т стакан.
   - Может быть, вам покажется смешным, но таких вещей не откладывают.
   В эту минуту Лиза появляется на пороге своей двери. На  ней  обтягивающий
фигуру черный костюм и туфли с такими высокими каблуками,  каких  я  еще  не
видывал. Ризенфельд замечает ее в ту же минуту, что и я. Он хватает со стола
свою шляпу и выбегает из комнаты с возгласом:
   - Лови момент!
   Я вижу, как он стрелой мчится по улице. А  потом,  держа  шляпу  в  руке,
почтительно шагает рядом с Лизой, которая дважды оглядывается.  Наконец  оба
скрываются за углом. Я гадаю, чем все это кончится. Георг Кроль уж, конечно,
мне все расскажет. Может быть, ему еще раз повезет  и удастся  все-таки
выжать из Ризенфельда второй памятник шведского гранита.
   Через двор проходит столяр Вильке.
   - Как насчет того, чтобы собраться сегодня вечером? -  кричит  он  мне  в
окно.
   Я киваю. Я ждал, что он мне это предложит.
   - Бах тоже будет? - спрашиваю я.
   - Ясно. Иду за сигаретами для него.

   ***

   Мы сидим в мастерской Вильке среди  опилок,  гробов,  цветочных  горшков,
сосновых досок  и  горшков  с  клеем.  Пахнет  смолой  и  свежими  сосновыми
стружками. Вильке д остругивает крышку гроба для близнецов. Он решил сделать
на ней бесплатно цветочную гирлянду, даже позолоченную. Когда он  чем-нибудь
заинтересуется, на заработок ему наплевать. А тут он заинтересовался.
   Курт Бах сидит на черном лакированном гробу, украшенном имитацией бронзы;
подо мной - шедевр из мореного дуба.  Перед  нами  пиво,  колбаса,  сыр:  мы
решаем провести с Вильке "час духов". Дело в том, что  гробовщиком  примерно
между двенадцатью и часом овладевают меланхолия, страх и сонливость. Это час
его слабости. Трудно поверить, но тогда он  начинает  бояться  призраков,  и
общества канарейки, которая живет в клетке для попугая  над  его  верстаком,
ему  становится  недостаточно.  Тогда  он  впадает  в  уныние,   говорит   о
бесцельности бытия и тянется к водке. Мы не раз  находили  его  потом  утром
храпящим на опилках в самом большом гробу, с которым он  четыре  года  назад
так ужасно влип. Гроб был сделан для Блейхфельда, великана из цирка, который
тогда  гастролировал  в  Верденбрюке  и  внезапно  скончался  после   ужина,
состоявшего из лимбургского сыра,  крутых  яиц,  копченой  колбасы,  ржаного
хлеба и водки, скончался - однако лишь по видимости, ибо  в  то  время,  как
Вильке наперекор всем привидениям всю  ночь  строгал    гроб,  великан,
вдруг вздохнув, восстал со своего смертного ложа и вместо того,  чтобы,  как
полагается честному человеку, тут  же  известить  Вильке,  допил  оставшиеся
полбутылки водки и завалился спать. На другое утро он заявил,  что  денег  у
него нет и гроба он не заказывал. Возразить тут было нечего. Цирк уехал,  и,
так как гроб этот никто не покупал, Вильке  так  с  ним  и  остался,  и  его
мировоззрение на время даже окрасилось некоторой горечью. Особенно негодовал
он на молодого врача Вюльмана, которого  счел  во  всем  виноватым.  Вюльман
служил два года в армии,  исполняя  обязанности  военного  врача,  и  в  нем
развился некоторый авантюризм. Но ведь у него в лазарете перебывало  столько
полумертвых и на три четверти мертвых солдат, причем никто  не  возлагал  на
него ответственность ни за их смерть, ни за криво сросшиеся кости, так что к
концу войны у него накопилось в памяти немало интересных случаев. Поэтому он
еще раз прокрался к великану и сделал ему какой-то укол  -  Вюльман  не  раз
наблюдал в лазарете, как от таких уколов умершие снова  оживали;  быстренько
вернулся к жизни и великан. С тех пор  Вильке  стал  испытывать  к  Вюльману
невольную антипатию, не  исчезла  она  и  позднее,  когда  тот  стал  вполне
приличным врачом и посылал родственников своих умерших пациентов к Вильке. А
для Вильке гроб великана служил постоянным напоминанием о том, что  не  надо
быть слишком легковерным; и, вероятно, он поэтому же  отправился  с  матерью
близнецов к ней на квартиру, желая самолично  убедиться,  не  разъезжают  ли
умершие  ребята  опять  на  деревянных  лошадках.  Для   Вильке,   при   его
самоуважении,  было  бы  нестерпимо,  если  бы   рядом   с   непродававшимся
великанским гробом у него застрял также квадратный гроб для  близнецов  и  в
его мастерской образовался бы какой-то склад гробов. Больше  всего  сердился
он на Вюльмана за то, что ему так и не удалось  поговорить  с  великаном  по
душам. Он все бы ему простил, если бы проинтервьюировал  от  носительно
того света. Ведь великан был в течение нескольких часов все равно что мертв,
а Вильке, с его любительской страстью  ко  всяким  исследованиям  и  страхом
перед духами, многое бы дал за то, чтобы получить сведения  о  потустороннем
мире.
