военную битву на тысячу
индивидуальных действий участников.  Можно  представить  себе  использование
сложного аппарата для регистрации всех этих движений, выполняемых отдельными
солдатами,  всех  произнесенных  слов  и всех физических событий: выстрелов,
взрывов, газовых атак и т.д. Смысл исторического события,  "битвы",  однако,
не  может  быть  извлечен  ни  из  одной  из  этих  деталей,  ни  даже из их
совокупности. Смысл таится не в индивидуальном процессе; в  действительности
он  существует только как порядок, охватывающий все эти частности (Straus
Erwin. Man, Time and  World.  Pittsburgh:  Dusquesne  University  Press,
1982. P. 54).
     40  См.:  Blumenberg  Hans, The Legitimacy of the Modern Age. P.
457.
     41 Хлебников Велимир. Творения. С. 493.
     42 Битва между силами хаоса и порядка входит в древнейшую мифологию. Но
с определенного момента (например, в некоторых мифах об Ахура Мазде)  такого
рода  битва  заменяется  "последней"  битвой  между  силами  добра  и  зла и
окончательной,  вечной  победой  добра,   ознаменовывающей   фундаментальную
трансформацию   миропорядка   и   трансцендирование  времени.  Миф  о  битве
преобразуется в апокалиптический  миф  (Cohn  Norman.  Cosmos,
Chaos  and  the  World  to Come. The Ancient Roots of Apocalyptic Faith. New
Haven; London: Yale University Press, 1994. P. 112-115).


     158 Глава 5
     рического времени. Роже Кайуа так формулирует роль войны в  переживании
исторического времени:
     ...война  выступает  как  веха  в истечении длительности. Она разрезает
жизнь наций. Каждый раз она начинает новую эру; некое время кончается, когда
она  начинается,  когда  же  она   завершается,   начинается   иное   время,
отличающееся от первого своими наиболее зримыми качествами43.
     13
     Битва  позволяет остановить время, кристаллизовать его в эпоху и вместе
с  тем  увидеть  многоголовую  гидру  невероятного  тела,  "концы"  которого
спрятаны в прошлом и в будущем, в четвертом измерении.
     Основным  "действующим"  лицом  этой битвы парадоксально оказывается не
воин,  а  наблюдатель.  Наблюдатель  --  это  как  раз  та  фигура,  которая
радикально  отделяет  прошлое от настоящего, рубит "истечение длительности".
Мишель де Серто заметил, что существуют два  подхода  к  пониманию  истории.
Один он идентифицировал с психоанализом. Для психоанализа прошлое существует
в  настоящем,  оно повторяется. С этой точки зрения психоанализ как бы видит
"тело" истории в четвертом измерении. Второй подход связан с историографией,
разрывающей прошлое и настоящее:
     Историография рассматривает это отношение [между прошлым и настоящим] в
виде последовательности  (одно  после  другого),  корреляции  (большее   или
меньшее сходство), следствий (одно следует за другим) и дизъюнкции (либо то,
либо другое, но не оба одновременно)44.
     Часовой,    ответственный   за   время,   конечно,   занимает   позицию
историографа, отсекающего историю от настоящего. Историю в  таком  понимании
создает не ее протагонист, а наблюдатель. Именно он -- главное "историческое
лицо".
     Время  в такой перспективе перестает быть чисто темпоральным феноменом,
оно   как   бы   откладывается   в   неких   пространственных    состояниях,
соотнесенностях,  смежностях,  соприсутствиях.  Гегель говорил о "месте" как
"пространственном "теперь""45.  Паралич  времени  в  некой  пространственной
конфигурации  --  и  есть  сущность  битвы,  сущность  историчности.  Зрение
фиксирует место как пространство реализации истории.
     _________________
     43 Caillois Roger. L'homme et le sacre. Paris: Gallimard,  1950.
P. 225. История новейших войн, прежде всего войны 1914--1918 годов -- модели
битв для Хармса и его современников, продемонстрировала, каким образом война
из  экспедиций, протекающих в пространстве, постепенно преобразуется в некое
"тотальное" временное событие. Тотальная война  "на  истощение"  захватывает
всю  мыслимую  территорию  и  становится  войной прежде всего во времени. По
выражению Поля Вирилио, война на  истощение  из-за  отсутствия  пространства
распространилась на время; длительность стала фактором выживания (Virilio
Paul. Speed and Politics. New York: Semio-text(e), 1986. P. 56).
