Изабелла, - говорю я. Она снова смотрит на  меня,  между  глаз  ложится
морщинка.
   - Простите? - спрашивает она.  Я  не  сразу  понимаю,  в  чем  дело.  Мне
кажется, я должен ей напомнить прошлое.
   - Изабелла, - снова говорю я. - Разве ты  меня  не  узнаешь?  Я  Рудольф.

   - Рудольф? - повторяет она. - Рудольф? Простите, как вы сказали?
   Я смотрю на нее с изумлением.
   - Мы ведь с вами много раз беседовали, - говорю я наконец.
   Она кивает.
   - Да, я долго прожила здесь. И многое забыла, извините меня.  А  вы  тоже
здесь давно?
   - Я? Да я тут у вас никогда и не жил!
   Я приходил сюда только играть на органе. А потом...
   - На органе, вот как, - вежливо отвечает Женевьева Терговен. - В часовне.
Как же, помню. Простите, что я на минуту забыла об  этом.  Вы  очень  хорошо
играли. Большое спасибо.
   Я стою перед ней с идиотским  видом.  И  не  понимаю,  почему  не  ухожу.
Женевьева, видимо, тоже не понимает.
   - Извините, - говорит она. - У меня еще очень много  дел,  я  ведь  скоро
уезжаю.
   - Скоро уезжаете?
   - Ну да, - отвечает она удивленно.
   - И вы ничего не помните? Ни об именах,  которые  ночью  отпадают,  ни  о
цветах, у которых есть голоса?
   Изабелла с недоумением пожимает плечами.
   - Стихи, - замечает она, улыбнувшись. - Я всегда любила поэзию.  Но  ведь
стихов так много! Разве все запомнишь!
   Я  отступаю.  Все  складывается  именно  так,  как  я  предчувствовал.  Я
выскользнул из ее рук, точно газета из  рук  уснувшей  крестьянки.  Она  уже
ничего не помнит. Словно она  очнулась  после  наркоза.  Время,  проведенное
здесь, в лечебнице,  исчезло  из  ее  памяти.  Она  все  забыла.  Она  опять
Женевьева Терговен и уже не знает, кто был Изабеллой. И она не лжет,  я  это
вижу. Я потерял ее, не так, как боялся,  -  потому  что  она  принадлежит  к
другим кругам общества, чем я, и возвратится туда, - а гораздо  мучительнее,
глубже и  безвозвратнее.  Она  умерла.  Она  еще  жива,    и  дышит,  и
прекрасна, но в тот миг, когда другое  существо  в  ней  вместе  с  болезнью
исчезло, - она умерла, утонула навеки. Изабелла, чье сердце летело и  цвело,
утонула в Женевьеве Терговен, благовоспитанной девице из  лучшего  общества,
которая со временем выйдет замуж за состоятельного  человека  и  даже  будет
хорошей матерью.
   - Мне пора, - говорит она. - Еще раз большое  спасибо  за  вашу  игру  на
органе.

