ченный,  и  вдруг  чувствую  себя  очень
униженным. В моем мозгу словно лопается множество мыльных пузырей. Я  смотрю
на Герду. У нее, черт побери, удивительно реалистическая манера смотреть  на
вещи.
   - В сущности, ты совершенно права, - говорю я.
   - Конечно, права. Но ты посмотри-ка, что там несут.
   - Неужели это тоже нам?
   Да, оказывается, нам.  Жареная  курица  со  спаржей.  Кушанье  прямо  для
фабрикантов оружия. Эдуард сам надзирает за тем,  как  нас  обслуживают.  Он
приказывает Фрейданку разрезать курицу.
   - Грудку мадам, - галантно заявляет Эдуард.
   - Я предпочитаю ножку, - говорит Герда.
   - Ножку и кусок грудки, - галантно заявляет Эдуард.
   - Ну, хорошо, - отвечает Герда. - Вы настоящий кавалер, господин Кноблох!
Я была в этом уверена.
   Эдуард самодовольно усмехается. Я не могу понять,  зачем  он  разыгрывает
всю эту комедию. Не могу я поверить, будто Герда ему уж настолько  нравится,
что он способен приносить ей такие  жертвы; вернее, он  взбешен  нашими
фокусами с талонами и пытается таким способом отбить ее у меня. Значит,  акт
мести ради восстановления справедливости.
   - Фрейданк, - говорю я. - Уберите этот скелет с моей  тарелки.  Я  не  ем
костей. Дайте мне вместо этого вторую ножку. Или ваша курица - жертва  войны
и у нее одна нога ампутирована?
   Фрейданк смотрит на своего хозяина, как послушная овчарка.
   - Это же самый лакомый кусочек, - заявляет  Эдуард.  -  Грудные  косточки
очень приятно погрызть.
   - Я не грызун. Я едок.
   Эдуард пожимает жирными плечами и неохотно дает мне вторую ножку.
   - Может быть, ты предпочтешь салатик? - спрашивает он.  -  Спаржа  весьма
вредна для пьяниц.
   -  Нет,  дай  мне  спаржи!  Я  человек  современный,  и  меня   тянет   к
саморазрушению.
   Эдуард уплывает, словно резиновый носорог. Меня вдруг осеняет одна идея.
   - Кноблох! - рявкаю я ему вслед, подражая генеральскому голосу Рене де ла
Тур.
   Он стремительно оборачивается, словно ему в спину вонзилось копье.
   - Что это значит? - спрашивает он, взбешенный.
   - Что именно?
   - Да это рявканье?
   - Рявканье? А кто тут рявкает, кроме тебя?  Или  ты  возмущен,  что  мисс
Шнейдер хотела бы съесть немного салату? Тогда не предлагай!
   Глаза Эдуарда прямо вылезают  из  орбит.  Видно,  как  в  них  появляется
чудовищное подозрение и тут же становится уверенностью.
   - Это вы... - обращается он к Герде, - вы меня позвали?
   - Если салат у вас найдется, я охотно бы съела немного, - заявляет Герда,
она не может понять,  что тут происходит. Эдуард все  еще  стоит  возле
нашего стола. Теперь он твердо уверен, что Герда - сестра Рене де ла Тур.  Я
отчетливо вижу, как он раскаивается, что угощал нас паштетом из  печенки,  и
курицей, и спаржей. У  него  возникает  ощущение,  что  его  самым  жестоким
образом надули.
   - Это господин Бодмер, - сообщает  Фрейданк,  подкравшийся  к  нам.  -  Я
видел.
   Но слова Фрейданка не доходят до Эдуарда.
   - Отвечайте, только когда вас спрашивают, кельнер, - небрежно бросаю я. -
Этому-то вы  уж  должны  были  научиться  у  пруссаков!  А  теперь  идите  и
продолжайте обманывать  простодушных  людей  подливкой  от  гуляша.  Ты  же,
Эдуард, объясни мне: ты просто угостил нас этим  роскошным  обедом,  или  мы
можем расплатиться за него нашими талонами?