     44  Certeau Michel de. Histoire et psychanalyse entre science et
fiction. Paris: Gallimard, 1987. P. 99.
     45 Гегель  Георг  Вильгельм  Фридрих.  Энциклопедия  философских
наук. Т. 2. М.: Мысль, 1975. С. 60.


     История 159
     Это  превращение  времени  в  пространство  легко  связывается  с идеей
четвертого  измерения,  где  время  для  "умеющего  видеть"  превращается  в
пространственное "тело".
     Все  это заставляет пересмотреть определение случая. Раньше я говорил о
случае  как  о   событии,   нарушающем   обычную   рутину,   предсказуемость
происходящего.  В  свете  сказанного  можно уточнить это определение. Случай
может происходит в серии события, или в  серии  наблюдения  за
ним,  его регистрации, или в двух сериях одновременно. Регулярность, на фоне
которой только и возникает понятие случая, также может относиться и к  серии
события,  и  к  серии  наблюдения.  При этом серия наблюдателя -- едва ли не
более важная, чем ряд, в котором находится "событие". Случай это  не  только
нарушение  регулярности,  это  некая  приостановка,  "паралич" длительности,
задаваемый внешней точкой зрения.
     Вспомним еще раз "Голубую тетрадь No  10".  Я  уже  писал  о  том,  что
название  это  случайно:  этот  "случай"  значился  под номером 10 в голубой
тетради. Текст этот повествует о некоем  "негативном"  человеке,  который  в
принципе  не  мог  существовать.  На оси событийности, на оси существования,
таким образом, имеется сплошное ничто, превращаемое в "случай" именно формой
регистрации.
     Пространство наблюдения избавляется от предметности и становится чистым
"местом" -- то есть не чем иным, как "пространственным  "теперь"".  Ситуация
наблюдения,  фиксации  избавляется  от  всего  несущественного  и дается как
чистый акт зрения.  И  этот  чистый  акт  зрения,  чистая  фиксация  "ничто"
помещается Хармсом на эмблематическое "первое" место в цепочке "случаев".
     Регистрация в первом "случае" осуществляется не в пространстве события,
а в пространстве  существования  голубой  тетради,  разбитой  на  порядковые
номера. Именно порядковый номер в тетради, а  не  в  темпоральности  события
создает   определенную   систему  регулярности,  обеспечивающую  переход  из
временного в пространственное. Линейный ряд, идентифицируемый  со  временем,
здесь  превращается  в  ряд  белых  плоскостей  -- страниц, пространственных
двухмерных срезов.
     Гегель заметил, что  фигуративная  способность  времени  обнаруживается
лишь тогда, когда
     отрицательность  времени  низводится  рассудком  до единицы. Эта
мертвая единица, в которой мысль достигает вершины внешности, может  входить
во  внешние  комбинации,  а эти комбинации, фигуры арифметики, в свою
очередь, могут получать  определения  рассудка,  могут  рассматриваться  как
равные и неравные, тождественные и различные46.
     Хармс  играет  на  способности  "единиц"  ("колов") создавать видимость
сравнимых порядков. В итоге "случай номер один" оказывается "номером десять"
"Голубой тетради".  Ряды  не  совпадают,  номера  противоречат  друг  другу,
вписываясь  в  разные  серии. Только "часовой", наблюдатель может знать, что
"номер десять" одной серии является
     _______________
     46 Гегель  Георг  Вильгельм  Фридрих.  Энциклопедия  философских
наук. Т. 2. С. 56--57.


     160 Глава 5
     "номером  один"  другой,  что его местоположение по-разному выглядит из
разных точек "теперь".
     В третьем "случае" -- "Вываливающиеся  старухи"  --  определяющая  роль
также  придана  наблюдателю. Именно его позиция создает унылую повторность и
регулярность события, о котором трудно с уверенностью  сказать,  состоит  ли
оно  из одного случая, но увиденного в различных временных перспективах, или
из множества разных. Конец этого случая -- это конец наблюдения за ним:
     Когда вывалилась шестая старуха, мне надоело смотреть на них, и я пошел
на Мальцевский рынок... (ПВН, 356)
     Отсюда  и  странное  расслоение  события  в  "Упадании",  когда   время
наблюдения  над  падением  двух  тел с крыши может быть гораздо большим, чем
время их падения.