   ***

   - Ну? Что скажете? - спрашивает меня Вернике.
   - Насчет чего?
   - Пожалуйста, не прикидывайтесь дурачком. По поводу фрейлейн Терговен. Вы
должны признать, что за эти три недели, когда вы ее  не  видели,  она  стала
совсем другим человеком. Полная победа!
   - И вы называете это победой?
   - А как же иначе? Она возвращается в жизнь, все в порядке, то, что с  ней
было, исчезло, как дурной сон, она опять стала человеком, чего же  вам  еще?
Вы видели ее. И что же?
   - Да, - отвечаю я, - и что же?
   Сестра с румяным крестьянским лицом подает бутылку вина и стаканы.
   - А мы будем иметь удовольствие  лицезреть  и  его  преподобие  господина
викария Бодендика? - спрашиваю я. - Не знаю, крестил  ли  фрейлейн  Терговен
католический священник, но допускаю, ведь она из Эльзаса, и  его  преподобие
будет тоже преисполнен ликования, что вы вырвали из великого хаоса овечку  и
вернули в его стадо!
   Вернике ухмыляется.
   - Его преподобие уже выразил свое удовлетворение.  Вот  уже  неделя,  как
фрейлейн Терговен аккуратно посещает церковные службы.
   Изабелла! - думаю я. - Когда-то она знала,  что  Бог  все  еще  висит  на
кресте и что его  мучают    не  только  неверующие.  Она  знала  это  и
презирала  сытых  верующих,  которые  сделали  из  его  страданий   надежную
синекуру.
   - Она уже была и на исповеди? - спрашиваю я.
   - Этого я не знаю. Возможно. Но разве  человек  должен  исповедоваться  в
том, что  он  совершил,  когда  был  душевнобольным?  Меня,  непросвещенного
протестанта, в частности, очень интересует этот вопрос.
   - Все зависит от того, что считать душевной болезнью, - с горечью замечаю
я и смотрю, как  этот  страховой  агент  человеческих  душ  выпивает  стакан
Шлосс-Рейнгартсхаузена. - Мы, безусловно, понимаем это по-разному. А вообще,
как можно исповедоваться в том, что человеком забыто? Ведь фрейлейн Терговен
многое забыла сразу.
   Вернике наливает себе и мне.
   - Выпьем, пока не пришел его преподобие. Может быть, аромат  ладана  -  и
святой аромат, но он испортит букет такого вина. -  Вернике  делает  глоток,
поводит глазами и говорит:
   - Сразу все забыла? Разве  уж  так  сразу?  По-моему,  это  в  ней  давно
подготовлялось.
   Он прав. Я тоже  заметил.  Бывали  минуты,  когда  Изабелла,  видимо,  не
узнавала меня. Я вспоминаю последнюю встречу и в  бешенстве  выпиваю  стакан
вина. Сегодня оно кажется мне безвкусным.
   - Ведь это как подземные  толчки,  -  спокойно  продолжает  Вернике,  так
упорно добивавшийся победы над  болезнью,  -  как  землетрясение  в  океане.
Исчезают острова, даже целые материки, и возникают другие.
   - А что, если произойдет вторичное землетрясение в океане?  Все  вернется
на прежние места?
   - Может случиться и так. Но это  бывает,  почти  как  правило,  в  других
случаях, когда болезнь сопровождается усиливающимся идиотизмом. Вы же видели
у нас и таких больных. Разве вы желали бы фрейлейн  Терговен  такой  судьбы?

   - Желаю ей самого лучшего, - отвечаю я.
   - Ну вот!
   Вернике наливает в стаканы остаток вина. А я думаю о безнадежно  больных,
которые стоят и лежат по углам своих комнат, у них слюна течет  изо  рта,  и
они ходят под себя.
   - Конечно, я желаю ей, чтобы она никогда больше не болела, - говорю я.
   - Трудно допустить, чтобы болезнь вернулась. Это тот  случай,  когда  для
излечения необходимо было  устранить  причины  заболевания.  Все  шло  очень
удачно. И мать и  дочь  испытывают  теперь  то  чувство,  которое  иной  раз
возникает при  сходной  ситуации,  после  смерти  соответствующего  лица:  в
каком-то смысле обе чувствуют  себя  обманутыми,  обе  как  бы  осиротели  и
поэтому стали друг другу ближе, чем до того.
   Я с изумлением смотрю на Вернике.  Никогда  еще  не  видел  я  его  столь
поэтически настроенным. Но, конечно, он говорит все это не вполне серьезно.
   - Сегодня за обедом вы получите возможность  убедиться  в  моей  правоте:
мать и дочь выйдут к столу.
   Мне очень хочется уйти, но что-то заставляет меня остаться. Если человеку
представляется случай помучить себя, он  не  так  легко  откажется  от  этой
возможности. Появляется Бодендик, он неожиданно  человечен.  Потом  приходят
мать и дочь, и начинается банальный разговор  цивилизованных  людей.  Матери
лет сорок пять, она довольно  полная,  шаблонно  красивая  и  так  и  сыплет
легковесными, закругленными фразами. На  все  она  сразу  и  не  задумываясь
находит ответ.
   Я наблюдаю за Женевьевой. На краткий миг мне  чудится,  будто  сквозь  ее
теперешние черты, как сквозь черты утопленницы, вдруг проступает ее прежнее,
взволнованное, безумное, любимое мною лицо; но его тут же  смывает  плещущая
вода болтовни о санатории, оборудованном по последнему слову медицины -  обе
дамы  упорно  назы  вают   лечебницу   санаторием,   -   о   живописных
окрестностях, о нашем старинном городе, о всяких дядях и тетках, находящихся
в Страсбурге и Голландии,  о  трудных  временах,  необходимости  религиозной
веры, качестве лотарингских вин и прекрасном Эльзасе. И ни слова о том,  что
когда-то меня так взволновало и потрясло. Все  как  бы  опустилось  на  дно,
словно его никогда и не было. Я скоро откланиваюсь.
   - Прощайте, фрейлейн Терговен, - говорю я. -  Вы,  кажется,  уезжаете  на
этой неделе. Она кивает.
   - Разве вы сегодня вечером еще разок не заглянете  к  нам?  -  спрашивает
меня Вернике.
   - Да, я приду к вечерней службе.
   - А потом зайдите ко мне, выпьем. Вы не откажетесь, сударыни?
   - С удовольствием, - отвечает мать Изабеллы.  -  Мы  все  равно  будем  в
церкви.

