называемых Французской революцией, поместить его
после одних и перед другими событиями или  одновременно  с  третьими.  Иными
словами,  дата,  как некая привязка к темпоральной шкале, в действительности
нужна лишь для уточнения оси событий, строящихся по принципу "позже чем" или
"раньше чем". Принцип соотнесенности  с  временем  лишь  позволяет  историку
ввести в историю причинно-следственную логику, или, по выражению Поля Вейна,
включить событие в сюжет.
     ______________
     1   См.   об   этой  оппозиции:  Veyne  Paul.  Writing  History.
Middletown: Wesleyan University Press, 1984. P. 28-29.


     История 135
     Это включение  в  сюжет  отрывает  историю  от  линейного  движения  из
прошлого  в  будущее  и  придает  ей  характер  "человеческой истории". Само
понятие истории  связано  с  существованием  человечества.  Природное  время
мыслится  нами  как  неисторическое. Жан-Люк Нанси утверждает, например, что
история неотделима от понятия сообщества, а сообщество невозможно вне
истории:
     ...история принадлежит сообществу, а сообщество истории. История одного
человека или одной семьи становится исторической только  в  той  в  мере,  в
какой она принадлежит сообществу2.
     По  сути  дела,  история  --  это обозначение сосуществования людей как
единовременной констелляции. Нанси замечает, что возможность  сказать  "наше
время"  означает попросту, что мы как некая совокупность складываемся
благодаря существованию времени3. Но тогда история перестает  соотносится  с
временем   и   становится   лишь   онтологическим   условием   существования
человечества как  коллективного  субъекта.  Идея  истории  становится  идеей
человечества. Адорно формулировал эту ситуацию иначе:
     ...историчность  обездвиживает историю во внеисторическом пространстве,
равнодушном к историческим условиям, обусловливающим состав  и  констелляцию
субъекта и объекта4.
     История в итоге отменяет историчность как темпоральность.
     2
     Хармс  проблематизирует  понятие  исторического  времени  в  целом ряде
текстов. В цикл "Случаи" включено несколько таких текстов. Прежде всего  это
"Анекдоты из жизни Пушкина" и "Исторический эпизод"5.
     Снискавшие  большую  популярность и породившие целый фольклор "Анекдоты
из  жизни  Пушкина",  как  и  полагается  анекдотам,  оторваны  от   всякого
временного измерения, от всякого контекста. Это История, полностью сведенная
к  вымышленным комическим эпизодам, чья связь с историей дается только через
соотнесенность с исторической личностью. Два раза в "Анекдотах" присутствует
тема времени. В пятом анекдоте уточнено время действия:
     _________________
     2 Nancy Jean-Luc. The  Birth  to  Presence.  Stanford:  Stanford
University Press, 1993. P. 152.
     3 Ibid. P. 151.
     4  Adomo  Theodor  W.  Negative Dialectics. New York: Continuum,
1992. P. 129.
     5 Валерий Сажин прав, когда утверждает, что в некоторых  случаях  слово
"история" у Хармса синонимично понятию "происшествие":
     Многочисленные  "Истории", то и дело озаглавливающие тексты Хармса (см.
"Историческая личность", "История", "История дерущихся" и мн.  др.),  вполне
могут  происходить  из  каламбура  Гоголя по поводу Ноздрева: "Ноздрев был в
некотором отношении исторический человек. Ни на одном собрании, где он  был,
не  обходилось  без  истории.  Какая-нибудь  история непременно происходила"
(Сажин Валерий. Тысяча мелочей // Новое литературное обозрение. 1993.
No 3. С. 201).
     И все же этим смысл "истории" у Хармса не исчерпывается.


