усилием
взял себя в руки.  Это  была  настоящая  внутренняя  борьба.  Стивенсону
стоило большого труда выбраться из водоворота охвативших его эмоций.
   Наконец шериф обрел свой  прежний  голос  или  по  крайней  мере  его
подобие и сказал:
   - Мне нужно поговорить с тобой, Сноу. Расставить кое-какие точки  над
"i". Сегодня же. Сейчас. Пойдем со мной.
   - Куда?
   - Моя патрульная машина стоит у ворот.
   - Но мой велосипед...
   - Я не собираюсь тебя арестовывать. Просто поболтаем  немного.  Хочу,
чтобы мы с тобой поняли друг друга.
   Вот уж чего мне не хотелось, так это оказаться в одной машине с шефом
полиции Стивенсоном. Однако, если бы я отказался последовать за ним,  он
мог бы сделать приглашение более формальным, попросту  нацепив  на  меня
наручники. А если бы я попытался сопротивляться аресту, вскочил на  свой
велосипед и задал стрекача, растворившись в тумане, далеко  бы  я  сумел
уехать? Через несколько часов рассвет, и я не успел бы добраться даже до
соседнего  города,  располагавшегося  дальше   вдоль   пустынной   линии
океанского побережья. Даже если  бы  у  меня  хватало  времени,  болезнь
ограничивала  доступный  мне  мир  границами  Мунлайт-Бей,  где  я  могу
вернуться домой до рассвета или добраться до кого-нибудь из моих друзей,
чтобы вовремя укрыться от солнца.
   - Ух, какое у меня настроение! - повторил Льюис Стивенсон, цедя слова
сквозь плотно сжатые зубы. Голос его снова звучал жестко. - Ах,  что  за
настроение!
   Ну так как, ты идешь со мной, сынок?
   - Да, сэр. Конечно. С удовольствием.
   Стивенсон махнул пистолетом, предлагая нам с Орсоном идти первыми.
   Я покатил велосипед к концу пирса. Мне было жутко ощущать позади себя
присутствие этого человека с пистолетом в руке.  И  мне  не  нужно  было
обладать талантом общения с животными, чтобы понять: Орсон нервничает не
меньше моего.
   Доски причала закончились и перешли в цементную  пешеходную  дорожку,
по обе стороны которой были разбиты  клумбы,  засеянные  ледяником.  Его
цветы широко распахиваются днем и закрываются на ночь.
   В  тусклом  свете  было  видно,  как  через  дорожку  ползут  улитки,
поблескивая своими крохотными антеннами и оставляя за собой  серебристые
полоски слизи. Некоторые появлялись из левой клумбы и пытались  пересечь
дорожку, чтобы оказаться в точно  такой  же  клумбе  с  правой  стороны,
другие сосредоточенно ползли в  противоположном  направлении.  Казалось,
что эти крохотные существа переняли от людей их непоседливость и  вечную
неудовлетворенность жизнью.
   Я принялся вилять передним колесом велосипеда, чтобы  не  наехать  на
нерасторопных  "пешеходов".  Орсон,  обнюхивая  улиток  на  ходу,   тоже
аккуратно переступал через них.
   А позади нас раздавались  хруст  раковин  и  хлюпающие  звуки,  когда
тяжелые ботинки полицейского давили улиток. Стивенсон наступал не только
на моллюсков, которые оказывались на его пути,  но  не  ленился  сделать
несколько шагов в ту или иную сторону, чтобы дотянуться ногой до улиток,
ползущих по бокам дорожки. На некоторых он просто  наступал,  на  других
обрушивал ногу с такой яростной силой,  что  его  подошва  ударялась  об
асфальт со звуком кувалды.
   Я не стал оборачиваться.
   Я боялся увидеть  на  лице  нашего  конвоира  то  злобное  ликование,
которое не раз замечал на лицах юных подонков, глумившихся надо  мной  в
детстве, когда я был еще слишком мал  и  глуп,  чтобы  давать  сдачи.  Я
прекрасно помнил это  выражение:  глаза-бусинки,  выглядевшие  змеиными,
даже несмотря на отсутствие вертикальных зрачков, рдеющие  от  ненависти
щеки, бескровные губы с пеной в уголках рта, оскаленные, мокрые от слюны
зубы. Это выражение отвратительно на лице подростка, но должно быть  еще
страшнее у взрослого, особенно когда на груди у него полицейский значок,
а в руке пистолет.
   Черно-белая полицейская машина стояла  у  тротуара  метрах  в  десяти
слева от входа на причал, вне досягаемости света фонарей, укрытая густой
тенью от раскидистых ветвей огромного индийского лавра.
