..и гаснет в небе свет.
     И птицы уже летают в сновиденьях.
     И дворник с черными руками
     стоит всю ночь под воротами...
     (ПВН, 157)
     Кстати, в "Утре" дворник уже фигурировал как знак сновидения.
     Дворник  возникает  в стихотворении на склоне дня, с наступлением ночи.
Движение времени, однако, как и в  иных  текстах  Хармса,  продолжается,  но
сновидение  остается  как  бы  на  точке  замерзания времени, вне временного
потока:
     Проходит день, потом неделя,
     потом года проходят мимо,
     и люди стройными рядами в своих могилах исчезают.
     А дворник с черными усами стоит года под воротами...
     (ПВН, 157)
     Второй пример --  двенадцатый  случай,  "Сон".  Он  напоминает  историю
столяра Кушакова, на которого падают кирпичи, изменяя его до неузнаваемости,
но в данном случае герой текста Калугин трансформируется не под воздействием
падений, а в результате "работы сновидения".
     Калугин  заснул  и  увидел  сон, будто он сидит в кустах, а мимо кустов
проходит милиционер (ПВН, 367).
     Калугин просыпается, снова засыпает и каждый раз видит сон  с  теми  же
компонентами,  но  по-разному  между  собой  связанными.  И наконец, Калугин
засыпает и спит четыре дня и ночи подряд...
     ...и  на  пятый  день  проснулся  таким  тощим,  что  сапоги   пришлось
подвязывать  к  ногам  веревочкой, чтобы они не сваливались. В булочной, где
Калугин всегда покупал  пшеничный  хлеб,  его  не  узнали  и  подсунули  ему
полуржаной (ПВН, 367) и т. д.
     Трансформации  компонентов  в  сновидении  по-своему отражаются на всей
физике  калугинского  тела,   которое   как   бы   подвергается   гротескной
метаморфозе. Субъект странным образом претерпевает на своем теле работу сна.
Сон превращает его в "другого".


     128 Глава 4
     Метаморфоза  Калугина  --  это  и  знак  быстро  текущего субъективного
времени  сновидения,  но  это  и  в  конце  концов  этап  на  пути   полного
исчезновения  героя  из пространства материального мира. Хармс кончает "Сон"
типичным для него финалом:
     Калугина сложили пополам и выкинули его  как  сор  (ПВН,  367).  Спящий
перестает принадлежать этому времени и этому миру.
     10
     В  "Утре"  герой  одновременно и раздваивается, и остается самим собой:
"Глаза у меня закрыты, но я моргаю, не открывая глаз". Эта странная ситуация
означает чисто пространственное совпадение себя прошлого с собой  настоящим.
Два  "я" существуют в разных фазах -- тогда, когда одно "я" закрывает глаза,
второе "я" лежит с открытыми глазами.
     Это раздвоение можно описать в терминах диссоциации  между  органически
"проживаемым  телом"  и "телом-вещью" (согласно Гуссерлю--Шелеру). Каждое из
них обладает своей темпоральностью. "Тело-вещь", то есть  собственное  тело,
видимое  со  стороны  как  нечто  внешнее, может принадлежать темпоральности
смерти, неподвижности (например,  тело  рассказчика,  неподвижно  лежащее  с
закрытыми глазами, по-своему превращается в "старуху"), а "проживаемое тело"
может   существовать   в   некоем   временном   потоке,  пронизанном  сменой
интенсивностей и ощущениями.
     Но во всех случаях диссоциация  проходит  через  блокировку  слова.  По
мнению  Франсуазы  Дольто,  "только через слово трансформировавшиеся желания
смогли организоваться  в  схему  тела"45.  Слово  выступает  как  унификатор
различных тел, как их собиратель воедино. Дольто, например, считает, что имя
человека  -- одно из таких первичных слов, собирающих тело человека в единую
бессознательную схему.
     Сон, конечно, -- область таких диссоциаций  par  excellence.  При  всей
отделенности  сна  от  человека  он,  однако,  переживается  как  жизненный,
органический континуум. Только пробуждение производит передистрибуцию  ролей
в  сновидении.  Тот,  для кого "делался" сон, в момент пробуждения понимает,
что он сам был его производителем. Но это "присвоение" сновидения связано  с
его  прекращением,  с разрывом континуальности и органически воспринимаемого
жизненного, темпорального  потока.  По  выражению  Бинсвангера,  пробуждение
превращает   сновидение   в   "историю"   собственной  жизни  человека,  его
"внутреннюю  жизненную  историю"46.  В  следующей  главе  я  подробнее  буду
говорить об истории как остановке времени. В данном случае достаточно просто
заметить, что для сновидения нерелевантно разграничение прошлого, будущего и
настоящего. Пробуждение поз-
     ______________
     45 Dolto Francoise. L/image inconsciente du corps. Paris: Seuil,
1984. P. 41.
     46 Binswanger Ludwig. Op. cit. P. 247.


