дубовых  ветвей,  я  отчетливо
расслышал несколько последовательных хлопков и скрежещущие звуки.  Затем
раздался громкий щелчок, еще один и еще.
   После четвертого щелчка  мне  показалось,  что  я  узнаю  эти  звуки.
Пистолет  фирмы  "Локейд"  для  открывания  замков.  Это  приспособление
оснащено тонким стержнем, который  всовывается  в  замочную  скважину  и
оказывается прямо под кулачками замка. Когда вы нажимаете на  курок,  из
стержня выпрыгивает вверх тонкая стальная пружина, нажимая на  некоторые
кулачки и выстраивая их в нужном порядке для того, чтобы замок открылся.
   Несколько лет назад Мануэль Рамирес  продемонстрировал  мне  действие
этих инструментов. Они продаются только учреждениям, связанным с охраной
порядка, и спецслужбам, если же подобное устройство оказывается в  руках
частного лица, это  считается  серьезным  правонарушением  и  совершенно
противозаконно.
   Пусть  Джесси  Пинн  умел  с   не   меньшей,   нежели   Сэнди   Кирк,
убедительностью натягивать на свою собачью физиономию  маску  печального
сочувствия, он тоже был причастен к совершению  тягчайших  преступлений,
участвуя в сожжении жертвы убийства в печи крематория. Так что  вряд  ли
его  могло  смутить   такое   незначительное   по   сравнению   с   этим
правонарушение, как владение пистолетом для взлома замков.  Возможно,  и
его беспринципность имела свои пределы. Возможно, Джесси Пинн и не  стал
бы сбрасывать с утеса монашенку без  особой  надобности,  но  все  же...
Припомнив хищную мордочку Пинна и острый, словно лезвие стилета,  взгляд
его красных глаз, когда несколькими часами раньше он  подошел  к  окошку
крематория, я не рискнул бы поставить деньги на монашенку.
   Долговязому взломщику понадобилось нажать  на  курок  пистолета  пять
раз, прежде чем все кулачки замка встали на свои места и замок открылся.
Осторожно подергав за ручку двери, чтобы убедиться в  этом,  Пинн  сунул
приспособление в карман.
   Затем  он  толкнул  дверь.  Пространство  за   ней   оказалось   ярко
освещенным.   Превратившись   в   черный   силуэт   на   фоне   светлого
прямоугольника двери, похоронщик с минуту постоял, прислушиваясь. Голова
на его костистых плечах  свесилась  влево,  растрепанные  ветром  волосы
топорщились в разные стороны, как солома. Внезапно, неуклюже дернувшись,
словно слезшее со столба на огороде пугало,  он  переменил  позу,  вошел
внутрь и наполовину прикрыл за собой дверь.
   - Сидеть здесь, - велел я Орсону и стал спускаться по  ступеням.  Моя
неизменно послушная собака последовала за мной.
   Оказавшись внизу, я повернулся ухом к проему  двери.  Из  подвала  не
доносилось ни звука. Орсон протиснулся  между  мной  и  дверью,  засунул
голову внутрь и начал принюхиваться. Я легонько стукнул его  по  упрямой
башке, но он и ухом не повел.
   Я перегнулся через собаку и тоже засунул голову вовнутрь. Я,  правда,
не собирался нюхать воздух, а всего лишь хотел рассмотреть, что делается
в подвале. Щурясь от флуоресцентного света, я увидел помещение  размером
семь на  тринадцать  метров,  с  бетонными  стенами  и  потолком.  Здесь
находилось оборудование, которое помогало содержать в рабочем  состоянии
церковные помещения и классы воскресной школы, располагавшиеся  в  левом
крыле здания. Тут также располагались котельная с пятью газовыми топками
и большим водонагревателем, электрощиты и еще  какое-то  непонятное  для
меня оборудование.
   Я увидел спину Джесси  Пинна,  направлявшегося  к  закрытой  двери  в
дальнем конце комнаты. Он успел пройти уже три четверти пути.
   Отступив на шаг от двери, я вынул из кармана чехол с темными  очками.
Очки вышли из чехла от "Велкро" с таким звуком, с каким  змея  выползает
из старой кожи.
   Впрочем, я отродясь не слышал, с каким звуком змеи меняют  кожу.  Мое
буйное воображение, о котором я уже упоминал,  подсказало  мне  подобное
сравнение.
   К  тому  времени,  когда,  нацепив  очки,  я  снова  сунул  голову  в
светящийся  проем,  Пинн  уже  исчез  за  дальней   дверью   подвального
помещения, оставив ее, так же как первую, приоткрытой.  Из-за  нее  тоже
сочился свет.