   Я прислонил велосипед к стволу дерева, на котором туман повис подобно
клочьям  мха,  и  только  после  этого  с  беспокойством  повернулся   к
Стивенсону. Тот открыл заднюю дверь машины с той стороны,  где  положено
находиться пассажиру.
   Даже в тумане я различил на его лице то самое  выражение,  которое  и
боялся увидеть: ненависть, иррациональная, но отчетливо читаемая ярость,
которые делают иных людей опаснее  любого  зверя  Никогда  раньше  я  не
замечал в Стивенсоне ничего подобного, и, если бы внезапно  он  сообщил,
что  на  самом  деле  является  не  шефом  полиции,  а  инопланетянином,
принявшим его форму, я бы ему с готовностью поверил.
   Махнув стволом пистолета, Стивенсон велел Орсону:
   - Забирайся в машину, приятель.
   - Да ничего, пусть здесь постоит, - сказал я.
   - Влезай, - повторил он, обращаясь к собаке.
   Орсон подозрительно покосился на  распахнутую  дверцу  и  недоверчиво
заскулил.
   - Он подождет здесь. Он некогда не убегает, - заверил я полицейского.
   - Я хочу, чтобы  он  залез  в  машину,  -  ледяным  голосом  произнес
Стивенсон. - В нашем городе действует закон, в  соответствии  с  которым
собак  можно  выводить  на  улицу  только  на  поводке.  Мы  никогда  не
навязывали это правило тебе, Сноу. Отворачивались в сторону, делая  вид,
что не замечаем. Из-за  того  .  Потому  что  собака  может  ходить  без
поводка, если принадлежит инвалиду.
   Я был не в претензии за слово  "инвалид".  На  самом  деле  мне  было
гораздо интереснее, что стоит за тремя Другими словами. Потому что я был
уверен: после слов "из-за того" он на самом деле собирался сказать  "кем
была твоя мать".
   - Но теперь, - продолжал он, - я не собираюсь равнодушно смотреть  на
то, как эта проклятая тварь шляется где  попало,  гадит  на  тротуары  и
выпендривается перед другими кобелями тем, что она без поводка.
   Я промолчал, хоть и заметил противоречие в словах Стивенсона: с одной
стороны, он сказал, что собака, принадлежащая "инвалиду", может выходить
без поводка, с другой - обвинил Орсона в том, что тот  "выпендривается".
Пока полицейский находится в таком враждебном расположении духа, спорить
с ним бесполезно.
   - Если он меня не слушается, то заставь его залезть в  машину  ты,  -
велел мне Стивенсон.
   Я поколебался, раздумывая над тем, как  бы  уклониться  от  зловещего
"гостеприимства". С каждой  секундой  атмосфера  становилась  все  более
напряженной.
   Честно говоря, в  те  минуты,  когда  мы  с  Орсоном  пробирались  по
туманному  мысу,  а  за  нами  гнался  отряд  воинственных  обезьян,   я
чувствовал себя гораздо спокойнее, нежели сейчас.
   - Загони свою чертову собаку в машину! Быстро! - приказал  Стивенсон.
Голос его был до такой степени полон яда, что он, казалось, мог  убивать
улиток на расстоянии, даже не наступая на них.
   Я был совершенно беспомощен перед этим человеком с пистолетом в руке.
Единственным, хотя и слабым утешением для меня являлось  сознание  того,
что я тоже вооружен, а Стивенсон об  этом  не  знает.  Пока  же  мне  не
оставалось ничего другого, как повиноваться.
   - Полезай в машину, мальчик, - сказал я  Орсону,  стараясь,  чтобы  в
моем голосе не прозвучал страх и чтобы мое отчаянно  колотящееся  сердце
не заставило его задрожать.
   Собака неохотно повиновалась.
   Льюис Стивенсон захлопнул заднюю дверь и открыл переднюю.
   - Теперь ты, Сноу.
   Я забрался на пассажирское сиденье, а  Стивенсон  обошел  черно-белую
машину, распахнул водительскую дверь и сел за руль. Захлопнув дверцу, он
велел мне сделать то же самое, чего я  до  последнего  момента  надеялся
избежать.
   Обычно,  оказываясь  в   замкнутом   пространстве,   я   не   страдаю
клаустрофобией, но эта машина  казалась  мне  теснее,  чем  любой  гроб.
Туман, липший к стеклам, душил меня, как сон, в котором видишь, что тебя
похоронили заживо.