   Курт Бах всем этим абсолютно не интересуется. Это дитя  природы  все  еще
состоит членом берлинской общины свободно верующих, чей лозунг  гласит:  "Ты
жизнь земную сделай доброй и красивой - ведь нет миров иных, не  свидимся  с
тобой мы". И  особой  причудой  судьбы  кажется  то,  что  он  все  же  стал
скульптором, связанным с потусторонним миром - с ангелами, умирающими львами
и орлами! Однако раньше он стремился к иному. Когда он был моложе, он ощущал
себя чем-то вроде племянника Микеланджело.
   Канарейка заливается. Свет мешает ей спать. Рубанок Вильке издает шипящий
звук. За открытым окном стоит ночь.
   - Как вы себя чувствуете? -  спрашиваю  я  Вильке.  -  Потустороннее  уже
стучится в дверь?
   - И да и нет. Ведь только половина двенадцатого. У меня такое же чувство,
как если бы я, при длинной бороде и в дамском  платье  с  глубоким  вырезом,
отправился гулять. Довольно неприятно.
   - А вы сделайтесь монистом, - советует Курт Бах. - Когда  ни  во  что  не
веришь, особой жути никогда не испытываешь и не бываешь смешон.
   - Тоже не годится, - говорит Вильке.
   - Может быть. Но уж, во всяком случае, не будешь  чувствовать  себя,  как
человек с большой бородой и в декольтированном дамском платье.  Так  я  себя
чувствую, только когда ночью смотрю в окно,  вижу  небо  с  его  звездами  и
миллионами световых лет и должен верить,  будто  надо  всем  этим  восседает
некое существо вроде сверхчеловека и для него очень важно, что получится  из
Курта Баха.
   Дитя природы спокойно отрезает себе  кусок  колбасы  и  ест  его.  Вильке
нервничает все больше. Полночь уже совсем близко, а в эту пору он  не  любит
таких разговоров.
   - Холодно, правда? - замечает он. - Уже осень.
   - Можете спокойно оставить окно открытым, - говорю я, видя, что он  хочет
закрыть его. - Это бесполезно. Духи отлично проходят  сквозь  стекло.  Лучше
взгляните-ка вон на ту акацию! Прямо Лиза Вацек среди акаций. Слышите, как в
ее листве шумит ветер! Точно вальс в шелковых нижних юбках молодой  женщины.
Но настанет день, когда акацию срубят, и вы будете делать из нее гробы.
   - Из дерева акации нельзя. Их делают из дуба, ели, красного дерева...
   - Ладно, ладно, Вильке! Что, водка еще осталась?
   Курт Бах передает мне бутылку. Вдруг Вильке вздрагивает  всем  телом,  он
чуть при этом не отхватил себе рубанком палец.
   - Слышите? - испуганно спрашивает он. На лампочку налетел жук.
   - Спокойно, Альфред, - говорю я. - Это не весть из  потустороннего  мира.
Просто скромная драма  в  царстве  животных.  Навозный  жук,  стремящийся  к
солнцу, которое воплотилось для  него  в  стосвечовой  лампочке,  висящей  в
заднем флигеле дома номер три по Хакенштрассе.
   Мы договорились, что начнем перед самой полночью и будем до  конца  "часа
духов" называть Вильке па "ты". Ему кажется, что  он  тогда  более  защищен.
После часу мы опять перейдем на формальное "вы".
   - Не понимаю, как можно жить без религии, -  обращается  Вильке  к  Курту
Баху. - Что же тогда делать ночью, когда просыпаешься во время грозы?
   - Летом?
   - Конечно, летом. Зимою гроз не бывает.
   - Надо выпить чего-нибудь холодного, -  отвечает  Курт  Бах.  -  А  потом
продолжать спать.
   Вильке качает головой. В "час духов" он становится не только пугливым, но
и чрезвычайно религиозным.