   Эдуард так багровеет, что кажется, его сейчас хватит удар.
   - Давай свои талоны, негодяй, - говорит он глухо.
   Я отрываю талоны и кладу кусочки бумаги на стол.
   - Кто  тут  негодяй,  еще  не  известно,  заметь  себе  это,  отвергнутый
Дон-Жуан, - отвечаю я.
   Эдуард не прикасается к талонам.
   - Фрейданк, - говорит он голосом, уже беззвучным от ярости,  -  выбросьте
эти клочки бумаги в корзину.
   - Стоп, - заявляю я и беру меню. - Если уж мы платим, то имеем право  еще
на десерт. Что ты хочешь, Герда, гурьевскую кашу или компот?
   - А что вы порекомендуете, господин Кноблох? - спрашивает Герда,  которая
не подозревает, какая драма разыгрывается в душе Кноблоха.
   Эдуард делает жест отчаяния и отходит.
   - Так, значит, компот! - кричу я ему вслед.
   Он слегка вздрагивает и идет  дальше,  словно  ступая  по  яйцам.  Каждую
минуту он ждет, что вот-вот рявкнет командирский голос.
   Я обдумываю, не рявкнуть ли, но  отказываюсь  от  этой  мысли,  чтобы  не
злоупотреблять столь эффективной тактикой.
   - Что здесь, собственно, произошло? - спрашивает Герда, которая ни о  чем
не подозревает.
   - Ничего, - отвечаю я  невинно  и  делю  между  нами  куриный  скелет.  -
Маленький  пример,  подтверждающий  тезис  великого   стратега   Клаузевица:
"Нападай на противника в ту минуту, когда он считает, что уже победил,  и  в
том месте, где он меньше всего ожидает нападения".
   Герде все это непонятно, но она кивает и  ест  компот,  который  Фрейданк
непочтительно прямо-таки швырнул на стол. Я задумчиво смотрю на  нее,  решаю
отныне не приводить в "Валгаллу" и следовать железному правилу Георга:
   "Никогда не показывай женщине новых мест, тогда ей туда и не захочется  и
она от тебя не убежит".

   ***

   Ночь. Я сижу в своей комнате, опершись на подоконник. Светит луна, в саду
цветет сирень, и оттуда тянет ее душным ароматом. Час назад  я  вернулся  из
"Альтштедтергофа". Влюбленная пара мелькнула на той стороне улицы, где лежит
лунная тень, и исчезла в нашем саду. Но я им не препятствую: тот, кто сам не
испытывает жажды, настроен миролюбиво, а ночи стоят такие, что им невозможно
противиться. И все же из осторожности  я  полчаса  назад  повесил  на  обоих
дорогих  надгробных  крестах  объявление:  "Внимание!  Может   опрокинуться!
Берегите  конечности!"  Когда  земля  слишком  сырая,   влюбленные   парочки
почему-то предпочитают именно кресты, вероятно потому, что  за  них  удобнее
держаться, хотя,  казалось  бы,  надгробные  камни  средней  величины  также
годятся для этой цели. Сначала  я  намеревался  повесить  вторую  бумажку  с
полезным советом, потом решил, что не стоит.  фрау Кроль встает  иногда
очень рано и, невзирая на всю присущую ей терпимость, надает мне по щекам за
легкомыслие раньше, чем я успею ей объяснить, что до войны я был в  вопросах
добродетели крайне щепетилен, но при защите нашего  возлюбленного  отечества
эта черта мной совершенно утрачена.