   - Тут цементный пол, -  прошептал  я,  обращаясь  к  Орсону.  -  Я  в
кроссовках, меня не  услышат,  а  твои  когти  будут  клацать  по  полу.
Оставайся здесь.
   Надавив на дверь, я протиснулся  внутрь.  Орсон  остался  снаружи,  у
подножия лестницы. Может быть, на сей раз он повиновался потому,  что  я
сумел логично объяснить ему необходимость этого?
   Впрочем, возможно, он что-то учуял и сообразил, что  соваться  внутрь
не самая лучшая мысль. Обоняние у собак  в  тысячу  раз  острее,  чем  у
людей, и с помощью носа они способны получать больше информации, чем  мы
с помощью всех наших органов чувств, вместе взятых.
   Темные очки защищали мои глаза от света и вместе с тем  нисколько  не
мешали  ориентироваться  в  незнакомом  помещении.   Стараясь   избегать
открытого пространства, я держался поближе  к  стенам,  чтобы  в  случае
неожиданного появления Пинна нырнуть в какую-нибудь нишу и укрыться.
   От времени и пота кокосовый лосьон на моей коже, должно  быть,  почти
утратил свои защитные свойства, однако я  рассчитывал  на  то,  что  его
успешно заменит слой сажи, покрывавшей мои руки словно  тонкие  шелковые
перчатки. Лицо, вероятно, выглядело так же.
   Подойдя к двери в дальнем конце подвала, я услышал  в  отдалении  два
мужских голоса, один из которых Явно  принадлежал  Пинну.  Они,  однако,
звучали настолько приглушенно, что я не мог  разобрать,  о  чем  говорят
мужчины.
   Бросив взгляд в сторону входной двери, я  увидел  просунутую  в  щель
морду Орсона Он наблюдал за мной с неподдельным интересом, задрав правое
ухо.
   За второй дверью располагалась длинная узкая и почти пустая  комната.
Вдоль стен тянулись водопроводные и отопительные  трубы,  с  потолка  на
цепях свешивались лампы. Хотя горело лишь несколько из  них,  я  тем  не
менее не стал снимать очки.
   Вытянутое помещение изгибалось в форме буквы Г, и вторая его часть  -
более длинная и широкая - уходила вправо  под  прямым  углом.  Освещение
здесь было таким же скудным Эта часть комнаты, видимо, использовалась  в
качестве склада, поскольку, двигаясь  в  направлении  голосов,  я  видел
выстроившиеся   вдоль   стен   коробки   со   всевозможными   припасами,
украшениями,  предназначавшимися  для  проведения  праздников,  а  также
тяжелые ящики, где хранились церковные записи. Тени по углам  напоминали
согбенные фигуры монахов в длинных власяницах. Я снял очки.
   По мере моего продвижения вперед голоса становились все громче,  и  я
уже  был  в  состоянии  различать  отдельные  слова.  По  голосу   Пинна
чувствовалось, что он крайне зол. Хотя  он  и  не  кричал,  в  тоне  его
звучала  неприкрытая  угроза.  Собеседник  его,  наоборот,   говорил   с
примирительными  интонациями,  словно  пытаясь  успокоить  взломщика  из
похоронного бюро.
   Почти половину комнаты занимала модель яслей, в которых  родился  сын
божий. Фигуры в человеческий рост  изображали  не  только  Иосифа,  Деву
Марию и младенца Иисуса, лежавшего в колыбели Когда  по  праздникам  эту
конструкцию собирали, она полностью отображала сцену рождения  Христа  в
том виде, в котором она традиционно  изображается  Поэтому  тут  были  и
волхвы, и верблюды, и ослы, и овцы, и ангелы, возвещающие о появлении на
свет сына божьего. Сами ясли были сколочены из досок,  и  в  них  лежали
охапки настоящей соломы. Фигуры людей и животных были сделаны из  гипса,
державшегося на каркасе из мелкой проволочной сетки и  деревянных  реек.
Лица и одежда были выписаны одаренным, по всей видимости,  художником  и
покрыты слоем защитного лака,  который  поблескивал  даже  в  теперешнем
полумраке.  По  ярким  краскам  и  ряду  других   деталей   можно   было
предположить, что модель недавно подновляли. Видимо,  скоро  ее  накроют
тряпичным чехлом, и она останется здесь дожидаться следующего Рождества.