   Здесь, внутри машины, было еще более сыро и холодно, чем  снаружи,  и
Стивенсон  запустил  двигатель  машины,  чтобы   можно   было   включить
обогреватель.
   Зашипела полицейская рация, и диспетчер  трескучим  от  электрических
разрядов голосом проквакал что-то, как жаба в  ночи.  Стивенсон  щелкнул
тумблером, и рация умолкла.
   Орсон стоял посередине заднего сиденья, опершись передними  лапами  о
стальную решетку, разделявшую машину на  две  части.  За  этой  решеткой
обычно перевозили арестованных. Пес с тревогой смотрел на нас.
   Шериф ткнул стволом пистолета в какой-то переключатель  на  приборной
доске,  и  кнопки,  запирающие  задние  двери,  опустились   с   громким
щелканьем, напомнившим мне звук сработавшей гильотины.
   Я надеялся, что, оказавшись в машине, Стивенсон  спрячет  пистолет  в
кобуру, но он продолжал сжимать его в руке, положив оружие на  колено  и
направив ствол в сторону  руля.  Правда,  в  смутном  зеленоватом  свете
приборов мне показалось, что теперь его указательный палец лежит уже  не
на самом спусковом крючке, а на предохранительной скобе, но легче мне от
этого не стало.
   В течение нескольких секунд он сидел, опустив голову и закрыв  глаза,
то ли молясь, то ли собираясь с мыслями.
   Туман оседал на ветвях индийского лавра, и с его заостренных  листьев
на крышу и капот машины с неравномерными интервалами то  и  дело  падали
увесистые капли.
   Не торопясь, с показным  равнодушием  я  сунул  обе  руки  в  карманы
куртки. Моя правая ладонь сомкнулась вокруг рукоятки "глока".
   Я пытался убедить себя в  том,  что  мое  неуемное  воображение,  как
всегда, преувеличивает грозящую мне опасность. Да, Стивенсон находится в
отвратительном  .настроении,  и,  судя  по  тому,  что  я  видел   возле
полицейского управления, он уже ни в коем случае не  представляет  собой
праведную длань правосудия, какой всегда являлся. Но из этого  вовсе  не
следует, что шериф вынашивает  какие-то  злые  намерения.  Возможно,  он
действительно  хочет  всего  лишь  поговорить,  а  после  отпустит   нас
невредимыми на все четыре стороны.
   Но когда Стивенсон наконец поднял голову, взгляд его глаз можно  было
сравнить разве что с отравой, пенящейся в чаше из человеческого  черепа.
Меня вновь передернуло от светившейся в них животной  злобы,  которую  я
впервые заметил в тот момент, когда он  выступил  из  тени  на  причале.
Однако  теперь  я  понял,  почему  мои  натянутые,  как  струны,   нервы
завибрировали от страха. На какую-то долю секунды в его глазах  мелькнул
расплавленный желтый огонь, которым  светятся  в  ночи  глаза  некоторых
зверей, - холодный и загадочный внутренний свет,  подобного  которому  я
никогда не видел ни у одного человеческого существа.
 
25 
 
   Вспышка, подобная электрическому  разряду,  промелькнувшая  в  глазах
шефа полиции, была такой мимолетной, что, если бы дело  происходило  еще
вчера, я даже  не  заметил  бы  ее  или  подумал,  что  это  отблеск  от
светящейся приборной доски. Однако нынешней ночью я уже повидал обезьян,
которые были не просто обезьянами, кошку, которая была  чем-то  большим,
нежели просто кошкой, я окунулся в тайны, которые, подобно рекам,  текли
по улицам Мунлайт-Бей, и научился ожидать важного от того,  что  кажется
незначительным.
   Глаза Стивенсона снова стали  непроницаемыми  и  темными.  Его  гнев,
казалось, на время угас, а в  голосе  теперь  звучали  лишь  безысходная
тоска и горечь.
   - Все переменилось сейчас. Все переменилось, и уже ничто не вернется.
   - Что именно переменилось?
   - Я больше не тот, кем был. Я даже с трудом вспоминаю,  каким  я  был
раньше, что я был за человек. Все пропало.
   Я понял, что Стивенсон, сокрушаясь  по  поводу  утраты  самого  себя,
говорит скорее сам с собой, нежели обращаясь ко мне.
   - Мне больше нечего терять. У меня отобрали все, что было мне дорого.
Я - ходячий мертвец, Сноу. Ходячий мертвец, и больше  никто.  Ты  можешь
себе представить, каково это?
   - Нет.