   Вдруг в лунном свете передо  мною  предстает  черная  квадратная  фигура,
тяжело топая, она приближается. Я цепенею. Это мясник Вацек. Он скрывается в
дверях своей квартиры - на два часа раньше обычного. Может быть, не  хватило
лошадей: конина сейчас продукт весьма популярный. Я слежу за окнами.  В  них
загорается свет, тень Вацека скользит как привидение. Я  обдумываю,  следует
ли мне предупредить Георга Кроля; но мешать любящим - неблагодарное занятие,
да и Вацек, возможно, просто завалится  спать.  Однако  этого,  кажется,  не
будет. Мясник распахивает окно на улицу, глядит в одну сторону, в другую.  Я
слышу, как он злобно пыхтит, закрывает ставни и через минуту снова  выходит:
он несет стул, за голенищем нож-рубак. Он садится на стул и, видимо, намерен
дождаться Лизы. Я смотрю на часы: половина двенадцатого. Ночь тепла, и Вацек
может с успехом проторчать здесь несколько часов.  С  другой  стороны,  Лиза
находится у Георга довольно давно. Хрипловатый шепоток  любви  уже  стих,  и
если она выйдет и угодит прямо в объятия  мясника,  то,  конечно,  придумает
какое-нибудь правдоподобное объяснение, а он, вернее всего, попадется на эту
удочку; но все же лучше, если этого не случится.
   Я   прокрадываюсь   вниз   и   выстукиваю   на   двери   Георга    начало
Гогенфридбергского  марша.  Георг  высовывает  лысую  голову.  Я  сообщаю  о
создавшейся ситуации.
   - Вот черт, - говорит он. - Постарайся его спровадить.
   - В такое время?
   - Попытайся! Пусти в ход все свое обаяние. Ленивым шагом  возвращаюсь  на
улицу, зеваю, останавливаюсь, потом подхожу к Вацеку.
   - Прекрасный вечер, - говорю я.
   - А мне наплевать, - отзывается Вацек.
   - Тоже неплохо, - соглашаюсь я.
   - Теперь все это уже скоро кончится, - вдруг решительно заявляет Вацек.
   - Что именно?
   - Сами отлично знаете, что! Безобразие! Что же еще?
   - Безобразие? - спрашиваю я с тревогой. - Как так?
   - А что же? Или вы другого мнения?
   Я смотрю на огромный нож за его голенищем и  уже  вижу  среди  памятников
Георга, лежащего с перерезанным горлом. Лизу, конечно, нет:  таков  извечный
идиотизм мужчин.
   - Смотря как подойти, - дипломатически замечаю я. Мне не совсем  понятно,
почему Вацек давно не влез в окно к Георгу. Оно в нижнем этаже и открыто.
   - Скоро все пойдет по-иному, - мрачно заявляет Вацек. - Прольется  кровь.
Виновные будут наказаны.
   Я смотрю на него. У него длинные руки, он весь жилистый и, видимо,  очень
сильный. Я мог бы дать ему в  подбородок  коленом  и,  когда  он  взовьется,
нанести удар в пах или, если он попытается бежать,  подставить  ему  ногу  и
несколько раз хорошенько стукнуть  головой  о  мостовую.  Для  начала  этого
хватит, - но что будет дальше?
   - Вы его слышали? - спрашивает Вацек.
   - Кого?
   - Да вы же знаете! Его! Кого же еще! Есть только один такой, как он!
   Я настораживаюсь. Но улица тиха. Кто-то бесшумно потянул  раму  и  закрыл
окно в комнате Георга.
   - Кого это я должен был слушать? - спрашиваю я громко, стараясь  выиграть
время и подать знак, чтобы Лиза смылась в сад.
   - Да его! Фюрера! Адольфа Гитлера!
   - Адольфа Гитлера? - повторяю я с облегчением. - Ах, этого!
   - Как так этого? - вызывающе спрашивает Вацек. - Разве вы не за него?
   - Конечно, за! Особенно сейчас! Вы даже представить себе  не  можете,  до
какой степени я за!
   - А почему же вы тогда его не слушали?
   - Но ведь он же здесь не был.
   - Он выступал по радио. Мы слушали на бойне. У нас  мощный  приемник.  Он
все повернет по-другому! Потрясающая речь! Уж он-то знает, что к  чему!  Все
пойдет по-другому!