     Распад события, вернее, его закрепление на четырехмерном, синхронном  и
невидимом  для  читателя  теле  создает  такую  ситуацию,  при которой автор
оказывается  не  в  состоянии  формулировать  непротиворечивые  суждения   о
происходящем.  В  одной временной перспективе смерть происходит, но в другой
ее нет. Отсюда тела, которые,  казалось  бы,  сохраняют  свою  идентичность,
неожиданно начинают называться иначе или вообще теряют свои имена.
     Все  это в иной перспективе проблематизирует понятие "случая", но также
и "предмета".



Глава 6. ИСЧЕЗНОВЕНИЕ
     1
     Значение наблюдения, зрения для Хармса очевидно в шестом  "случае"  под
названием  "Оптический  обман".  Тема  этого  текста,  по  всей вероятности,
отсылает к важному для Хармса эссе Ралфа Уолдо Эмерсона "Опыт", в котором, в
частности,  говорится:  "Оптическая  иллюзия  распространяется   на   любого
человека,  которого мы встречаем" ("There is an optical illusion about every
person we meet")1. У Хармса, как и у  Эмерсона,  речь  идет  о  ненадежности
восприятия мира. Случай построен как серийное, повторяющееся действие:
     Семен Семенович, надев очки, смотрит на сосну и видит: на сосне сидит
     мужик и показывает ему кулак.
     Семен Семенович, сняв очки, смотрит на сосну и видит, что на сосне
     никто не сидит.
     Семен Семенович, надев очки, смотрит на сосну и опять видит, что на
     сосне сидит мужик и показывает ему кулак. <...>
     Семен Семенович не желает верить в это явление и считает это явление
     оптическим обманом (ПВН, 359).
     Тема "оптического обмана" привлекала обэриутов, хотя в этом они не были
особенно  оригинальны.  Большое  влияние  на  культуру  начала  века  оказал
эмпириокритицизм, теории Маха и Авенариуса, утверждавших,  что  мы  получаем
доступ  к  явлениям  мира  только  в  форме  чувственных  ощущений,  которые
преобразуют  в  соответствии  с  кодами   восприятия   реалии   мира.   Этот
преображенный  вариант  кантианства спровоцировал всплеск интереса к разного
рода галлюцинациям, видениям.
     Вопрос о том,  видим  ли  мы  предмет,  в  таком  контексте  заменяется
вопросом  о  том,  какого рода субъективные восприятия мы получаем и как они
зашифровывают реалии мира. В "Разговорах" Липавского регистрируется  интерес
к  физиологии  зрения,  к  глазам  как  к  машине,  производящей собственные
ощущения.
     Глаза могут видеть нечто не предъявленное им в виде материального тела.
В "Утре", тексте, о котором уже  шла  речь,  рассказчик  видит  с  закрытыми
глазами:
     Закрытыми  глазами  я  вижу, как блоха скачет по простыне, забирается в
складочку и там сидит смирно, как собачка.
     __________
     1 Emerson R. W. Essays and Other  Writings.  London;  New  York:
Cassell, 1911. P. 256.


     162 Глава 6
     Я  вижу  всю комнату, но не сбоку, не сверху, а всю зараз. Все предметы
оранжевые (ПВН, 443).
     То, что видит рассказчик, -- не результат его "непосредственного" (если
таковое бывает) восприятия. В  "Оптическом  обмане"  Семен  Семенович  видит
"мужика"  только через очки, а не непосредственно глазами. Очки, конечно, не
закрытые веки, но они трансформируют видение предмета, пропуская  его  через
"деформирующее стекло". Вся ситуация "Оптического обмана" отчасти напоминает
ситуацию  "Утра",  где  видение  и  невидение,  сон  и  бодрствование  также
чередуются.