     136 Глава 5


     Лето 1829 года Пушкин провел в деревне. Он вставал рано утром,  выпивал
жбан  парного  молока  и  бежал  к реке купаться. Выкупавшись в реке, Пушкин
ложился на траву и спал до обеда. После обеда Пушкин  спал  в  гамаке  (ПВН,
393).
     Анекдот  повествует  о  "событиях",  настолько  не  обладающих  никакой
событийностью, что привязка их к определенному хронологическому моменту  как
бы  не  имеет  смысла.  В  пятом  пушкинском  анекдоте  мы  имеем привязку к
временной шкале, но не имеем события. В третьем  "Анекдоте"  мы  имеем  иную
ситуацию:
     Однажды  Петрушевский  сломал часы и послал за Пушкиным. Пушкин пришел,
осмотрел часы Петрушевского и положил их обратно на стул. "Что скажешь, брат
Пушкин?" -- спросил Петрушевский. "Стоп  машина",  --  сказал  Пушкин  (ПВН,
392).
     Анекдот  описывает  остановку  времени,  которая,  собственно, и делает
историю. Остановка часов  во  многих  текстах  Хармса  связывается  с  темой
смерти. История подобна смерти. Она отсылает случившееся в прошлое, где часы
перестают идти, где время останавливается.
     И  наконец,  в  последнем, седьмом, пушкинском анекдоте опробована иная
система измерения. Здесь нет никакого соотношения событий с временной шкалой
вообще. Само событие начинает строиться по принципу периодичности и отмеряет
свое собственное время как некий  сериальный  маятник.  Речь  здесь  идет  о
четырех сыновьях Пушкина, которые не умели, как, впрочем, и сам поэт, сидеть
на стуле:
     Бывало,  сплошная умора: сидят они за столом; на одном конце Пушкин все
время со стула падает, а на другом конце -- его сын (ПВН, 393).
     Событие здесь (как  и  в  ряде  иных  текстов)  организовано  в  некоем
квазитемпоральном  ритме.  Ритм этот задается падениями, то Пушкина, то сына
(ср. со "случаем" "Пушкин и Гоголь").  При  этом  "событие"  понимается  как
самодостаточное  развертывание некой периодичности, никак не соотнесенной ни
с какой иной, внешней периодичностью времени -- регулярностью мировых часов.
Для того чтобы такая квазивременная  система  начала  работать,  необходимо,
чтобы часы встали.

     3
     "Исторический  эпизод"  повествует  об  Иване Ивановиче Сусанине -- том
самом "историческом лице, которое положило жизнь за царя и впоследствии было
воспето оперой Глинки". Событийного  времени  здесь  тоже  нет.  Сусанин  --
фигура  легендарная,  возможно,  апокрифическая,  используя  термины Кеннета
Берка, имеющая сущность, но не существование.  История  Хармса
рассказывает  о  том,  как Сусанин поел в русской харчевне "антрекот", как у
него заболел живот и как, выйдя во  двор  по  нужде,  он  получил  по  зубам
ковшом, пущенным через окно боярином Ковшегубом. Подлинного события, как и в


     137 История


     иных   исторических  анекдотах,  в  этом  эпизоде  нет,  но  есть  одна
особенность, представляющая интерес. Хармс дотошно отмечает течение времени,
фиксирующее полнейшее отсутствие событийности. При этом он изобретает  некую
несуществующую старинную русскую единицу времени:
     Прошло  тридцать  пять  колов  времени, и хозяин принес Ивану Ивановичу
антрекот <...>. Вот тут-то и произошла неприятность, так  как  не  прошло  и
пятнадцати  колов  времени,  как в животе у Ивана Ивановича начались сильные
рези. <...> Несколько колов времени Сусанин лежал на земле и  прислушивался,
но, не слыша ничего подозрительного, осторожно приподнял голову и осмотрелся
(ПВН, 387--389).
     Слово  "кол"  для  обозначения времени, вероятно, было позаимствовано у
Хлебникова, который писал в 1922 году:
     Есть корень из
     Нет-единицы,
     Точку раздела тая
     К тому, что было,
     И тому что будет. Кол6.
     "Кол" для Хлебникова -- это прежде всего "раскол", "разрез", это мнимая
точка ("корень из Нет-единицы"), отделяющая прошлое от будущего. Это  момент
"теперь",  не  имеющий  собственной  длительности,  но необходимый для того,
чтобы мыслить время как то, что было "до" и будет "после".
     У Хармса "колы времени" отмечают условную длину  неких  пауз,  периодов
бездеятельности  -- ожидания антрекота, лежания на земле. Это моменты, когда
время  замирает  в  некоем  "теперь",  замирает  или  движется  как   что-то
совершенно   автономное   от   события,  то  есть  как  нечто  парадоксально
обездвиженное, как нечто остановленное "колами".
     Флоренский  в  своих  этимологических   штудиях   приводит   наблюдения
Миклошича, который
     ...сравнивает  слово  "вре-мя", старо-слав. врЪ-МА с vert-men от
врЪт-Ъ-ти, как коловорот, с чем можно  было  бы  сблизить  пре-врат-н-ый,  о
времени7.
     То,  что  время,  как  некое  вращение  на месте, может описываться как
"кол-оворот", хорошо выражает хармсовское  понимание  времени  в  истории  с
Сусаниным.  Кол стоит на месте и вращается -- пятнадцать раз, тридцать раз и
т. д. Кол оказывается своего рода осью исторических часов без стрелок.
     Время приобретает автономный смысл именно тогда, когда событие  как  бы
совершенно исчезает. В параллельных сериях времени и
     ___________________
     6  Хлебников Велимир. Творения. М.: Сов. писатель, 1987. С. 177.
Несколько раньше, в 1921 году, Хлебников озаглавил  цикл  своих  утопических
текстов  "Кол  из  будущего".  При этом в тексте "О простых именах языка" он
отнес  слово  "кол"  к  группе  слов  на  К,  обозначающих  смерть,   покой,
исчезновение  движения (Собрание произведений Велимира Хлебникова. Т. 5. Л.:
Изд-во писателей, 1933. С. 205).
     7 Флоренский П. А. Столп и утверждение истины. М.: Правда, 1990.
С. 795.