   Выхватывая из разговора отдельные слова, я пробирался между фигурами,
некоторые из которых были гораздо  выше  меня.  Сейчас  они  стояли  как
попало, а не как положено. Один из волхвов уткнулся лицом в жерло  трубы
в поднятой руке ангела, а Иосиф, похоже, был погружен в глубокомысленную
беседу с верблюдом.
   Всеми позабытый маленький Иисус тосковал в скособочившейся  колыбели,
одна половина  которой  опиралась  на  охапку  соломы.  Мария  сидела  с
блаженной улыбкой на устах и благоговением во  взоре,  однако  и  то,  и
другое было адресовано не святому младенцу, а оцинкованному  ведру.  Еще
один волхв сосредоточенно рассматривал верблюжью задницу.
   Я пробрался через это обескураживающее сборище и притаился за фигурой
ангела, играющего на лютне.
   Оставаясь в тени, я выглянул из наполовину  распростертого  гипсового
крыла и метрах в пяти от себя увидел Джесси Пинна. Он свирепо  отчитывал
другого мужчину, стоявшего у подножия лестницы, которая вела  наверх,  в
основные церковные помещения.
   - Тебя же предупреждали, - заговорил Пинн, возвышая  голос  почти  до
визга. - Сколько раз прикажешь повторять тебе одно и то же?
   Поначалу я, как ни пытался, не мог разглядеть,  с  кем  разговаривает
Пинн, поскольку он загораживал от меня спиной того,  к  кому  обращался.
Собеседник Джесси Пинна что-то  ответил,  но  говорил  он  тихо,  ровным
голосом, и я не мог разобрать его слов.
   Лицо взломщика исказилось гримасой отвращения.
   Он стал возбужденно мерить комнату шагами, со злостью  ероша  свои  и
без того всклокоченные волосы.
   Только тогда я увидел, что его собеседником был преподобный отец  Том
Элиот, настоятель церкви Святой Бернадетты.
   - Ты болван! Ты  глупый  кусок  дерьма!  -  бесился  Пинн.  -  Жалкий
лепетун! Богомольный дегенерат!
   Отец Том был маленьким пухлым человечком  с  подвижным  выразительным
лицом прирожденного комического артиста. Хотя я не посещал  ни  эту,  ни
какую-либо  другую  церковь,  несколько  раз  мне  все  же   приходилось
беседовать с отцом Томом, и он показался  мне  очень  добрым  человеком,
способным посмеяться над самим собой, и с почти детской тягой  к  жизни.
Поэтому я не находил  ничего  странного  в  том,  что  прихожане  Святой
Бернадетты обожали своего пастыря.
   По всему было видно, что Пинн не разделял эти чувства. Он поднял свою
руку скелета и направил костлявый палец в лицо священника.
   - Меня тошнит от тебя, лицемерный сукин сын.
   Отец Том предпочел оставить этот шквал оскорблений без ответа.
   Расхаживая взад-вперед,  Пинн  рубил  воздух  острым  ребром  ладони.
Казалось, он тщетно сражается за то, чтобы слепить из своих  слов  некое
подобие правды, которая была бы доступна пониманию священника.
   - Мы больше не желаем выслушивать твои бредни и не  намерены  терпеть
твое вмешательство. Я не буду грозить тебе тем, что вышибу  у  тебя  все
зубы, хотя, видит бог, это доставило бы мне огромное удовольствие.
   Я никогда не любил танцевать, но  с  радостью  сплясал  бы  на  твоей
глупой роже. Однако все, довольно угроз.
   Я не собираюсь больше запугивать тебя, как прежде.
   Ни сейчас, ни когда-либо еще. Я не стану даже грозить тебе  тем,  что
натравлю их на тебя. Хотя тебе это, пожалуй, пришлось бы по  вкусу.  Как
же, преподобный Элиот - мученик, страдающий во имя  господа!  Тебе  ведь
только того и  надо,  правильно?  Стать  мучеником,  принять  страдание,
подохнуть ужасной смертью, не жалуясь и не ропща.
   Отец Том стоял  с  безвольно  опущенными  руками,  склонив  голову  и
опустив глаза. Могло показаться, что он покорно ждет, когда  минует  эта
буря. Однако подобное смирение лишь еще больше разжигало злобу,  которой
кипел Пинн. Стиснув правую руку в острый кулак, он изо всех сил  треснул
им по ладони левой, словно испытывал потребность услышать удар  плоти  о
плоть.
