Неявление  Лигудима  аналогично  неявлению  "предмета".  Лигудим -- это
слово, за  которым,  собственно,  и  скрывается  "предмет".  Ситуация  почти
повторяет  историю с явлением сна Андрею Головому. Неявление предмета как-то
связано с ожиданием  Лигудима  у  воды.  В  обоих  случаях  мы  имеем  время
ожидания, спроецированное на объект, существующий вне времени.



     Предмет, имя, случаи 31

     Каким  образом  Лигудим  соотносится с "предметом", не имеющим формулы?
Что значит это имя, не имеющее смысла?
     Лигудим   --   древнееврейское   словосочетание,   обладающее   двойным
значением.  Первое  значение  --  "к  евреям".  Это  странное  имя, конечно,
отсылает к тексту с таким названием -- посланию апостола Павла к евреям. Это
послание трактует вопрос о двух заветах -- Ветхом и Новом. Два завета  здесь
противопоставлены  как  материальный  (Ветхий)  и идеальный (Новый). Образом
этого противопоставления является скиния завета. Павел  разбирает  структуру
скинии,   разделенной   на   две  части  завесой.  В  первую  скинию  входят
первосвященники с дарами, во вторую доступ разрешен лишь раз в год:
     Сим Дух Святый показывает, что еще не открыт путь во  святилище,
доколе  стоит  прежняя  скиния. Она есть образ настоящего времени, в которое
приносятся  дары  и  жертвы,  не  могущие  сделать  в  совести   совершенным
приносящего (9, 8--9).
     Эта  скиния  отмечена несовершенством, заключенным в ее материальности,
как и в материальности жертв, приносимых в ней. На  смену  Моисеевой  скинии
приходит Христос со своей новой, новозаветной,
     большею  и  совершеннейшею  скиниею,  нерукотворною (9,11). Ибо Христос
вошел не в рукотворное святилище, по образу истинного устроенное,  но
в самое небо, чтобы предстать ныне за нас пред лице Божие (9, 24).
     Завеса  в  Моисеевой  скинии -- это знак настоящего времени, за которым
скрывается перспектива вечности и иного, нерукотворного,  невидимого,  чисто
умозрительного,   "предмета"   --   святилища,  лишенного  формы  и  облика,
собственно неба.
     "Пассакалия  No  I"  воспроизводит  структуру  завесы,  через   которую
проступают  контуры  невидимого  в  самом начале: "Я смотрел в темную воду и
видел небо". Вода -- здесь именно завеса, за которой располагается невидимый
"предмет" -- небо.  Ожидание  в  данном  случае  --  это  как  раз  фиксация
настоящего, за которым должна открыться перспектива атемпоральности.
     Второе  значение  имени  Лигудим  --  это  "вещи,  которые  никогда  не
существовали" --  в  принятом  теперь  произношении  "лагадам"  (Igdm  --
lahadam  --  аббревиатура  от /о hayou devarim meolam -- перевожу
каждое слово в  отдельности:  "не  существовали  вещи  никогда  ранее").  По
значению  Лигудим  оказывается  сходен с "Ноной". Имя это отсылает как раз к
несуществующему "предмету", формулу которого Лигудим  должен  открыть.  Речь
идет  о  предмете  будущего  (вечности),  на который только указывает завеса
настоящего.
     Лигудим, конечно, и есть тот несуществующий "предмет", которого  жаждет
рассказчик.  Рассказ  строится  как обман. Повествователь стремится получить
формулу  несуществующего  "предмета".  Такой  формулой  оказывается  имя  --
Лигудим.  Имя  может  быть формулой несуществования еще и потому, что оно не
связано со значением. Рассказчик не может опознать искомой  формулы  потому,
что имя


     32 Глава 1
     этого предмета для него не имеет смысла. Да и может ли иметь смысл имя,
указывающее на несуществование?
     "История  значения",  если  использовать  выражение  Шпета, это история
поиска  значения,  история  ожидания,  которое  вписывается  во   время,   а
следовательно,  и в повествование, но это, конечно, никак не история "вещи",
а тем более не история "предмета", истории не имеющего.