     138 Глава 5
     событий темпоральный ряд имеет смысл именно тогда, когда  события  нет.
Хармсовская  логика  примерно такая -- когда ничего не происходит, изменения
не могут измеряться событиями и, соответственно, отношениями "до" и "после".
Именно бессобытийные куски вынуждают  наблюдателя  прибегать  к  абстрактной
временной  шкале.  Еще  Льюис  Кэрролл  описывал  в "Сильвии и Бруно" людей,
которые "накапливали ненужные часы", с  тем  чтобы  использовать  их  после,
когда  возникнет  нужда  во  времени8.  Часы  становятся почти материальными
объектами именно тогда, когда они ничем не отмечены.
     Любопытно это обозначение временной шкалы у Хармса не через "колы", как
у Хлебникова,  а  именно  через  "колы  времени".   Хармс   берет   школьное
обозначение  единицы  --  кол  --  для  обозначения  единицы  времени. Таким
образом, кол оказывается не обозначением единицы  определенной  длины  (как,
например,  час  или  минута),  а именно эквивалентом самого понятия "единица
времени" -- потому слово "время" всегда присутствует в тексте.
     Иными словами, Сусанин бездействует сначала тридцать абстрактных единиц
времени, потом пятнадцать единиц  времени  и,  наконец,  "несколько"  единиц
времени.  Поскольку  мы  не  знаем размера единицы, то это указание мало что
сообщает, если,  конечно,  не  считать  информацией  то,  что  Сусанин  ждет
антрекота вдвое дольше, чем резей в животе.
     Мы   имеем   отрезки   времени   неопределенной  длины,  поделенные  на
неопределенные единицы. Единицы эти, однако,  не  чистая  абстракция.  Слово
"кол"   отличается   от   слова   "единица"  гораздо  большей  семантической
конкретностью. Кол -- это, конечно, оценка по пятибальной шкале,  но  это  и
заостренная палка (смутно отсылающая к сусанинской "дубине" народной войны).
В  рамках  же  архаизирующего  стиля  текста  "кол"  выступает  и  как некая
пародийная старая  реалия.  Это  как  бы  единица,  но  обладающая  образной
конкретностью  деревянного  кола.  Но  это  еще  и знак некой неподвижности,
остановки.  Когда  что-либо  стоит  колом,  предмет   теряет   пластичность,
текучесть.  Кол  --  это  и  полная  абстракция  в плане обозначения отрезка
времени, и некая невнятная конкретность.
     Хармсу принадлежит стихотворение, в котором он описывает, каким образом
"колы" соотнесены с регулярным, абстрактным временем:
     Вечер тихий наступает.
     Лампа круглая горит.
     За стеной никто не лает
     И никто не говорит.
     Звонкий маятник, качаясь,
     Делит время на куски, <...>
     Я лежу задравши ноги,
     Ощущая в мыслях кол!
     ______________
     8 The Works of Lewis Carroll. Feltham: Spring Books, 1965. P. 584.