     Время 129
     воляет  мне  "присвоить"  "данный  мне сон", но одновременно делает его
прошлым, моей историей. В этом смысле и сновидения  (через  диссоциации),  и
пробуждение  (через сходную процедуру перераспределения ролей) функционально
похожи на символическую смерть.
     Введенский дал в "Серой  тетради"  чрезвычайно  выразительное  описание
времени сна:
     В   тюрьме  я  видел  сон.  Маленький  двор,  площадка,  взвод  солдат,
собираются кого-то вешать, кажется, негра. Я испытываю сильный страх, ужас и
отчаяние. Я бежал. И когда я бежал по дороге,  то  понял,  что  убежать  мне
некуда.   Потому   что   время  бежит  вместе  со  мной  и  стоит  вместе  с
приговоренным. И если представить его пространственно, то это  как  бы  один
стул, на который и он и я сядем одновременно. Я потом встану и дальше пойду,
а он нет. Но мы все-таки сидели на одном стуле (Введенский, 2, 79--80).
     Строкой  ранее  Введенский  определил смерть как "остановку времени". В
сновидении она и задается как  такая  остановка.  Введенский  уточняет,  что
время  стоит вместе с приговоренным и бежит вместе с рассказчиком. Но
именно в сновидении эта раздвоенность времени, которое одновременно стоит со
смертью и бежит с жизнью, позволяет осуществить опыт времени как раздвоение.
Метафорой этого раздвоения  можно  считать  образ  сидения  на  одном  стуле
приговоренного и живущего. Тела их совпадают на какое-то время, но они могут
и  разойтись. Речь, конечно, идет об оппозиции спящего и бодрствующего, но и
об оппозиции жизни и смерти. При этом сон позволяет как бы  пережить  смерть
собственного  тела  извне.  Финал  описания  Введенского  очень выразителен.
Финальное смыкание двухдиссоциированных  тел  означает  и  их  окончательное
расставание.
     11
     Сидение  на  одном  стуле,  лежание  на  одной  кровати  создает особый
пространственный образ текущего времени, для которого Хармс  находит  точный
образ в "Сабле" (1929):
     Жизнь  делится  на  рабочее  и нерабочее время. Нерабочее время создает
схемы -- трубы. Рабочее время наполняет эти трубы (ПВН, 433).
     Это противопоставление двух типов времени47 можно понимать  именно  как
противостояние  неподвижного  места и подвижного потока. Одно время выражает
статику остановки. Это схема, труба, по отношению  к  которым  ток  рабочего
времени осуществляет движение. Хармс уточняет:
     ____________
     47   Ср.   у  Борхеса:  "Почему  мы  считаем  время  одной-единственной
последовательностью? Не знаю,  доступна  ли  нашему  воображению  идея,  что
существует   множество   времен   и   эти  временные  последовательности  не
соотносятся друг с другом,  хотя  их  члены,  разумеется,  следуют  друг  за
другом,  друг  перед  другом  и  одновременно  друг  с  другом.  Это  разные
последовательности" (Борхес Хорхе Луис. Время // Борхес X. Л. Соч.: В
3 т. Т. 3. Рига: Полярис, 1994. С. 308).