     6

     Что же такое "случай", о котором говорит Лигудим? Как  его  определить?
Возьмем  расхожее представление о случае. Это нарушение обычного хода жизни,
нарушение  жизненной  рутины.  Случай  --  это   что-то   необычное.   Иначе
рассказывать о нем и не стоило бы. Вот, например, случай:
     Одна  муха  ударила  в  лоб  бегущего мимо господина, прошла сквозь его
голову и вышла  из  затылка.  Господин,  по  фамилии  Дернятин,  был  весьма
удивлен... (ПВН, 293)
     Удивление Дернятина понятно. Событие такое случается очень редко. Может
быть,  единожды за всю историю. Это настоящий случай\ Такой случай не
может быть назван словом. Его абсолютная единичность, уникальность исключает
существование словарного определения для  него.  Слово  "случай"  похоже  на
слово  "предмет".  Оно  является  родовым  понятием  для  чего-то совершенно
уникального. Случай должен быть либо описан, либо он должен получить имя, не
имеющее смысла, например "Пассакалия No I". Описание случая в конечном счете
-- это форма его каталогизации, его называния.
     В  хармсовском  цикле  "Случаи"  первый  "случай"  называется  "Голубая
тетрадь   No   10".  Публикатор  Хармса  А.  А.  Александров  так  объясняет
происхождение этого названия:
     Рассказ первоначально был записан Хармсом в небольшую тетрадь,  обложка
которой  была  обтянута голубым муаром, и значился там под No 10 -- отсюда и
его название (ПВН, 528).
     Название этого  "случая"  случайно.  Невозможно  представить  себе  его
происхождение   иначе,   чем   в   результате   чисто   случайного  стечения
обстоятельств. Сам рассказ  --  случай,  как  и  почти  любой  текст,
который  волей случая складывается именно из этих слов, именно в эту минуту,
именно на этом листе бумаги. Поэтому название "случай" относится также  и  к
форме  его  регистрации.  Хармс  в  данном  тексте  играет двумя названиями.
"Случай" : "Голубая тетрадь No 10". Одно заглавие озаглавливает другое. Одно
без другого не может существовать. "Случай" потому, что "Голубая тетрадь  No
10" -- случайность. Приведу целиком текст первого "случая":
     Жил  один рыжий человек, у которого не было глаз и ушей. У него не было
и волос, так что рыжим его называли условно.



     Предмет, имя, случай 33

     Говорить он не мог, так как у него не было рта. Носа у него не было.  У
него  не  было  даже  рук  и ног. И живота у него не было, и спины у него не
было, и хребта у него не было, и  никаких  внутренностей  у  него  не  было.
Ничего  не  было!  Так  что непонятно, о ком идет речь. Уж лучше мы о нем не
будем больше говорить (ПВН, 353).
     Описанный  "рыжий",  конечно,  вариант  все  того  же   несуществующего
"предмета",  все  того  же Лигудима. Это существо -- чистая умозрительность,
совершенно "идеальное", негативное тело, о котором  нельзя  сказать  ничего,
"так что непонятно, о ком идет речь". Речь идет о столкновении с "предметом"
как  чистым  смыслом,  и  это  столкновение  называется  "случай",  как  и в
"Пассакалии No I".
     На полях этого текста Хармс пометил -- "против  Канта".  Действительно,
этот  "случай"  вписывается  в  почтенную  историю философствования, берущую
начало в первом из "Размышлений о первой философии" Декарта. Декарт  исходит
из  радикального  сомнения  в  данных  эмпирических ощущений. Он в том числе
подвергает  сомнению  представления  о  существовании  таких,  казалось  бы,
самоочевидных  объектов, как части нашего собственного тела: "глаза, голова,
руки и все остальное тело" в принципе неотличимы  от  иллюзий,  испытываемых
нами  в сновидениях. Стремясь найти безусловные основания для знания, Декарт
пишет, что, хотя
     глаза, голова, руки и подобное могут быть воображаемыми, все же следует
признать, что существуют еще более простые и общие вещи, которые  истинны  и
существуют...27
     Эти  "общие  вещи"  относятся  к  разряду  философских  универсалий  --
протяженность, количество, число, величина. Это картезианское "эпохе",  если
использовать феноменологический термин, было обосновано Кантом, превратившим
декартовские  категории  в  априорные  трансцендентальные  понятия,  которые
предшествуют всякому знанию и делают  знание  как  таковое  возможным.  Кант
замечает:
     Мы  не  можем  мыслить  ни  одного  предмета иначе как с помощью
категорий; мы не можем познать ни одного мыслимого предмета иначе как
с помощью созерцаний, соответствующих категориям28.
     Кант  попытался  заложить  основы  чистой,  "рациональной"  психологии,
которая  имеет  априорный  характер  и исключает любой элемент эмпирического
знания о предмете. В  рамках  такой  психологии,  даже  когда  речь  идет  о
саморефлексии,  редукции  должны  быть подвергнуты любые эмпирические данные
обо мне самом, например данные о моем теле (все те же декартовские  "глаза",
"голова", "руки"). Мысль в рамках такой психологии,
     если  она  должна  быть  отнесена  к предмету (ко мне самому), не может
содержать ничего иного, кроме трансцендентальных предикатов пред-
     _________
     27 Descartes. Meditations touchant и la premiere philosophic  //
Descartes. Oeuvres et lettres. Paris: Gallimard, 1953. P. 269-270.
     28  Кант.  Критика  чистого  разума  /  Пер. Н. О. Лосского. М.:
Мысль, 1994. С. 117.