     История  139
     Помогите мне, о Боги!
     Быстро встать и сесть за стол.
     (XI, 239)
     Маятник членит время на куски, и эти  куски,  эта  дробленая  текучесть
превращается  в  сознании  в  колы.  Кол  --  это обломок времени, усвоенный
сознанием, парализованным членением временного потока. Каждый удар часов  --
это кол, не позволяющий сдвинуться с места, встать.
     Поскольку  кол --- это пародийная реалия прошлого, он как бы обозначает
историческое время как совершенно  особое,  специфическое,  присущее  только
определенному   историческому  периоду.  Речь  идет  об  иллюзии  историзма,
спроецированной на  само  время  истории.  Сформулирую  иначе:  в  контексте
истории,   когда  все:  речь,  нравы,  политика  и  т.  д.  --  должно  быть
"историзировано", само время также должно подвергнуться историзации.  Время,
сохраняя регулярность, теряет свою универсальность. В XVII веке оно движется
как-то иначе, колами, а не минутами. Мы, однако, не знаем значения "кола", а
потому, историзируясь, время становится еще более абстрактным.
     4
     Идея,  что  историческое время, принадлежа минувшему, отличается некими
специфическими чертами, обсуждается Хармсом в тексте, условно  названном  "Я
решил растрепать одну компанию". Речь здесь идет о "ловле момента", как если
бы момент сам по себе был отмечен некой спецификой:
     Я слышал такое выражение: "Лови момент!"
     Легко  сказать, но трудно сделать. <...> Я ловил момент, но не поймал и
только сломал часы. Теперь я знаю, что это невозможно.
     Так же невозможно "ловить эпоху",  потому  что  это  такой  же  момент,
только побольше.
     Другое  дело,  если  сказать: "Запечатлевайте то, что происходит в этот
момент". Это совсем другое дело.
     Вот например: раз, два, три! Ничего  не  произошло!  Вот  я  запечатлел
момент, в который ничего не произошло.
     Я  сказал  об  этом Заболоцкому. Тому это очень понравилось, и он целый
день сидел и считал: раз, два, три! И отмечал, что ничего не произошло
     (ПВН, 448-449).
     В том же тексте Хармс замечает,  что  он  изобрел  оригинальный  способ
"запечатлевать  то, что происходит в нашу эпоху, потому что ведь из моментов
складывается эпоха" (ПВН, 449).
     Этот фрагмент -- хороший комментарий к "Историческому эпизоду".  Эпоха,
то  есть  исторически  окрашенный  отрезок  времени,  здесь  описывается как
совокупность моментов, или некий большой  момент.  Поймать  момент  означает
остановить  его,  сделать  время окаменевшим обломком некоего остановленного
становления. Поэтому