     130 Глава 4
     Нерабочее время -- пустая труба. В нерабочее время мы лежим  на  диване
<...>.  Мы  <...>  отделяем  себя  от всего остального и говорим, что вправе
существовать самостоятельно (ПВН, 433).
     Для того чтобы "проживаемое"  время  начало  течь,  как  бы  отделяясь,
подобно  времени сновидения, от внешнего мира, само тело спящего должно быть
неподвижным.   Эта   неподвижность   "пустой   трубы"   необходима,    чтобы
"проживаемое"  время  наполнило "трубу", "как ветерки", если воспользоваться
выражением Хармса.
     В одно  из  самых  обэриутских  и  самых  концептуальных  стихотворений
Заболоцкого  "Время"  (1933)  включена  "Песенка о времени", в которой время
уподоблено "легкому току", перетекающему из одной чаши в другую:
     Легкий ток из чаши А
     Тихо льется в чашу Бе,
     Вяжет дева кружева,
     Пляшут звезды на трубе.
     <...>
     И уходим навсегда,
     Увидавши, как в трубе
     Легкий ток из чаши А
     Тихо льется в чашу Бе48
     Здесь   образ    вечности,    связанный    с    круговращением    звезд
(аристотелевскими  часами)  и  Пенелопой, вечно ткущей и распускающей ткань,
соединен с трансформирующимся мотивом трубы, которая первоначально возникает
как печная труба, на которой пляшут звезды, а второй раз  фигурирует  именно
как труба, по которой течет время.
     Стихотворение  Заболоцкого  --  о безумном замысле четырех охотников --
Ираклия,  Тихона,  Льва  и  Фомы  --  уничтожить  время,  подстрелив   часы.
Уничтожение  времени, по их замыслу, равно смерти. Поэтому, чем охотиться на
каждого животного в отдельности, легче просто остановить время и осуществить
всеобщую смерть природы одним выстрелом. Часы описаны Заболоцким  как  некое
живое,  кричащее  тело.  Уничтожение  часов  превращает  охотников в подобие
богов, но богов безумных, не понимающих, что время относится только  к  миру
людей,  а  мир  природы  ему  неподвластен. Он питается иными соками, нежели
абстрактным ходом времени (ср. с наблюдениями Ницше о безвременном состоянии
животных). Заболоцкий дает картину этих иных временных потоков в природе:
     ...Ив каждой травке, как в желудке,
     Возможно свету было течь.
     Мясных растений городок
     Пересекал воды поток.
     И, обнаженные, слагались
     В ладошки длинные листы,
     И жилы нижние купались
     Среди химической воды49.
     _____________
     48 Заболоцкий Н. Столбцы и  стихотворения.  Поэмы.  М.:  Худлит,
1989. С. 70. 49 Тамже.С.71.


     Время 131
     Стихотворение  в  причудливой  форме осмысливает классическую оппозицию
"природа/история".  История  и  природа  существуют   в   разном   временном
измерении.  При  этом  природа  вовсе не понимается как царство безвременной
вечности, но  как  царство  "конкретно-телесного"  времени,  олицетворяемого
материальными потоками света и жидкости.
     Труба  -- не просто "место", своей неподвижностью создающее условия для
течения времени (ср. Аристотель о реке как "месте"), это еще и  очень  узкое
место,  как  бы  не  позволяющее  увидеть находящееся вокруг. Создавая трубу
временного  стазиса,  человек  "отделяет  себя  от  всего   остального".   В
стихотворении  "На смерть Казимира Малевича" (1935) Хармс пишет: "десять раз
протекала  река  перед  тобой"  (4,42),  придавая  знаменитому   Гераклитову
афоризму  форму  арифметического  абсурда. Река протекает перед наблюдателем
столько раз, сколько у него пальцев на руках.  Сторонний  наблюдатель  может
мерить время по пальцам именно потому, что он сторонний.
     В  дневниковых  записях  Хармса  (1926)  обсуждается вопрос своего рода
временной трубы, в которую заключено и которой ограничено знание человека:
     Некоторые люди путем эфира могут постигать  тайны  вышеположен-ные,  но
все же в чрезвычайно узком аспекте, как например

     a-------------------
     -------- x ------
     ---------- x ------
     ---------- b