     34 Глава 1

     мета;  ведь  самый   ничтожный   эмпирический   предикат   нарушил   бы
рациональную чистоту и независимость этой науки от всякого опыта29.
     В  такой  перспективе  мышление  не  может  содержать в себе восприятия
предмета, а только возможность его. Чистое мышление у Канта не дает знаний о
предмете, а связано лишь с некими логическими функциями. Чисто умозрительный
"предмет" оказывается лишенным любых данных восприятия, телесности, например
как в хармсовском тексте, где человек не имеет глаз и  ушей,  как  не  имеет
вообще  никакого  тела,  ведь  последнее  относится  к  сфере  эмпирического
чувственного опыта. Мыслимый "предмет" поэтому, как часто у Хармса, невидим.
     С какой стати Хармс в самом  начале  своего  цикла  обращается  к  этой
абстракции?  Согласно  Канту, эмпирический опыт должен быть отметен в рамках
трансцендентального метода потому, что на его основании невозможно  получить
никакого  сколько-нибудь надежного знания. Ведь у такого знания всегда будет
шаткая эмпирическая база. Условно говоря, на основании нашего  эмпирического
опыта  мы  будем  считать,  что  муха не может пройти сквозь голову бегущего
человека и выйти из его затылка. В рамках логической умозрительности  этому,
однако, ничто не препятствует.
     В рамках эмпирического знания слишком многое зависит от капризов опыта,
от одного  единичного случая. Все здание эмпирического опыта, таким образом,
в конечном счете опирается на случай или на предположение, что такой  случай
невозможен, так как опыт его не зарегистрировал.
     Первый  "случай"  Хармса  и  описывает  существование человека, который
живет вне эмпирического опыта, то есть вне сферы случайности,  которая  есть
сфера существования.
     7

     Здесь  уместно  вспомнить  фразу  из  декларации  ОБЭРИУ: "Вы как будто
начинаете возражать, что это не тот предмет, который  вы  видите  в  жизни?"
Такого  человека быть не может, возражает воображаемый читатель, основываясь
на своем  эмпирическом  опыте.  Тогда  Хармс  ему  возражает:  именно  такой
"предмет"  только и может существовать, потому что это именно предмет чистой
мысли, никак не связанный со случайностью.
     Существование   такого    "предмета",    однако,    эквивалентно    его
несуществованию. Более того, Хармс предлагает читателям случай, повествующий
о  "предмете",  изначально  помещенном вне сферы случайного. Чисто случайно,
как случайно возникло название этого  случая,  существовал,  то  есть
не  существовал  человек,  мыслить  которого  можно исключительно вне
сферы случайного.
     Ситуация оказывается, пожалуй, даже более  логически  трудной.  Дело  в
том, что сама случайность существования такого человека ло-
     _______
     29 Там же. С. 242.