   - А ведь даже у тебя, при твоей дерьмовой жизни, когда  ты  прячешься
от света и, подобно мерзкому слизняку, выползаешь из-под камня по ночам,
даже у тебя есть причины, чтобы жить.
   Должность шефа полиций в нашем городе  является  выборной,  но  Льюис
Стивенсон, похоже, не заботился о  том,  чтобы  получить  мой  голос  на
следующих выборах.  Мне  хотелось  послать  его  далеко  и  надолго,  но
существует огромная разница между тем, чтобы  выказывать  бесстрашие,  и
тем, чтобы напрашиваться на пулю.
   Он отвернулся от меня и  уставился  в  лобовое  стекло,  по  которому
ползла белесая каша тумана, но за мгновение до этого я  заметил,  как  в
его глазах снова промелькнула электрическая вспышка. Она была еще  более
быстрой и незаметной, чем прежде, но встревожила меня  гораздо  сильнее,
поскольку теперь я знал: мне это не привиделось.
   Понизив  голос,  словно  боясь,  что  его   подслушивают,   Стивенсон
признался:
   - Меня мучают жуткие ночные кошмары. Просто ужасные. Полные  секса  и
крови.
   Я,  признаться,  с  самого  начала  не  знал,  чего  ждать  от  этого
разговора, но излияний Стивенсона о терзающих его душевных муках  ожидал
меньше всего.
   - Они начались больше года назад, - продолжал полицейский. - Поначалу
случались лишь раз в неделю, но затем начали приходить все  чаще.  Кроме
того, поначалу женщины, появлявшиеся в этих снах, были мне  незнакомы  -
всего лишь плод фантазии. Такие сны часто снятся подросткам:  девочки  с
шелковой кожей, которым не терпится тебе  отдаться...  Вот  только  я  в
своих снах не просто занимался с ними сексом.
   Казалось, его мысли уплыли  далеко  и  теперь  витают  в  тумане  над
какими-то неведомыми и мрачными землями.
   Хотя лицо Стивенсона, покрытое потом  и  освещенное  приборами,  было
обращено ко мне профилем, я увидел на нем выражение такой  дикости,  что
порадовался: слава богу, я не вижу его анфас.
   Еще больше понизив голос, Стивенсон сказал:
   - В этих снах я избиваю их, хлещу по физиономиям и бью, бью, бью - до
тех пор, пока их лица не превратятся в кровавые маски, душу их, пока  не
вывалится наружу язык...
   Когда  Стивенсон  принялся  описывать  свои  кошмары,  в  его  голосе
зазвучали нотки ужаса, однако, помимо страха, я безошибочно уловил в нем
нездоровое возбуждение. Оно угадывалось и  в  том,  как  напряглось  его
тело.
   - ..Они орут от боли, а я упиваюсь этими криками,  тем,  как  страшно
искажены их лица, видом их крови.
   Это  так  прекрасно!  Так  возбуждает!  Просыпаясь,  я   корчусь   от
наслаждения, меня сжигает сексуальное желание. А иногда,  хотя  мне  уже
пятьдесят два, я кончаю прямо во сне или сразу после пробуждения.
   Орсон убрал лапы  с  решетчатой  перегородки  и  затаился  в  глубине
заднего сиденья.
   Мне бы тоже хотелось очутиться как можно дальше от Льюиса Стивенсона.
Мне казалось, что и  без  того  тесная  патрульная  машина  еще  сильнее
сжимается вокруг нас, словно под  чудовищным  давлением  гидравлического
пресса, какие используются на автомобильных свалках.
   - А потом в кошмарах начала появляться Луиза, моя жена, и две..,  две
мои.., две мои дочери - Жанин и Кира. В этих снах они боятся меня,  и  я
делаю  все  для  этого,  потому  что  их  ужас  возбуждает   меня.   Мне
отвратительно то, что я делаю с ними, и в  то  же  время  я  наслаждаюсь
этим.
   Ярость, отчаяние и извращенное возбуждение по-прежнему угадывались  в
его интонациях, низком тяжелом  дыхании,  в  том,  как  ссутулились  его
плечи. Даже глядя на  Стивенсона  в  профиль,  можно  было  видеть,  как
страшно  исказилось  его  лицо.  Его   разум   атаковали   непреодолимые
внутренние позывы и порочные желания, но одновременно  в  этом  человеке
угадывалась  еще  и  слабая  надежда  остаться  самим  собой,   избежать
окончательного погружения в пучину безумия, на грани которого он пытался
удержаться. Эта надежда сквозила во всем его поведении, звучала болью  в
голосе - не менее отчетливо, нежели ярость и отчаяние.