   Затем он снова заговорил, но теперь в его голосе  звучала  не  только
ярость, но и презрение:
   - Однажды ты вдруг проснешься, а они будут кишеть на тебе.  А  может,
они застанут тебя на колокольне  или  у  алтаря,  когда  ты  преклоняешь
колени на молельную скамеечку. И ты отдашься им в отвратительном экстазе
- упиваясь болью, принимая муку во имя своего бога. Ведь ты  это  именно
так представляешь? Думаешь, что страдаешь за своего мертвого бога и  эти
страдания обеспечивают тебе прямую дорожку на небеса!
   Эх ты, тупой ублюдок! Безнадежный идиот! Ты ведь, чего доброго, еще и
молиться за них станешь. Будешь благословлять их, когда они начнут рвать
тебя на куски.
   Будешь или нет? Отвечай, поп!
   Ответом  был  опущенный  долу  взгляд  священника  и  его  терпеливая
покорность. Мне стоило огромных усилий не выдать своего  присутствия.  У
меня были вопросы, которые я хотел задать Пинну. Масса вопросов.  Однако
здесь не было печи крематория, куда  я  мог  бы  засунуть  голову  этого
мерзавца и, крепко удерживая его, потребовать ответа на них.
   Пинн перестал метаться по комнате и навис над отцом Томом.
   - Нет, я не стану больше грозить тебе, святоша. Не вижу  смысла.  Это
лишь приводит тебя в благоговейный трепет при мысли о возможности  стать
мучеником во имя своего господа. Мы поступим иначе: если ты, сволочь, не
уберешься с нашего пути,  мы  просто  пустим  в  расход  твою  сестру  -
милейшую Лору.
   Священник поднял голову и посмотрел  в  глаза  Пинну,  но  так  и  не
произнес ни слова.
   - Я лично пристрелю ее, - пообещал Пинн, - вот из этого пистолета.
   С этими словами он сунул руку за отворот пальто и  вытащил  пистолет.
Видимо, младший по рангу могильщик тоже, подобно своему  хозяину,  носил
наплечную кобуру.  Даже  издалека  и  в  сумраке  я  увидел,  что  ствол
пистолета был необычно длинным.  Моя  рука  непроизвольно  скользнула  в
карман куртки и легла на рукоятку "глока".
   - Отпустите ее, - попросил священник.
   - Мы не отпустим ее никогда. Слишком.., слишком интересный экземпляр.
Кстати, - сообщил Пинн, - перед тем как застрелить Лору, я ее изнасилую.
Она все еще не утратила привлекательности, хотя день ото дня  становится
все более странной.
   Лора Элиот, с которой когда-то дружила  и  работала  моя  мать,  была
действительно очень симпатичной.  Я  не  видел  ее  уже  целый  год,  но
прекрасно помнил, как выглядела эта женщина. Поскольку  ее  должность  в
Эщдоне сократили, она,  насколько  нам  было  известно,  подыскала  себе
работу в Сан-Диего. После гибели мамы мы с отцом получили от Лоры письмо
с соболезнованиями и были очень  разочарованы  тем,  что  она  не  сочла
нужным приехать и лично проститься со своей подругой.  Теперь  я  понял,
что все это было "легендой".
   Лора, по всей видимости, до сих  пор  находилась  где-то  поблизости,
насильно удерживаемая в неволе.
   Преподобный Том обрел наконец-таки голос и проговорил:
   - Да простит вас Господь.
   - Я не нуждаюсь в его прощении! - рявкнул Пинн. - Прежде  чем  нажать
на курок, я затолкаю ствол в рот Лоры и сообщу, что ее братец обещал  ей
скорую встречу - в аду. А затем вышибу ее куриные мозги.
   - Помоги мне, Господи!
   - Что ты сказал, поп? - издевательским тоном переспросил Пинн.
   Отец Том не ответил.
   - Ты сказал "помоги мне, Господи"? "Помоги мне, Господи"? Вряд ли  он
тебе поможет. Тем более что ты  больше  не  принадлежишь  к  его  стаду,
верно?
   Эти  странные  слова  заставили  преподобного  Тома  отшатнуться.  Он
прижался спиной к стене и закрыл лицо руками. Плакал  ли  он?  Возможно.
Точно сказать не могу.
   - Представь себе симпатичное лицо своей сестрички, - прошипел Пинн. -
Теперь представь: выстрел, и ее кости крошатся,  разъезжаются,  а  потом
верхняя часть черепа разлетается в разные стороны кровавыми ошметками.
   Он задрал пистолет вверх и выстрелил в потолок.
   Оказалось, что ствол оружия был таким длинным из-за  навинченного  на
него глушителя.  Поэтому  вместо  оглушительного  грохота  в  подземелье
раздался лишь тихий хлопок, будто кто-то ударил ладонью по подушке.