   - Я знал одного человека, который, когда начиналась гроза, отправлялся  в
бордель, - говорю я. - У него прямо потребность  возникала.  Так-то  он  был
импотентом;  и  только  во  время  грозы  это  проходило.  Едва  он  замечал
приближение грозовой тучи, он тут же хватал телефонную трубку и просил Фрици
принять его. Лето 1920 года было для него лучшим периодом его  жизни  -  оно
так и кишело грозами. Иной раз бывали четыре или пять на дню.
   - А что он делает теперь? - с интересом спрашивает Вильке, этот  любитель
исследований.
   - Умер, - отвечаю я. - Скончался во время  последней  страшной  грозы,  в
октябре 1920 года.
   В доме  напротив  ночной  ветер  шумно  захлопывает  какую-то  дверь.  На
церковных колокольнях бьют  часы.  Полночь.  Вильке  опрокидывает  стаканчик
водки.
   - А что, если бы нам прогуляться  на  кладбище?  -  спрашивает  безбожник
Курт, который иногда бывает недостаточно чуток.
   Усы Вильке дрожат от ужаса, ветер дует прямо в окно.
   - И это называется друзья! - восклицает он с горькой укоризной. И тут  же
снова пугается. - Слышите?
   - Парочка в саду. Перестань-ка  строгать,  Альфред.  Ешь!  Привидения  не
любят людей, которые едят. Шпротов у тебя не найдется?
   Альфред смотрит на меня, как пес, которого пнули в ту  минуту,  когда  он
следовал зову природы.
   - Неужели нужно напоминать мне об этом именно сейчас? Напоминать  о  моих
неудачах  в любви и о том, как тяжело одиночество для мужчины, когда он
в самом соку?
   - Ты жертва своей профессии, - отвечаю я. - Не каждый может это сказать о
себе. Но пора сесть за наш souper (1). Так это называют в высшем обществе.
   Мы беремся за сыр и колбасу и откупориваем  бутылки  с  пивом.  Канарейке
дают листок салата, и она жизнерадостно ликует, не спрашивая себя,  атеистка
она или нет. Курт Бах поднимает землистое лицо и потягивает носом.
   - Пахнет звездами, - замечает он.
   - Чем? - Вильке опускает бутылку в опилки. - Это еще что за выдумки?
   - В полночь вселенная пахнет звездами.
   - Брось, пожалуйста, свои шутки. Как может человек жить, если  он  ни  во
что не верит да еще говорит такие вещи?
   - Ты что, хочешь обратить меня в истинную веру? - спрашивает Курт Бах.  -
Ты, вымогатель наследия Божия?
   - Нет, нет! А может быть, и да, пожалуйста! Опять шорох?
   - Да, - отвечает Курт. - Шорох любви.  Мы  снова  слышим,  как  за  окном
кто-то осторожно крадется. Вторая парочка  исчезает  среди  леса  надгробий.
Видно скользящее белое пятно - это платье девушки.
   - А почему покойники выглядят совершенно иначе, чем живые,  -  спрашивает
Вильке, - даже близнецы?
   - Оттого, что их лица уже не искажены, - отвечает Курт Бах.
   Вильке даже перестает жевать.
   - Как так?
   - Не искажены жизнью,  -  поясняет  монист.  Вильке  приглаживает  усы  и
продолжает жевать.
   (1) Ужин (франц.).
   - В такое время могли бы, кажется, прекратить свои глупости! Неужели  для
вас нет ничего святого?
   Курт Бах беззвучно смеется.
   - Бедняга, ты как усик плюща, вечно тебе нужно за что-нибудь цепляться!
   - А тебе?
   - Мне тоже. - Глаза на лице Курта, словно вылепленном из глины,  блестят,
как будто они стеклянные. Обычно он, это дитя природы, довольно замкнут и  в
нем видишь только скульптора-неудачника с  неудавшимися  мечтами;  но  порою
прообразы этих  мечтаний  словно  прорываются  наружу  такими,  какими  были
двадцать лет назад, и тогда он кажется опоздавшим родиться фавном, одержимым
видениями.
   Со двора снова доносится потрескивание, шепот и шорох.
   - Две недели назад тут была целая история, - говорит Вильке.  -  Какой-то
слесарь забыл вынуть из кармана свой инструмент, и они так бурно  обнимались
и так неудачно расположились, что дама вдруг напоролась на шило.  Тогда  она
сразу вскакивает, хватает маленький бронзовый венок и как даст  механику  по
башке. Вы разве не слышали об этом случае? - обращается он ко мне.
   - Нет.