   - Ну ясно! - отвечаю я.  В  одной  этой  пресловутой  фразе  "все  пойдет
по-другому" заключено универсальное оружие всех демагогов земного шара.
   - Все пойдет по-другому! А как насчет кружки пива?
   - Пива? Где?
   - Да у Блюче, за углом.
   - Я жду свою жену.
   - Вы можете с таким же успехом ждать  ее  и  у  Блюме.  А  о  чем  Гитлер
говорил? Мне  очень  хотелось  бы  узнать  подробнее.  У  меня  приемник  не
работает.
   - Обо всем, - заявляет мясник и встает. - Этот человек  знает  все!  Все,
говорю я вам, камрад!
   Он ставит стул в сени, и мы дружно шествуем в  ресторан  Блюме  с  садом,
чтобы насладиться дортмундским пивом.



   Х

   В мягких сумерках стеклянный человек стоит  неподвижно  перед  клумбой  с
розами. Григорий Седьмой прогуливается по каштановой аллее.
   Пожилая сестра водит согбенного длинноволосого старца, который то и  дело
пытается ущипнуть ее крепкий зад и каждый  раз  при  этом  весело  хихикает.
Рядом со мной на скамейке сидят двое мужчин  и  каждый  старается  объяснить
другому, почему тот сошел с ума, причем  оба  друг  друга  не  слушают.  Три
женщины в полосатых  платьях  поливают  цветы;  молча  скользят  они  сквозь
вечерний полумрак, держа в руках цинковые лейки.
   Я сижу на скамье возле  клумбы  с  розами.  Жизнь  здесь  течет  мирно  и
естественно. Никого не тревожит то обстоятельство, что  доллар  поднялся  за
один день на двадцать тысяч марок. Никто из-за этого  не  вешается,  как  та
старая супружеская чета вчера в городе - их нашли сегодня утром  в  платяном
шкафу, каждый повесился на обрывке простыни. Кроме них,  в  этом  шкафу  уже
ничего не оказалось, все было заложено и распродано,  даже  кровать  и  этот
шкаф. Когда покупатель вознамерился вывезти вещи,  он  обнаружил  мертвецов.
Они висели, обняв друг друга и как  бы  показывая  один  другому  распухшие,
посиневшие языки. Супруги оказались странно легкими, и их без  труда  вынули
из петли. Оба были тщательно вымыты,  волосы  приглажены,  платье  аккуратно
залатано и вычищено. Покупателя - полнокровного торговца мебелью -  вырвало,
когда он их увидел, и он заявил, что не желает  теперь  брать  шкаф.  Только
вечером изменил он свое решение и все-таки прислал за ним.  К  тому  времени
мертвецы уже лежали на кровати, но пришлось снять их и оттуда,  так  как  ее
тоже должны были забрать.  Соседи  одолжили  несколько  столов,  и  супругов
уложили  на  них,  завернув  головы  в  шелковую  бумагу.  Эта  бумага  была
единственной их собственностью, найденной в пустой  квартире.  Они  оставили
письмо, в  котором  сообщали,  что  хотели  отравиться  газом,  но  компания
выключила у них газ, так как они слишком давно не платили. Поэтому  они
просили торговца мебелью извинить их за причиненное беспокойство.

   ***

   Ко мне подходит Изабелла. На ней короткие синие брюки  до  колен,  желтая
блузка, на шее янтарное ожерелье.
   - Где ты был? - спрашивает она, задыхаясь от быстрой ходьбы.
   Мы  не  виделись  несколько  дней.  Каждый  раз  по  окончании  службы  я
выскальзывал  из  церкви  и  уходил  домой.  Нелегко  было  отказываться  от
замечательного ужина и вина в обществе Бодендика и Вернике, но я предпочитал
спокойно побыть с Гердой, хотя и приходилось ограничиваться  бутербродами  и
картофельным салатом.
   - Где ты был? - повторяет Изабелла.
   - В городе, - уклончиво отвечаю я, - там, где деньги - главное.