     Предмет, имя, случай 35

     гически  доказывает,  что  этот человек не существовал. Выходит,
что   логический   вывод    в    данном    случае    базируется    на
случайности,  то  есть на чем-то лежащем вне оснований логики. Такова
апория первого "случая".
     Если у такого "внеэмпирического" тела отнять все  атрибуты  телесности,
то  есть  все связанное со случайностью, то и тело само исчезнет. А отсюда и
вывод: "Ничего  не  было!"  Не  было  ничего,  что  может  быть  отнесено  к
случайности, то есть к случаю. Речь идет, однако, не просто о некой пустоте,
чистой  негативности, абсолютном небытии. Хармс дает иную формулировку: "Так
что непонятно, о ком идет речь".
     На самом деле Хармс опять касается вопроса о назывании -- о имени. Если
это бестелесное тело, лишенное акциденций, то оно  не  может  быть  названо.
Именем  обладает  только единичное, то есть принадлежащее миру случайностей.
Трансцендентальное  не  имеет  имени.  Сфера  смыслов,  как  мы  уже  знаем,
оказывается  по  ту  сторону  наименования. Мы можем предположить, что "один
рыжий человек" -- это что-то вроде  хармсовской  версии  Бога,  не  имеющего
имени.
     Первый  "случай",  таким  образом,  говорит  об  условиях невозможности
случая. Рыжего человека не было. "Ничего не было". Имени для такого  "случая
небытия"  нет.  "Случай" этот не может быть назван прямо, но только косвенно
-- "случай" или, по прихотливой ассоциации (случайно), --  "Голубая  тетрадь
No  10".  Это  просто  "предмет".  "Предмет",  который  не может быть назван
потому, что для случайного нет слова, а для трансцендентального -- имени.
     Есть, однако, определенный класс случаев, которые могут быть обозначены
некими понятиями. Этот класс случаев особенно интересует Хармса.  Я  имею  в
виду -- смерть или падение. Смерть или падение не являются чем-то совершенно
уникальным,  неслыханным, беспрецедентным. Они относятся к случаям не в силу
уникальности, а в силу непредсказуемости. Идет  человек  и  падает.  Падение
случайно  потому,  что  оно  нарушает  автоматизированный  ритм  ходьбы, оно
вторгается в существование человека как случайность.
     Смерть также случайность, едва ли не самое  полное  воплощение  случая.
Никто  не  может  предугадать,  когда  он  умрет,  смерть не зависит от воли
человека30.
     Между падением и смертью есть, однако,  существенная  разница.  Падение
случайно,  но  не  обязательно.  Нет,  вероятно,  людей,  которые бы в жизни
никогда не падали, но нет и закона, делающего падение  человека  неизбежным.
Падение -- не телеологично.
     _______________
     30  В  конце  тридцатых  годов,  когда  жизнь писателя стала совершенно
невыносимой, в дневнике его стали появляться  обращения  к  Богу  и  просьбы
даровать ему смерть:
     23 октября 1937: "Боже, теперь у меня одна единственная просьба к тебе:
уничтожь  меня, разбей меня окончательно, ввергни в ад, не останавливай меня
на полпути, но лиши меня надежды и быстро уничтожь меня во веки веков" (ГББ,
133--134). 12 января 1938: "Удивляюсь человеческим силам. Вот уже 12  января
1938  года.  Наше  положение  стало  еще много хуже, но все еще тянем. Боже,
пошли нам поскорее смерть" (ГББ, 137).
     Смерть посылается извне как "случай". Смерть, как  известно,  пришла  к
Хармсу совсем не так, как он того молил.