     Эрнст Мах, писавший  о  зрении  в  конце  XIX  века,  различал  "память
ощущений"  от  галлюцинаций.  Галлюцинации  --  это псевдовосприятие образов
предметов, которые  никогда  не  были  увидены.  "Память  ощущений"  --  это
всплывание  некогда  увиденных  образов  из  глубины  памяти. Мах, например,
рассказывает, что в молодости на грани засыпания постоянно видел яркий  узор
известного  ему  ковра.  Иногда  Маху  даже  удавалось  по  собственной воле
трансформировать образы, всплывавшие перед его взором. Так, он смог  однажды
превратить   лицо   в  череп.  Он  же  описывает  феномен  псевдовосприятия,
чрезвычайно сходный с тем, который Хармс описал в "Утре":
     Вот какое странное  явление  часто  случалось  со  мной  на  протяжении
нескольких  лет. Я просыпаюсь и лежу без движения с закрытыми глазами. Перед
собой я вижу покрывало со всеми  мелкими  складками  на  нем,  а  сверху  на
покрывале  во всех деталях я вижу свои неподвижные и неменяющиеся руки. Если
я открываю глаза, оказывается либо довольно темно, либо светло, но покрывало
и мои руки лежат иначе, чем мне они только что виделись2.
     Эти два видения -- одно  с  закрытыми  глазами,  одно  с  открытыми  --
связаны  между  собой.  Первое -- видение памяти, образы которой проникают в
область псевдовосприятия. По существу, речь идет о взаимоналожении  прошлого
и  будущего  обликов одного и того же объекта. Восприятие настоящего момента
заменяется воспроизведением образа, растянутого во времени.
     Мах отнес к сфере "памяти ощущений" фантазматические следы на сетчатке,
возникающие тогда, когда актуальное восприятие ослабляется:
     Фигуры, которые, как нам кажется, мы тогда видим -- если они,  конечно,
не  создаются прямым участием внимания в отборе или комбинировании отчетливо
воспринимаемых пятен, -- безусловно, не производные репрезентации;  это,  по
крайней   мере   отчасти,   спонтанные  фантазмы,  которые  на  время  своей
манифестации и в некоторых местах начинают управлять процессами  возбуждения
в сетчатке3.
     Олейников  считал  себя  знатоком  "эндоптического  зрения". Он пытался
проанализировать происходящее у него в глазу, наблюдал за
     ______________
     2 Mach Ernst. Contributions to the Analysis of  the  Sensations.
La Salle: Open Court, 1897. P. 88
     3 Ibid. P. 88.


     Исчезновение 163
     пятнами,  помутнениями  и  искрами.  При этом его особенно интересовало
движение этих ничего не представляющих пятен:
     Искры совершают непрерывное движение,  как  туча  мошек  вечером  перед
хорошей погодой. <...> Н. М. [Олейников] на основании различия движений этих
телец  и  их  размеров  (он вычислил их), устанавливает, что видит человек в
своем глазу. Он считает также, что пятна находятся довольно  далеко  от  дна
глаза, это сгустки в стекловидном теле, они поворачиваются вместе с глазом и
уплывают  из-за  стремления  уловить  их  в  центр зрения. Искры или светлые
точки, наоборот, обладают самостоятельным движением (Логос, 13).
     Движение глаза и движение иллюзорных точек  и  пятен  связаны  с  самой
сущностью  зрения.  Чтобы  обнаружить  предмет, наш глаз должен двигаться по
нему, сканировать его. Неподвижный глаз -- слеп. Точки и искры -- это  следы
памяти   восприятия,   как  памяти  движения.  Но  всякое  движение  --  это
установление  последовательности  и,  следовательно,  предполагает   наличие
времени.
     Еще   Лессинг,   относивший   живопись,   в   отличие   от   поэзии,  к
пространственным,  а  не  темпоральным  искусствам,  был  вынужден  признать
условность такой чистой пространственности:
     Каким  образом  достигаем  мы  ясного  представления о какой-либо вещи,
существующей в пространстве? Сначала  мы  рассматриваем  порознь  ее  части,
потом  связь  этих  частей  и,  наконец,  целое.  Чувства наши совершают эти
различные  операции  с  такой  удивительной  быстротой,  что  операция   эта
сливается  для  нас  как бы в одну, и эта быстрота безусловно необходима для
того, чтобы мы могли составить себе понятие о целом,  которое  есть  не  что
иное, как результат представления об отдельных частях и их взаимной связи4.
