ность, что сам себе удивляюсь.
   А когда просыпаюсь, то чувствую себя хищником -  божественно,  лучше,
чем во время оргазма. Я лежу в постели рядом со  спящей  женой,  которая
даже не подозревает - и,  наверное,  никогда  не  узнает  -  о  странных
обуревающих меня мыслях, и чувствую, как  внутри  меня  бурлит  сила.  Я
знаю, что могу получить абсолютную свободу в любой момент, когда захочу:
на следующей неделе, завтра, сейчас.
   Наверху время от времени подавало голос  обычно  молчаливое  лавровое
дерево. С его листьев периодически падали капли  собравшейся  от  тумана
влаги, и казалось, что дерево принимается быстро и неразборчиво  болтать
сотнями заостренных зеленых язычков. Капли неожиданно и резко стучали  о
капот машины, скатывались по лобовому стеклу, и меня почему-то удивляло,
что это не кровь.
   Я крепко сжал рукоятку "глока" в кармане куртки.
   После всего услышанного от Стивенсона я не допускал и мысли,  что  он
выпустит меня живым из этой машины. Я поерзал  на  сиденье  -  легонько,
чтобы он ничего не заподозрил. Мне нужно было сесть таким образом, чтобы
я смог выстрелить в него прямо через карман,  не  вынимая  пистолета  из
куртки.
   - На прошлой неделе, -  снова  зашептал  шериф,  -  Кира  с  Ребеккой
приехали к нам на ужин, и я был не в силах оторвать от девочки взгляд. Я
смотрел на нее и видел ее обнаженной, как во сне. Такую стройную.
   Хрупкую. Беззащитную. Я был так возбужден ее уязвимостью,  нежностью,
слабостью, что мне пришлось скрывать свое состояние от Киры и Ребекки. И
от Луизы.
   Я хотел.., хотел.., мне было необходимо...
   Неожиданно шеф полиции начал всхлипывать. Его вновь, как  и  в  самом
начале, захлестнула волна горя и отчаяния, на какое-то  время  отодвинув
на задний план безумные желания и извращенную одержимость.
   - Одна часть меня хочет, чтобы я убил себя, но - только  маленькая  и
слабая часть, жалкая крупица того меня, каким я когда-то был. Хищник,  в
которого я превратился, никогда не убьет сам себя. Никогда.  Он  слишком
живуч.
   Стивенсон сжал левую ладонь в кулак, поднес его  ко  рту  и  вцепился
зубами в костяшки, да так сильно, что из руки едва  не  брызнула  кровь.
Кусая пальцы, он пытался подавить всхлипывания - такие отчаянные,  каких
мне еще никогда не приходилось слышать.
   В  этом  новом  Стивенсоне  не  оставалось  и  следа  спокойствия   и
невозмутимости, которые делали его такой  внушительной  и  заслуживающей
уважения фигурой, когда он стоял на страже закона и порядка.  Теперь  он
полностью находился во власти эмоций  -  противоречивых,  терзающих  его
изнутри и  не  дающих  ни  секунды  передышки,  как  волны,  без  устали
бороздящие поверхность штормового моря.
   Несмотря на страх, который я испытывал перед этим человеком,  в  моей
душе даже нашлось место для жалости к нему. Я был близок к  тому,  чтобы
сочувственно  положить  руку  ему  на  плечо,  но  вовремя  остановился,
почувствовав, что  чудовище,  которое  только  что  исповедовалось  мне,
никуда не исчезло и не смирилось.
   Вытащив кулак изо рта, он повернул  ко  мне  лицо,  искаженное  такой
нечеловеческой  мукой,  такой  страшной  душевной  агонией,  что  я  был
вынужден отвернуться.
   Стивенсон тоже отвернулся, снова вперил взгляд  в  лобовое  стекло  и
молчал до тех пор, пока его слезы, подобно каплям с лавровых листьев, не
скатились вниз и он вновь обрел способность говорить.
   - С прошлой недели я под любыми предлогами избегаю общения  с  Кирой,
чтобы только не видеть Ребекку. - Его голос  предательски  задрожал,  но
дрожь эта тут же пропала, уступив  место  ненасытной  похоти  бездушного
тролля. - И иногда по ночам, когда на меня накатывает такое  настроение,
как сейчас, когда я начинаю чувствовать внутри  себя  холод  и  пустоту,
когда мне хочется зайтись в крике и кричать не переставая, я думаю,  что
лучший  способ  заполнить  эту  пустоту,  унять  этот   непрекращающийся
внутренний зуд - это.., сделать то, что  я  делаю  в  своих  снах.  И  я
обязательно сделаю это. Рано или поздно, но сделаю. Причем скорее  рано,
нежели поздно. - Теперь горечь и боль в его шепоте сменились  тихим,  но
поистине сатанинским ликованием. - Я буду делать это снова  и  снова.  Я
уже приглядел несколько девочек примерно одного с  Ребеккой  возраста  -
лет по девять-десять, таких же стройненьких и симпатичных,  как  и  она.
Будет  безопаснее  начать  с  кого-нибудь,  кто  не  связан   со   мной.