     36 Глава 1

     Смерть -- неизбежна. Ею всегда завершается жизнь человека, а потому она
является  ее  "целью"  --  "телосом".  При  этом каждый раз она наступает от
разных  причин.  Причин   множество,   а   финал   один.   Смерть   --   это
случайная реализация неизбежного.
     Смерть  --  "телос"  человеческой жизни. Но'человек считает своей целью
бессмертие. Хармс так сформулировал для себя эту дилемму:
     Цель всякой  человеческой  жизни  одна:  бессмертие.  <...>  У  земного
человека  есть  только два интереса: земной -- пища, питье, тепло, женщина и
отдых -- и небесный бессмертие. <...> Все земное свидетельствует  о  смерти.
<...>  Есть одна прямая линия, на которой лежит все земное. И только то, что
не лежит на этой линии, может свидетельствовать о бессмертии. <...> И потому
человек ищет отклонение от этой земной линии и называет его  прекрасным  или
гениальным (ГББ, 139--140).
     Все  земное  выстраивается  в  одну  линию, в единую цепочку, ведущую к
смерти. Все, что ведет к бессмертию, -- это лишь "отклонения" от этой линии.
"Отклонения"  --  то  есть  случайности.  Бессмертие,  вечность  как   будто
относятся  к  сфере, лежащей по ту сторону акциденций, в действительности же
они зависят от случайностей, а смерть -- непреднамеренный и случайный  финал
-- целиком  закономерна.  Все  это  объясняет,  почему в "случаях" так много
смертей и падений.
     Второй "случай" цикла называется "Случаи". Он  весь  состоит  из  почти
никак  не  связанных между собой происшествий, например смертей, падений или
прочих "несчастий":
     Однажды Орлов объелся толченым горохом и умер. А Крылов, узнав об этом,
тоже умер. А Спиридонов умер сам собой. А жена Спиридонова упала с буфета  и
тоже умерла. А дети Спиридонова утонули в пруду (ПВН, 354) и т. д.
     В   этой   серии,   построенной   по   одной  из  классических  моделей
харм-совского повествования, случаи  повторяются.  Закономерно  и  название:
"Случаи".
     Весь  второй  "случай"  интересен  тем,  что  он составлен из множества
случаев. Случай, как уже говорилось, -- событие неординарное, противоречащее
идее повтора. Но Хармс любит включать единичное в серии.  Попадая  в  серию,
"случай"   становится   своей   противоположностью,   элементом   "порядка",
прогрессии. Он начинает относиться к миру закономерного,  а  не  случайного.
Смерть  как  раз  и  оказывается  таким случаем -- закономерным и уникальным
одновременно. Она все время повторяется и в  силу  этого  относится  к  миру
сериальное. Что же отличает одну смерть от другой?
     Витгенштейн заметил:
     Если  кто-то со дня на день обещает другому: "Завтра я навещу тебя", --
говорит ли он каждый день одно и то же или каждый день что-то другое?31
     _____________
     31 Витгенштейн Людвиг. Философские исследования, 226 /  Пер.  М.
С.  Козловой,  Ю.  А. Асеева // Витгенштейн Л. Философские работы. Ч. 1. М.:
Гнозис, 1994. С. 168.

     Предмет, имя, случай 37

     Ответ на этот вопрос может быть разный в зависимости от того, увидим ли
мы в принципе построения серии некое правило или  нет.  Мы  обычно  признаем
наличие  серии,  а  следовательно,  и единообразия, если мы можем установить
некое правило ее развертывания. Если реплика: "Завтра  я  к  вам  зайду"  --
каждый раз возникает в одном и том же предсказуемом контексте, мы имеем дело
с повтором, то есть воспроизведением той же реплики. Если нет -- то нет.

     8

     Существует ли что-то общее между смертями Орлова, Крылова, Спиридонова,
его жены  и  детей?  Хармс  кончает  второй "случай" иронической декларацией
такого правила: "Хорошие люди и не умеют поставить себя  на  твердую  ногу".
Выходит,  все покойники второго "случая" -- "хорошие люди", и в том, что они
хорошие, заключается сходство между ними. Все эти смерти, как бы ни были они
различны по обстоятельствам, входят в серию "смерти хороших людей". Но  даже
без  такой  сериализации смерть предстает здесь неким одинаковым и повторным
событием,  лишенным  фундаментальной  индивидуальности.  Мы   просто   имеем
повторение: умер, умер, умер, умер32.
     Может  ли  быть  случай,  состоящий  из случаев как из элементов серии?
Может ли в таком случае быть случай, который сам является  серией?  Что  это
такое  за  сериальный  случай?  Случай,  состоящий  из элементов, отрицающих
случайность, потому что подчиняющихся правилу?
     Существует ли  что-то  отличающее  одну  смерть  от  другой  во  втором
"случае"?  С  одной  стороны,  это серия причин и обстоятельств, приведших к
смерти. Именно в них как будто и  заключена  сама  сущность  случайности  --
"объелся  горохом",  "упал"  или  просто  "умер  сам  собой", -- то есть без
причины, так сказать, случайность. Однако, как будет видно,