     Друскин  в  трактате  1934  года "Движение" высказывает сходные мысли и
увязывает движение и восприятие с дискурсивной линейностью:
     Осматривая, не перехожу ли от одного к другому? Если  же  перехожу,  то
это  движение.  Таким  образом,  осматривание неподвижной последовательности
есть движение. Может ты скажешь: ты осматриваешь, а другой  не  осматривает,
он  видит  сразу. Но если он видит сразу, он не видит последовательности. Он
видит одно. Поэтому нет последовательности, если кто-либо видит сразу. <...>
Но, может быть, есть неподвижная последовательность, которую никто не видит?
(Логос, 99--100)
     Что такое  эта  "неподвижная",  невидимая  последовательность,  как  не
последовательность,  зафиксированная  в  памяти.  Движение глаза растягивает
предмет во времени. Тем самым предмет уже преобразуется, он  перестает  быть
тем, чем он "является" в настоящем. Восприятие предмета во времени, заданном
движением  глаза,  преобразует  его  в  нечто  иное,  в иероглиф предмета, в
подобие слова, вытянутого в цепочку. Сам же  предмет,  как  нечто  единое  и
неизменное,  как  бы  исчезает  из  поля  зрения,  преобразуясь в невидимую,
"неподвижную по-
     _____________
     4Лессинг Г. Э,  Лаокоон/  Пер.  Е.  Эдельсона  //Лессинг  Г.  Э.
Избранные произведения. М., 1953. С. 452.


     164 Глава 6
     следовательность".    Неподвижная    последовательность   невидима   по
определению.
     Липавский в собственных  "Разговорах"  рассуждает  о  роли  движения  в
преобразовании  видимого  мира,  например в восприятии перевернутого мира на
сетчатке:
     Вверх-вниз:  это  только  отношение  к  движению  тела  или  руки,  оно
определяется  ориентировкой  по  уже  известным  по  положению  предметам  и
движению глаза. В том случае, когда этими  признаками  пользоваться  нельзя,
возможна  ошибка. Это подтверждает опыт с булавкой: ее подносят так близко к
глазу, что видна уже не она сама, а ее тень, падающая на дно  глаза;  и  она
видна в перевернутом виде (Логос, 10--11).
     Отмеченное  Липавским  явление  только  кажется парадоксальным. Предмет
"как он есть" -- булавка, поднесенная к глазу, --  исчезает  и  предстает  в
перевернутом и теневом обличии, как только мы извлекаем его из контекста, то
есть   изолируем   его   из   некой  предметной  последовательности.  Только
пропущенный сквозь призму движения, временной растяжки мир становится  нашей
"реальностью".
     2
     В  1937  году  Хармс написал текст "О том, как меня посетили вестники".
Вестники, придуманные Липавским и  ставшие  в  дальнейшем  постоянной  темой
размышлений Друскина, -- это умозрительные существа, сходные с ангелами, они
живут  в  некоем  мире,  соотнесенном  с  нашим, но нам недоступном. Одна из
главных особенностей вестников та, что они, как некие "наблюдатели-часовые",
не знают времени, а следовательно, и событий, которые для них всегда внешни.
Они существуют в том мире, где "случаи" невозможны, потому  что  в  нем  нет
временной  растяжки,  а  следовательно,  и  серийности  .  Друскин  в тексте
"Вестники  и  их  разговоры"  (1933)  так  определяет  форму   существования
вестников:
     Жизнь вестников проходит в неподвижности. У них есть начала событий или
начало  одного  события,  но  у  них  ничего  не  происходит.  Происхождение
принадлежит  времени.  <...>  У  них  нет  конца  событий,  потому  что  нет
промежутков между мгновениями (Логос, 91).
     Поскольку вестники -- "неподвижные последовательности" (в терминах того
же Друскина), то они не могут быть воспринимаемы, они даются человеку только
тогда, когда часы остановлены, движения невозможны и глаза как бы замирают в
глазных впадинах.
     В  тексте  "О  том,  как меня посетили вестники" Хармс как раз и рисует
картину такого минус-восприятия, связывая ее с течением  (напомню  читателю,
что  и  сквозняк,  упоминаемый  Хармсом, это метафора временного потока) или
остановкой времени:
     В часах что-то стукнуло, и ко мне пришли вестники. Я  не  сразу  понял,
что  ко мне п