   Она садится на спинку скамьи. Ноги у нее очень  смуглые,  как  будто  она
много загорала на солнце. Оба мужчины рядом со мной сердито смотрят па  нее,
потом встают и уходят. Изабелла соскальзывает на сиденье.
   - Зачем дети умирают, Рудольф? - спрашивает она.
   - Этого я не знаю.
   Я не смотрю на нее.  Я  вовсе  не  хочу  снова  попасть  к  ней  в  плен;
достаточно того,  что  она  сидит  здесь  рядом,  вытянув  стройные  ноги  в
теннисных брюках, словно почуяла, что отныне я решил жить по рецепту Георга.
   - Почему они родятся, если сейчас же умирают?
   - Это уж ты спроси у викария Бодендика. Он уверяет, что Господь Бог ведет
счет каждому волоску, падающему с головы любого человека, и что у всего есть
свой смысл и своя мораль.
   Изабелла смеется.
   - Господь Бог ведет счет? Что же он проверяет? Самого  себя?  Зачем?  Ему
ведь все известно.
   - Да, - соглашаюсь я и вдруг почему-то начинаю злиться.
   - Он всеведущий и всеблагой, он справедлив и полон  любви  -  и  все-таки
умирают дети и умирают матери, которые им нужны, и никто не знает, почему на
земле столько горя.
   Изабелла сразу повертывается ко мне. Она уже не смеется.
   - Почему все люди не могут просто быть счастливы, Рудольф? - шепчет она.
   - Этого я не знаю. Может быть, потому, что тогда  Господу  Богу  было  бы
скучно.
   - Нет, - торопливо отвечает она. - Не поэтому.
   - А почему же?
   - Потому что он боится.
   - Боится? Чего же?
   - Если бы все были счастливы, никакой Бог не был бы нужен.
   Я наконец смотрю на нее. Глаза у нее очень прозрачные. Лицо  стало  более
смуглым и худым.
   - Он существует только оттого, что люди несчастны, - говорит она. - Тогда
он нужен и ему молятся. Ради этого он все так и устраивает.
   - Есть люди, которые молятся Богу и когда они счастливы.
   - Да? - Изабелла недоверчиво улыбается. - Значит, они молятся от  страха,
что их счастье кончится. Все - только страх, Рудольф. Разве ты не знаешь?
   Мимо нас сестра проводит предприимчивого старца. Из окна главного  здания
доносится пискливое жужжание пылесоса. Я озираюсь. Окно открыто, но  забрано
решеткой - черная дыра, из которой доносится вой пылесоса, словно там  вопит
проклятая душа.
   - Все - страх, - повторяет Изабелла.  -  Разве  тебе  никогда  не  бывает
страшно?
   - Не знаю, - все еще настороженно отвечаю я. - Ну, конечно. На войне  мне
очень часто бывало страшно.
   - Я не о том. Это понятный страх. Я имею в виду страх безыменный.
   - Какой же? Страх перед жизнью?
   Она качает головой.
   - Нет, более ранний.
   - Страх смерти?
   Она опять качает головой. Больше я ее не расспрашиваю. Не хочу входить во
все это. Молча сидим мы некоторое время в прозрачных  сумерках.  И  опять  у
меня возникает чувство, что Изабелла вовсе  не  больна;  но  я  не  даю  ему
окрепнуть. Если оно окрепнет, то снова вызовет в моей душе смятенность, а  я
ее не хочу. Наконец Изабелла поворачивается ко мне.
   - Почему ты молчишь? - спрашивает она.
   - А какое значение имеют слова?
   - Огромное, - шепчет Изабелла. - Они - все. Ты их боишься?
   Я размышляю.
   - Вероятно, все мы боимся, как  бы  не  наговорить  громких  слов.  С  их
помощью люди так нестерпимо много налгали. Может быть,  мы  боимся  и  наших
чувств. Мы уже не доверяем им.
   Изабелла подбирает под себя ноги.