     140 Глава 5
     остановка момента, его  фиксация  равноценна  поломке  часов.  Это,  по
существу, "стоп машина" из пушкинского анекдота.
     Само   понятие   эпохи  формируется  в  конце  XVIII  века  и  отражает
складывающееся ощущение, что история не является  безразличным  континуумом,
но  членится  на  куски, каждый из которых имеет начало и конец. Когда Хармс
считает "раз, два, три", он не просто фиксирует что-то, он начинает  что-то,
он  как бы предполагает, что его "раз" -- это начало. Действительно, понятие
эпохи тесно связано с ролью наблюдателя, который осознает  момент  начала  и
конца, а в некоторых случаях проецирует начало и конец на временной поток.
     Кант,  например,  различал  два  типа  людей  в  их отношении к течению
времени -- "механические умы", которые встроены, как  часы,  в  регулярность
временного потока, и гении, прерывающие эту регулярность:
     ...больше  всего  способствуют  росту  искусств и наук механические умы
(хотя они и не составляют эпохи) с их будничным рассудком, который  медленно
продвигается, следуя опыту...9
     Механический  ум  не  разрывает  временного  потока,  его  деятельность
соприродна  ему,  как  деятельность  постепенного  накопления.  Гений
составляет  эпоху,  потому что нарушает ход времени. Иначе говоря, для Канта
эпоха -- это разрыв в непрерывности. Джанни Ваттимо в  своем  комментарии  к
этому   рассуждению   Канта   указывает,   что   "историчность,  создаваемая
механическими умами <...> противостоит видимой антиисторичности гения"10.
     В греческом языке epoche означает  паузу  в  движении,  а
также   место,   где   совершилась   остановка.  В  астрономическом  жаргоне
epoche-- это специальная точка, в которой следует наблюдать  небесное
тело,  либо  когда  оно  находится  в  зените,  либо  когда оно находится на
ближайшем расстоянии от другого тела (то есть включено  с  ним  в  отношения
констелляции)11.  Эпоха  задается  неким совпадением исторического объекта с
наблюдателем  в  некой  привилегированной  точке  остановки  истории.  Гете,
страстно  желавший  увидеть  начало  "эпохи",  мог заметить в письме Шиллеру
(13.7.1796):
     Сегодня у меня особый юбилей: со времени моей  женитьбы  прошло  восемь
лет, со времени Французской революции -- семь12.
     Ганс  Блуменберг  считает,  что  сближение  исторической эпохи с личной
судьбой  у  Гете  --  признак  индивидуализации  исторического  периода13  .
Наблюдатель членит эпохи, вписывая в них себя.
     Вычленить  эпоху  означает  начать новый счет времени с внеисторической
позиции наблюдателя. По отношению к внесобытийному вре-
     ________________________
     9 Кант Иммануил. Антропология с прагматической точки  зрения  //
Кант И. Собр. соч.: В 6 т. Т. 6. М.: Мысль, 1966. С. 468.
     10 Vattimo Gianni. La fin de la modemite. Paris: Seuil, 1987. P.
98.
     11 Blumenberg Hans. The Legitimacy of the Modern Age. Cambridge;
London: The MIT Press, 1983. P. 459.
     12 Гете И.-В., Шиллер Ф. Переписка/Пер. И. Е. Бабанова. Т. 1. С.
230--231.
     13 Blumenberg H. Op. cit. P. 459.


     История 141
     мени  это  вообще единственная возможность его историзации. Поскольку в
момент "счета" не происходит ровным счетом ничего,  то  событием  становится
сама  фиксация  времени:  "прошло несколько колов времени" или -- "раз, два,
три!". Эти "раз, два, три!" отмечают чистое движение времени,  как  событие,
как  случай. Но это движение строится из пауз, из моментов остановки,
из "колов". "Раз" -- время остановилось, "два" --  оно  замерло  снова.  Эти
паузы,  маркированные  личным  участием наблюдателя, складываются в "эпоху".
Включаясь  в  "эпоху",  они  перестают  быть  простым  нейтральным   счетом,
сопоставимым    с    ходом    часов,   они   становятся   исторически
индивидуализированными моментами ("колами").  "Раз,  два,  три"  оказываются
эквивалентны "колам".
     5
     В  таком  контексте  "раз,  два,  три"  или  "пятнадцать колов времени"
выступают не просто  как  некое  числовое  обозначение,  а  как  определение
некоего  свойства исторического времени. Числительные в данном случае
становятся определениями. "Раз" -- это обозначение минувшего момента,  "два"
-- обозначение  иного  момента.  "Раз"  и "два" -- это определения моментов,
означающие, что момент "раз" отличается от момента "два", что он  маркирован
как  отличный,  как  индивидуальный,  ведь  из  их  совокупности  постепенно
складывается неповторимое лицо "эпохи". В этом смысле "раз"  и  "два"  могут
пониматься как имена отличных друг от друга моментов.
     Еще  Евклид употреблял слово "монас" и как обозначение объекта, который
должен быть исчислен, и как обозначение его свойства. В ситуации,  описанной
Хармсом,   момент   маркируется   самим   процессом  его  называния.  Момент
приобретает индивидуальность прежде всего потому, что Я отмечаю  его  словом
"раз".  Если бы Заболоцкий не называл один момент за другим разными именами,
эпоха не обрела бы индивидуального  лица.  Называние  момента  отмечает  его
прежде  всего  как  настоящий  момент,  как  теперь.  Именно  этим он
отличается от всех остальных моментов, расположенных в прошлом или будущем.
     Возможно,  взаимодействие  с  наблюдателем  едва  ли  не   единственный
критерий  выделения момента "теперь" из серии прошлых и будущих моментов. По
мнению Дж. Данна, серийность  временных  моментов  означает  лишь,  что  они
представали  перед  наблюдателем в определенной последовательности. А это, в
свою очередь,
     отделяет  наблю