   - Она так крепко насадила венок ему на уши, что он не мог его стащить.  Я
зажигаю свет, спрашиваю, в чем дело. Парень в страхе удирает, а на голове  у
него, как у римского политического деятеля, бронзовый  венок.  Разве  вы  не
заметили, что у вас одного венка не хватает?
   - Нет!
   - Подумать только. Он, значит, убегает, будто за ним гонится  рой  ос.  Я
спускаюсь во двор. А барышня еще  тут,  смотрит  на  свою  руку.  "Кровь,  -
говорит, - он меня уколол! И в такую минуту!" Я смотрю на землю, вижу шило и
рисую себе  всю  картину.  Потом  поднимаю  это  самое    шило.  "Может
произойти заражение крови, - говорю я, - : палец перевязать можно,  задик  -
нет. Даже такой прелестный, как ваш". Она краснеет...
   - Как ты мог это увидеть в темноте? - спрашивает Курт Бах.
   - Светила луна.
   - При луне не видно, если человек краснеет.
   - Но это чувствуется, - заявляет  Вильке.  -  Значит,  она  краснеет,  но
все-таки держит юбку так, чтобы та не прикасалась к телу. Платье на ней было
светлое, а пятна крови нелегко отмыть,  вот  почему.  "У  меня  есть  йод  и
пластырь, - говорю, - и я умею  молчать.  Пойдемте".  Она  идет  и  даже  не
пугается. - Вильке повертывается ко мне.  -  Тем  ваш  двор  и  хорош,  -  с
воодушевлением добавляет он. - Если кто любит  среди  могильных  памятников,
тому гробы не страшны. Так вот и  случилось,  что  после  йода,  пластыря  и
глотка портвейна гроб великана послужил еще кое для чего.
   - Он стал беседкой любви? - спрашиваю я, чтобы знать наверняка.
   - Истинный кавалер вкушает блаженство, но молчит, - отвечает Вильке.
   В эту минуту между тучами появляется луна. Сияет белизною мрамор в  саду,
поблескивают черные кресты, а  между  ними  мы  видим  четыре  парочки:  две
расположились среди мраморных памятников, две - среди гранитных. На миг  они
замирают, оцепенев  от  неожиданности,  -  им  остается  только  бежать  или
совершенно игнорировать новую ситуацию. Бегство - дело не столь  безопасное;
правда, можно благополучно скрыться, но зато получить такой нервный шок, что
станешь импотентом. Я знаю об этом от  одного  ефрейтора,  которого  младший
фельдфебель саперных войск застал в лесу с кухаркой, - этот ефрейтор на  всю
жизнь лишился мужской силы, и жена через два года с ним развелась.
   Парочки поступают правильно. Словно олени, смотрят они вокруг и,  обратив
взоры на наше окно, единственное, которое освещено - оно светилось и раньше,
- остаются на месте, точно их изваял Курт  Бах.  Теперь  они  -  воплощенная
невинность, правда немного смешная, как, впрочем, и скульптуры Курта Баха. И
тут облако начисто стирает луну, эта  часть  сада  погружается  во  мрак,  и
освещенным остается только обелиск. Но что там за блещущий  фонтан?  Поливая
обелиск, стоит Кнопф, подобный брюссельской  статуе,  которую  знает  каждый
солдат, ездивший в отпуск в Бельгию.
   Кнопф слишком далеко, и помешать ему уже ничем нельзя. Да у меня  сегодня
и не такое настроение. Почему я должен реагировать,  как  домашняя  хозяйка?
Сегодня я решил уехать из этих мест и поэтому ощущаю поток жизни с удвоенной
силой, я чувствую ее во всем: в запахе свежих опилок и  в  лунном  свете,  в
шорохе и скольжении парочек, в невыразимо волнующем слове "сентябрь", в моих
пальцах, которые шевелятся, готовые схватить эту жизнь, в моих  глазах,  без
которых все музеи мира опустели бы,  в  призраках,  привидениях  и  во  всем
преходящем, в отчаянном беге земли, несущейся  мимо  Кассиопеи  и  Плеяд,  в
предчувствии бесконечных неведомых садов под неведомыми  звездами,  а  также
важных должностей в  больших  неведомых  газетах,  в  предчувствии  рубинов,
сейчас срастающихся под землей в пунцовое  сияние.  Я  ощущаю  эту  жизнь  и
потому не могу  запустить  пустой  пивной  бутылкой  в  фельдфебеля  Кнопфа,
извергающего тридцатисекундный фонтан...
   В ту же минуту начинают бить часы. Час. Время духов  миновало,  мы  опять
можем называть Вильке на "вы", пьянствовать дальше или опуститься в сон, как
в горную шахту, в которой есть уголь, трупы, белые дворцы из соли и  скрытые
в земле алмазы.