   В то же мгновение,  громко  клацнув,  пуля  ударила  в  прямоугольный
металлический плафон,  висевший  на  четырех  цепях  прямо  над  головой
похоронщика.  Флуоресцентная  лампа,  однако,  не  разбилась,   а   лишь
заметалась на длинных цепях, к которым была подвешена.
   Ледяное лезвие света  летало  по  комнате,  как  яркое  лезвие  косы,
выписывая широкие круги на полу подземелья.
   Пинн не двигался, но его долговязая  тень,  напоминавшая,  как  и  ее
хозяин, пугало, присоединилась  к  дикому  танцу,  который  в  ритмичном
качании лампы исполняли другие тени, летавшие по комнате, словно  черные
дрозды.
   Звенья пляшущих  и  подпрыгивающих  цепей  терлись  друг  о  друга  и
звякали. Так могли бы звенеть в маленькие колокольчики мальчики-служки с
глазами  ящериц  и  в  пропитанных  кровью   хитонах,   прислуживая   на
дьявольской мессе.
   Пинн засунул пистолет в кобуру. Сатанинская музыка и  пляшущие  тени,
похоже, привели его в возбуждение. Он вдруг издал нечеловеческий вопль -
дикий вопль безумца, похожий на ноту из кошачьего концерта. Такие  порой
будят вас по ночам и заставляют гадать, глотка какого существа  способна
издавать подобные звуки. После  того  как  с  губ  могильщика  вместе  с
брызгами слюны сорвался этот чудовищный вопль,  он  вдруг  нанес  обоими
кулаками два удара в живот отцу Тому.
   Торопливо выйдя из-за играющего на лютне ангела, я попытался вытащить
из кармана "глок", но  он  зацепился  за  подкладку  и  никак  не  хотел
вылезать.
   От боли священник сложился пополам, а  Пинн  сплел  кисти  рук  и  со
страшной силой ударил отца Тома по  шее  чуть  ниже  затылка.  Священник
рухнул на пол, а мне наконец удалось извлечь из кармана оружие.
   Не успокоившись на этом, Пинн ударил священника ногой  по  ребрам.  Я
включил луч лазерного прицела.
   Между острыми  лопатками  могильщика  возникла  смертоносная  красная
точка, и я уже был готов крикнуть:
   "Довольно!",  но  в  этот  момент  долговязый  подонок  отступил   от
поверженного священника.
   Я так и не открыл рта, а Пинн, обращаясь  к  распростертому  на  полу
отцу Тому, проговорил:
   - Если ты не помощник, то значит - помеха, и если не  способен  стать
частью будущего, то - прочь с дороги!
   Эта фраза прозвучала заключительным аккордом.
   Я выключил лазерный прицел и снова спрятался за ангела с лютней.  Это
оказалось  весьма  своевременным,  поскольку  в  тот  же  самый   момент
могильщик отвернулся от отца Тома. Меня он не заметил.
   Под сатанинское дребезжание цепей Джесси Пинн пошел  обратно  тем  же
путем, каким явился сюда, и казалось, что  звенящие,  скрежещущие  звуки
исходят из него, а не сверху, будто внутри этого угловатого  долговязого
тела копошилась металлическая саранча. Тень  Пинна  совершила  несколько
прыжков впереди него, а затем, когда он прошел  под  качавшейся  лампой,
оказалась сзади, сливаясь с другими тенями, и под  конец,  переломившись
пополам, исчезла за прямоугольным изгибом комнаты.
   Я сунул "глок" обратно в карман.
   По-прежнему скрываясь за бестолково стоявшими гипсовыми  фигурами,  я
теперь наблюдал за отцом Томом. Он лежал у подножия лестницы, скрученный
страшной болью, скорчившись наподобие зародыша в материнской утробе.
   Я раздумывал, не подойти ли к священнику, чтобы посмотреть, насколько
серьезны нанесенные ему повреждения, и заодно попытаться  выяснить,  что
означала сцена, свидетелем которой я стал. Однако, поразмыслив, я  решил
не обнаруживать своего присутствия и остался там, где стоял.
   По логике вещей, враг Джесси Пинна должен быть моим другом, но  я  не
считал возможным в одночасье довериться святому отцу. Пусть могильщик  и
священник были противниками, но  они  оба  являлись  участниками  некоей
загадочной, сложной и к тому же преступной игры, о которой я не имел  ни
малейшего представления вплоть до сегодняшнего вечера, а  значит,  имели
гораздо больше общего друг с другом, нежели со мной.
   Поэтому я бы не удивился, если бы при виде  меня  отец  Том  стал  бы