   ***

   Вечер оказывается еще мучительнее, чем день, мягкий свет его обманчив.  Я
видел Изабеллу в часовне. Сияние свечей плыло над  ее  головой.  Она  сидела
почти неподвижно. При звуках органа лица больных казались бледными  плоскими
лунами. Изабелла молилась: она была здорова.
   Не становится легче и после службы. Мне удается перехватить Женевьеву при
выходе из часовни и пройти с ней вперед. Вот и аллея. Я  не  знаю,  что  мне
сказать. Женевьева кутается в пальто.
   - Какими холодными становятся вечера, - замечает она.
   - Да. Вы уезжаете на этой неделе?
   - Да. Хотелось бы. Давно я не была дома.
   - Вы рады?
   - Конечно.
   Говорить больше не о чем. Но я не могу сдержаться, ведь  я  слышу  те  же
шаги, и так же белеет  ее лицо в темноте, и  в  душе  возникает  то  же
мягкое предчувствие.
   - Изабелла, - произношу я, пока мы еще в аллее.
   - Простите, как вы сказали? - удивленно спрашивает она.
   - Ах, - отвечаю я, - просто я назвал одно имя.
   На мгновение она задерживает шаг.
   - Вы, наверное, ошиблись, - отвечает она затем. - Меня зовут Женевьева.
   - Да, разумеется. Изабеллой звали кого-то другого. Мы иногда  об  этом  с
вами говорили.
   - Да? Может быть. Ведь говоришь о стольких  вещах,  -  виновато  замечает
она. - Поэтому иной раз кое-что и забываешь.
   - О да!
   - Это кто-нибудь, с кем вы были знакомы?
   - Да, более или менее. Она тихонько смеется.
   -  Как  романтично.  Извините,  что  я  не  сразу  сообразила.  Теперь  я
припоминаю...
   Я смотрю на нее с изумлением. Ничего она не помнит, я же вижу, она  лжет,
чтобы не быть невежливой.
   - Ведь за последние недели произошло так  много,  -  бросает  она  легким
тоном и чуть свысока. - В  таких  случаях  у  человека  в  голове  возникает
некоторая путаница. - И затем, чтобы снова  сгладить  свою  неловкость,  она
спрашивает: - Ну и как же все это шло дальше в последнее время?
   - Что именно?
   - Да то, что вы хотели рассказать об Изабелле.
   - Ах, это? Да никак. Она умерла.
   Женевьева в испуге останавливается.
   - Умерла? Как жалко! Простите меня, я же не знала...
   - Ничего. Наше знакомство было очень мимолетным.
   - Умерла внезапно?
   - Да, - отвечаю я. - Но так, что она сама даже не заметила. Это ведь тоже
чего-нибудь да стоит.
   - Конечно, - она протягивает мне руку. - И я искренне жалею...
   Рука у нее крепкая, узкая и  прохладная.  Лихорадочности  в  ней  уже  не
чувствуется. Просто рука молодой дамы, которая слегка оступилась,  но  потом
все исправила.
   - Красивое  имя  -  Изабелла,  -  замечает  она.  -  Свое  имя  я  раньше
ненавидела.
   - А теперь уже нет?
   - Нет, - приветливо отвечает Женевьева.

   ***

   Она остается ею и дальше. Я ощущаю  в  ней  ту  проклятую  вежливость,  с
которой принято относиться к жителям небольшого городка; с ними встречаешься
мимоходом и потом скоро о них забываешь. И