     c
     d


     Если  б вся истина укладывалась бы на линии ab, то человеку дано видеть
лишь часть, не далее последней возможности (с). Возможно путем  эфира  можно
перенести  свое  восприятие  в  иную  часть  мировой  истины, например d, но
суждение иметь о "виденном" человек вряд ли  сможет  ибо  знать  будет  лишь
части  мира  друг с другом не связанные: ас и d. Суждение же может быть лишь
путем нароста истины от а к b. В данном случае  последовательность  нарушена
куском cd (MHK, 8).
     Хармс   описывает   реальность  как  линейность,  которая  одновременно
является  и  линейностью  логики  (причинности),  и  линейностью  языка,   и
линейностью  времени.  Освобождение  языка  и  логики  поэтому требует некой
радикальной операции со временем. В "Сабле" Хармс рассуждает об обособлении,
изоляции мира предметов таким образом, чтобы каждый предмет был как бы вынут
из линейности трубообразного  времени.  Но  это  вынимание  также  возможно,
только  если  наше  время изолировано от времени предметов этой самой
"трубой". И тогда наступает царство свободы:
     Самостоятельно существующие предметы уже не связаны законами логических
рядов и скачут в пространстве куда хотят, как и мы.  Следуя  за  предметами,
скачут  и слова существительного вида. Существительные слова рождают глаголы
и даруют глаголам свободный  выбор.  Предметы,  следуя  за  существительными
словами, совершают различные действия, вольные как новый глагол (ПВН, 434).
     Время  исчезает  в  трубе...  Вернее,  оно  вытягивается, втягивается в
трубу, превращается в ускользающую нить. Такого рода понимание


     132 Глава 4
     времени  обозначается  теоретиками   темпоральности   как   "движущееся
теперь".  Гуссерль  считал,  что  восприятие темпорального объекта, например
музыкальной мелодии, начинается с  выделения  некоего  момента,  отмечающего
начало.  Этот  момент  Гуссерль обозначал как "точку-источник"50. Однако как
только эта  точка-источник,  это  особо  маркированное  "теперь"  выделяется
воспринимающим сознанием, оно сейчас же оказывается в прошлом. От восприятия
эта  точка,  этот  момент  переходит  в  сферу  удержания. Удержание, хотя и
фиксирует момент, отошедший в  прошлое,  все  же  актуально  существует,  но
постоянно  меняет  свое  качество,  как  бы все более и более теряя свежесть
своего  присутствия  и  отодвигаясь  в  прошлое.  Таким  образом,  возникает
континуум,  длительность,  но они создаются именно постоянной трансформацией
момента, который как бы передается от одного удержания к другому, постепенно
исчезая, растворяясь в темноте прошлого.  Время  конституируется  движущимся
"теперь".
     То,  что мир не разорван на куски, то, что он представляется именно как
непрерывность, связано как раз с  удержанием  момента  и  его  передачей  по
эстафете трансформирующихся удержаний. Собственно, "труба" времени и создает
единство мира, выпрямляя его в линейность.
     Это выпрямление может быть также описано через метафору дерева. Будущее
в таком дереве представляет крону, каждая из расходящихся ветвей которого --
это возможное,  но  еще  не  реализованное  развитие: нечто сходное с "Садом
расходящихся  тропинок"  Борхеса,  в  котором  представлены  все   возможные
варианты  как  прошлых, так и будущих событий. Однако по мере того как точка
"теперь"  приближается  к  будущему,  поглощая   его,   возможные   варианты
спрямляются в одну нить -- своего рода единый ствол дерева.
     Время,   таким   образом,   может  пониматься  как  процесс  спрямления
разветвленной кроны в ствол, как "перевернутое" движение  вниз  от  кроны  к
стволу    (о   перевернутом   дереве   подробнее   речь   пойдет   в   главе
"Переворачивание").
     И все  же  полного  слипания  событий  и  времени  в  единую  линию  не
происходит.  Еще  в начале нашего столетия Мак Таггарт (McTaggart) попытался
доказать, что "движущегося теперь" не существует. Он исходил  из  того,  что
если бы события располагались на временной оси, идущей из прошлого в будущее
(и на которой откладывались бы моменты отдаленного прошлого, вчерашнего дня,
только  что минувшего), вроде той, которую Хармс изобразил в своем дневнике,
то события имели бы абсолютное временное значение. Иначе говоря,  событие  N
всегда  бы  определялось  как  вчерашнее,  а  событие  М  --  как только что
минувшее. Поскольку время постоянно отодвигается в прошлое, а события как бы
расположены в определенной констелляции по отношению друг  к  другу,  то  их
положение на оси времени постоянно
     ________________
     50 Husserl. The Lectures on Internal Time Consciousness from the
Year 1905  //  Husserl. Shorter Works / Ed. by Peter McCormick and Frederick
Elliston. Notre Dame: University ofNotre Dame Press; Brighton: The Harvester
Press, 1981. P. 280.