   XIX

   Она сидит в уголке своей комнаты возле окна.
   - Изабелла, - говорю я.  Она  молчит.  Ее  веки  трепещут,  как  бабочки,
которых дети живьем насаживают на булавки.
   - Изабелла, я пришел за тобой.
   Она  испуганно  прижимается  к  стене.  И  продолжает  сидеть,  судорожно
вытянувшись, словно оцепенев.
   - Разве ты меня не узнаешь? - спрашиваю я. Она  недвижима;  только  глаза
смотрят теперь в мою сторону, настороженные, очень темные.
   - Тебя прислал тот, кто выдает себя за врача, - шепчет она.
   Это правда. Меня прислал Вернике.
   - Он не посылал меня, - говорю я. - Я пришел тайком. Никто не знает,  что
я здесь. Она медленно отделяется от стены.
   - Ты тоже меня предал.
   - Я тебя не предавал. Я не мог к тебе пробиться. Ты не выходила.
   - Мне же нельзя было, - шепчет она. - Они все  стояли  снаружи  и  ждали.
Хотели меня поймать. Они проведали, что я здесь.
   - Кто?
   Она смотрит на меня и не отвечает. Какая она худенькая! - думаю я.  Какая
худенькая и одинокая в этой пустой комнате. Она даже лишена  общества  самой
себя. Она даже не может остаться наедине со своим  "я";  разорванная,  точно
граната, на множество острых осколков страха, среди  чуждого  и  угрожающего
ландшафта, полного неуловимых угроз.
   - Никто не ждет тебя, - говорю я:
   - Ждут.
   - Откуда ты знаешь?
   - А голоса? Разве ты их не слышишь?
   - Нет.
   - Голосам все известно. Разве ты их не слышишь?
   - Это ветер, Изабелла.
   - Да, - покорно соглашается она. - Пусть ветер. Если  бы  только  это  не
причиняло такой боли.
   - А что причиняет тебе боль, Изабелла?
   - Перепиливание. Они же могли бы резать, тогда дело пошло  бы  живее.  Но
это тупое, медленное перепиливание! И все опять снова срастается, оттого что
пилят слишком медленно! А тогда они начинают сначала, и это продолжается без
конца. Они распиливают тело, а оно все время срастается, и так без конца.
   - Кто распиливает?
   - Голоса.
   - Голоса не могут распиливать.
   - Эти могут.
   - Где же они распиливают?
   Изабелла делает движение, словно от резкого приступа боли. Она стискивает
руки между коленями.
   - Они стараются выпилить ребенка. Чтобы у меня никогда не было детей.
   - Да кто?
   - Те там, снаружи. Она говорит, что родила меня.  А  теперь  хочет  опять
силком вернуть меня в себя. И распиливает, распиливает. А он держит меня.  -
Изабелла содрогается: - Тот, который в ней...
   - В ней?
   Она стонет:
   - Не говори никому... она хочет меня убить... Но я не должна этого знать.
   Я направляюсь к ней и обхожу кресло с узором из бледных роз: это  кресло,
имитирующее беспечную жизнь, кажется в пустой комнате особенно неуместным.
   - Чего ты не должна знать?
   - Она хочет убить меня. Мне нельзя  спать.  Почему  никто  не  бодрствует
вместе со мной? Все я одна должна делать. А я так  устала,  -  жалуется  Так
жжет, и я не могу она, словно птичка.  спать, и я так устала. Но  разве
можно спать, когда так жжет и никто с тобой не бодрствует?  Вот  и  ты  меня
покинул.
   - Я тебя не покинул.
   - Ты с ними разговаривал. Они тебя подкупили. Почему ты не  держал  меня?
Голубые деревья и серебряный дождь. Но ты не захотел. Ни разу! А ты  мог  бы
меня спасти!
   - Когда? - спрашиваю я и чувствую, как во мне что-то дрожит, я  не  хочу,
чтобы оно дрожало, но оно дрожит, дрожит, и мне чудится, будто  комната  уже
не стоит спокойно на месте, будто  дрожат  стены,  они  состоят  уже  не  из
кирпичей, извести и штукатурки, а из сконцентрированных колебаний  биллионов
нитей, которые бегут от горизонта до горизонта и  за  него  и  только  здесь
уплотнились в четырехугольную тюремную камеру,  сплетенную  из  веревок  для
виселиц и петель повешенных, а в них барахтается какой-то несчастный комочек
тоски и страха перед жизнью.
   Изабелла опять повертывается лицо