   - Со временем кошмары стали такими жуткими, а те вещи,  которые  я  в
них творил, -  такими  извращенными  и  омерзительными,  что  мне  стало
страшно засыпать. Я бодрствовал до полного  изнеможения,  когда  никакое
количество кофеина было уже не способно удержать меня на  ногах,  когда,
сколько ни прикладывай лед к затылку, никак  не  удается  избавиться  от
рези в глазах и держать их открытыми. И когда я наконец засыпал, на меня
вновь наваливались ночные кошмары, причем во сто крат хуже, чем  обычно,
словно усталость швыряла мое сознание в  еще  более  глубокую  и  темную
пучину,  таившуюся  внутри  меня  и  населенную  самыми  отвратительными
монстрами. Половая охота, гон, бойня - неустанные и  полные  цвета,  вот
чем были наполнены мои сны - первые цветные сны,  которые  я  когда-либо
видел. Яркие цвета, отчетливые звуки! Я наслаждался тем ужасом,  который
творил со своими  доченьками.  Я  слышал  их  мольбы  о  пощаде  и  свои
безжалостные ответы, их стоны и рыдания, их  конвульсии  и  предсмертные
хрипы в тот момент, когда я  входил  в  них,  одновременно  разрывая  их
глотки зубами.
   Вокруг машины  кружились  лишь  хлопья  тумана,  но  Льюис  Стивенсон
смотрел на лобовое стекло и,  казалось,  видел  на  нем  все  те  жуткие
картины, которые  описывал,  словно  они  проецировались  туда  каким-то
невидимым кинопроектором.
   - Потом я перестал противиться сну. Я уже привык к этим снам.  А  еще
немного погодя - сейчас я уже не помню, когда  точно  это  случилось,  -
кошмары перестали вселять  в  меня  ужас,  и  я  стал  получать  от  них
подлинное  удовольствие.  Я  уже  не  испытывал  вины  -   одно   только
наслаждение. Поначалу я боялся признаться в этом даже  самому  себе,  но
вскоре уже с нетерпением ожидал того момента, когда окажусь в постели.
   Когда я бодрствовал, эти женщины были самым дорогим для  меня,  но  в
своих снах я дрожал от наслаждения, всячески унижая их, позоря  и  пытая
самыми невообразимыми способами. Если раньше  я  просыпался  в  холодном
поту, то теперь после пробуждения испытывал странное блаженство. Лежа  в
темноте, я размышлял над тем, насколько приятнее было бы  совершить  все
это взаправду, нежели просто видеть во сне. Всего лишь думая об этом,  я
начинал ощущать,  как  в  меня  вливается  некая  непостижимая  сила,  я
чувствовал себя свободным - совершенно свободным, как никогда прежде.  В
эти моменты мне казалось, что всю  свою  жизнь  я  прожил  закованным  в
кандалы, цепи и с ядром на ноге.
   Мне начало казаться, что, выпусти я на волю свои потаенные желания, в
этом не будет ничего зазорного.
   Это будет ни хорошо, ни плохо, ни правильно, ни не правильно. Но  это
будет свобода!
   Я испытывал тошноту. Вот только не  знаю,  почему:  то  ли  воздух  в
патрульной машине становился все более спертым, то ли  мне  просто  было
отвратительно вдыхать то, что выдыхал главный полицейский. Во рту у меня
появился металлический  привкус,  словно  я  пососал  медную  монету,  в
желудке ощущался какой-то холодный ком, а сердце покрылось панцирем  изо
льда.
   Я не понимал, с какой стати Стивенсон  вываливает  передо  мной  свои
омерзительные откровения, но чувствовал, что это только прелюдия,  а  за
ней последуют такие жуткие признания,  которые  мне  вряд  ли  захочется
выслушивать. Мне хотелось,  чтобы  он  умолк  раньше,  чем  откроет  мне
последний из своих секретов, но, судя по всему, Стивенсон  был  настроен
на то, чтобы высказать мне все до конца. Может быть, потому, что  я  был
первым, кому он открылся? Заставить  его  замолчать  было  невозможно  -
разве что пристрелить.
   - В последнее время, - продолжил он голодным шепотом,  который  будет
преследовать меня до конца жизни, - я вижу во сне в основном свою внучку
Ребекку. Ей десять лет. Очаровательная девочка. Стройная, красивая.  Что
только я не вытворяю с ней  во  сне!  Ох,  что  я  с  ней  делаю!  Такой
безжалостной жестокости ты себе даже представить не можешь.  Я  проявляю
такую злобную изобретатель