     Время 133
     меняется.  Событие  N,  вчера  бывшее  вчерашним,  сегодня   становится
позавчераш ним.
     Отсюда  --  необходимость  располагать  события  и  время  в  виде двух
параллельных серий:

     Серия А --
     далекое прошлое

     вчера
     теперь
     завтра
     далекое будущее

     Серия В --
     -- а --
     -- b --
     -- с --
     -- d --
     -- е


     Серия А -- это серия времени, которая соотнесена с серией В, в  которой
расположены  события,  но  соотнесена  подвижным  образом,  так что в данный
момент  "теперь"  соответствует   событие   "с",   завтра   же   ему   будет
соответствовать событие "d", а вчера соответствовало событие "b"51.
     Расположение  времени и событий в параллельных сериях позволяет времени
двигаться как бы независимым параллельным рядом, а событиям просто сохранять
взаимную распределенность по принципу "раньше  чем"  и  "позже  чем".  Нечто
подобное  мы  и  наблюдаем,  например,  в  "Утре"  Хармса,  где  время течет
независимо от феноменов в виде бесконечной прогрессии, напоминающей линейную
ось.  События  при  этом  могут  вообще  отрываться  от  временной   оси   и
рассматриваться  как вневременная констелляция, как некое образование скорее
пространственного, чем временного толка.  Такую  вневременную  констелляцию,
такую  совокупность  событий,  как  бы остановленных в неподвижной картинке,
можно называть "историей". Собственно, это то,  что  делает  пробуждение  со
сновидением или смерть с жизнью человека.
     "История",  однако,  может  возникать  лишь  в  тех  системах,  которые
позволяют  расщепление,  диссоциацию  различных   временных   потоков,   где
дискурсивная   линеарность   разрушается   темпоральной  относительностью  и
"остановкой" времени.
     ____________________
     51 О взглядах  Мак  Таггарта  на  проблему  реальности  и  нереальности
времени  см.:  Harwich  Paul.  Asymmetries  in  Time. Problems in the
Philosophy of Science. Cambridge, Mass; London-  The  MIT  Press,  1987.  P.
15-28.



Глава 5. ИСТОРИЯ
     1
     Расхождение  между  временем  и событиями особенно явственно ощущается,
когда речь заходит об истории. Историография, как минимум до XVIII века,  не
относилась   к   области   научного  знания,  так  как  она  касалась  сферы
человеческого произвола и  случайностей,  то  есть  находилась  вне  области
действия  законов.  Для Аристотеля, например, мир разделялся на две сферы --
небесную, где господствует детерминизм, нет  изменений  и  становления,  где
небесные  тела  движутся  с  абсолютной  регулярностью,  и  земной  мир, где
действует  случай,  становление,  где  регулярность  нарушена  и  в   основе
происходящего лежит событие, регулярность нарушающее1. Таким образом,
время  --  выражение  регулярности  -- как бы относилось к небесной сфере, а
события  --  к  земной.  Параллелизм  событийного  и  временного  миров,  их
сериальность в такой картине превращается в настоящее двое-мирие.
     Сериальность, однако, в действительности имеет гораздо более изощренный
характер и не может быть сведена к двум сериям. Дело в том, что историческая
реальность  состоит  из  огромного  количества  событийных  рядов, многие из
которых связаны не только с темпоральной шкалой, но и друг с другом.
     Историография в принципе не интересуется временем.  Ее  гораздо  больше
интересует  взаимосвязь и своего рода констелляция событийного ряда, чем его
соотнесенность с  абсолютным  "небесным"  временным  рядом.  Тот  факт,  что
Французская  революция  произошла в 1789--1795 годах, интересен для историка
лишь в той в мере, в какой позволяет локализовать это событие  или,  вернее,
множество  событий, условно