   - Но ведь они необходимы, любимый, как же без них?
   Пылесос смолкает. Становится вдруг очень тихо. С  клумб  веет  прохладным
дыханием влажной земли. Птица в чаще каштанов словно зовет - все тот же зов.
Вечер внезапно кажется мне  весами,  где  на  обеих  чашах  лежат  одинаково
огромные куски жизни. Я  чувствую,  как  эти  чаши  легко,  словно  лишенные
тяжести, стоят на одном уровне  в  моей  груди.  Ничего  со  мной  не  может
случиться, думаю я, пока мое дыхание будет таким спокойным.
   - А меня ты боишься? - шепчет Изабелла.
   Нет, отвечаю я  про  себя  и  качаю  головой;  ты  единственный  человек,
которого я не боюсь. И слов с тобой не боюсь. Для тебя они никогда не  могут
быть слишком пышными или смешными. Ты всегда понимаешь их, ибо  до  сих  пор
живешь в таком мире, где слова и чувства, ложь и видения - одно.
   - Почему же ты молчишь? - спрашивает Изабелла.
   Я пожимаю плечами.
   - Иногда трудно что-нибудь сказать, Изабелла. И дать свободу тоже трудно.
   - Кому дать свободу?
   - Самому себе. Многое в нас противится этому.
   - Нож не может сам себя порезать, Рудольф. Отчего же ты боишься?
   - Не знаю, Изабелла.
   - Не жди слишком долго, любимый, иначе будет  поздно.  Слова  нужны...  -
бормочет она. Я не отвечаю.
   - Чтобы бороться со страхом, Рудольф, - продолжает она.  -  Они  светочи.
Они помогают. Видишь, каким серым становится все вокруг? Кровь теперь уже ни
у кого не красная. Отчего ты мне не поможешь?
   Я наконец перестаю сопротивляться.
   - Ты - сладостное, неведомое и любимое создание, - говорю я.  -  Если  бы
только я был в силах помочь тебе!
   Она наклоняется ко мне и кладет мне руки на плечи.
   - Пойдем со мной! Помоги мне! Они зовут!
   - Кто зовет?
   - Разве ты не слышишь? Голоса! Они все время зовут!
   - Никто тебя не зовет, Изабелла. Только твое сердце.  Но  куда  оно  тебя
зовет?
   Я чувствую ее дыхание на своем лице.
   - Люби меня, тогда они не будут звать, - говорит она.
   - Я люблю тебя.
   Она опускается на скамью рядом со  мной.  Ее  глаза  закрыты.  Становится
темнее, и стеклянный человек  опять  проходит  мимо  нас  деревянным  шагом.
Сестра собирает стариков, которые сидят на скамьях, сгорбившись, неподвижно,
и похожи на темные сгустки скорби.
   - Пора, - бросает сестра в нашу сторону.
   Я киваю и остаюсь сидеть.
   - Они зовут, - шепчет Изабелла. - И никогда их не найдешь. У кого столько
слез?
   - Ни у кого, - отвечаю я. - Ни у кого на свете, возлюбленная моя.
   Она не отвечает. Она дышит рядом со мной, как уставшее дитя. Тогда я беру
ее на руки и несу по аллее к флигелю, где она живет.
   Когда я ставлю ее на землю, она спотыкается и держится за меня.  Бормочет
что-то, чего я не понимаю, и дает отвести себя в дом. Вход залит  ярким,  не
затененным молочно-белым светом. Я усаживаю ее в холле  в  плетеное  кресло.
Она лежит в нем, закрыв  глаза,  словно  снятая  с  незримого  креста.  Мимо
проходят две сестры в черных одеждах. Они направляются в часовню. На миг мне
чудится, будто им хочется взять с собой  Изабеллу  и  похоронить  ее.  Затем
входит сиделка в белом и ее уводит.

   ***

   Старшая сестра пожертвовала нам вторую  бутылку  мозельского.  Однако,  к
моему удивлению, Бодендик исчезает тут же после трапезы.