Безопаснее, хотя, конечно, не до такой степени приятно. Но все равно это
будет здорово. Почувствовать силу разрушения, сбросить с  себя  все  эти
кандалы, в которых нас приучили  жить,  разрушить  свою  темницу,  стать
наконец свободным - совершенно свободным! Когда я останусь один на  один
с девочкой, я стану кусать ее, кусать снова и снова. Во сне я  облизываю
их кожу и чувствую на языке вкус  соли,  а  потом  принимаюсь  кусать  и
чувствую, как от их криков вибрирует плоть, которую я сдавливаю зубами.
   Даже при скудном освещении в патрульной машине я заметил, как  бешено
пульсирует жилка на виске Стивенсона. Его зубы были  крепко  сжаты,  рот
перекошен от маниакального возбуждения.  Сейчас  он  казался  в  большей
степени животным, нежели человеком, а скорее - не был ни тем ни другим.
   Моя ладонь так отчаянно вцепилась в рукоятку "глока", что руку вплоть
до  самого  плеча  пронизала  боль.  Я  внезапно  сообразил,   что   мой
указательный палец лежит на спусковом крючке и я  в  любой  момент  могу
непроизвольно выстрелить. Однако я еще не  успел  сесть  таким  образом,
чтобы дуло оружия было направлено в сторону Стивенсона. Лишь сделав  над
собой изрядное усилие, мне удалось снять палец с курка.
   - Что сделало вас таким? - спросил я.
   Стивенсон повернул ко мне  голову,  и  под  ресницами  у  него  вновь
промелькнула мимолетная вспышка, но в  следующий  миг  глаза  его  вновь
стали темными и мертвыми.
   - Лишь маленький мальчик-разносчик, - загадочно проговорил он, - лишь
маленький мальчик-разносчик останется жить.
   - Зачем вы рассказывали мне о своих снах и о  том,  что  вы  намерены
делать с какой-то девочкой?
   - Потому, проклятый уродец, что я должен предъявить тебе  ультиматум.
И хочу показать, насколько серьезно обстоят дела и насколько  я  опасен.
Ты должен понять, что мне больше нечего терять и я с наслаждением  вырву
твои кишки, если до этого дойдет. Другие тебя не тронут...
   - Из-за того, кем была моя мать?
   - Ах ты уже и это знаешь?
   - Я лишь не знаю, что это означает. Кем же была  моя  мать  на  самом
деле?
   Вместо ответа на мой вопрос Стивенсон проговорил:
   - Другие не тронут тебя и не хотят, чтобы  тебя  трогал  я.  Но  если
придется, я это сделаю. Только попробуй и дальше совать нос  не  в  свои
дела, и я раскрою тебе череп, вытащу из  него  твои  никчемные  мозги  и
брошу их в залив на корм рыбам. Или, думаешь, не смогу?
   - Сможете, - искренне ответил я.
   - Учитывая, что ты у нас - великий писатель, возможно, тебе и удастся
сделать так, что тебя выслушают несколько газетных  придурков.  Так  вот
знай: если ты сделаешь хотя бы один звонок журналистам, я  первым  делом
наложу лапу на твою сучку диск-жокея. Наизнанку ее выверну,  и  не  один
раз.
   Когда он упомянул Сашу, во мне вскипело бешенство, но вместе с тем  я
был до такой степени напуган его словами, что промолчал.
   Теперь я понял, что Рузвельт Фрост действительно не угрожал, а  всего
лишь советовал мне. Вот сейчас я услышал настоящую угрозу, и  именно  об
этом предупреждал меня Рузвельт,  утверждавший,  что  говорит  от  имени
кошки.
   Бледность исчезла с лица  Стивенсона,  и  теперь  его  лицо  заливала
краска, словно в тот момент, когда он решил капитулировать перед  своими
безумными  желаниями,  в  холодных  пустотах  его  души,  о  которых  он
упоминал, вспыхнул сатанинский огонь.
   Полицейский протянул руку к приборной доске и выключил обогреватель.
   Сомнений не оставалось: прежде чем наступит следующий рассвет, он  на
самом деле замучит какую-нибудь маленькую девочку.
   Я осмеливался задавать вопросы только потому,  что  к  этому  времени
успел переместиться на сиденье достаточно для того, чтобы невидимый  для
шерифа ствол моего пистолета был направлен прямехонько ему в грудь.
   - Где тело моего отца?
   - В Форт-Уиверне. Там должны произвести вскрытие.
   - Зачем?
   - Тебе это знать необязательно. Но для  того,  чтобы  положить  конец
твоему глупому маленькому крестовому походу  за  правдой,  могу  сказать
тебе одну вещь: его убил действительно рак. Своего рода рак. Тебе больше
ни к чему расспрашивать других  людей,  как  ты  пытался  это  делать  с
Анджелой Ферриман.
   - Почему я должен вам верить?
   - Потому что для меня было бы гораздо проще тебя убить, чем  отвечать
на твои вопросы. Так что с какой стати мне врать?
   - Что происходит в Мунлайт-Бей?
   Лицо полицейского исказила ухмылка, подобную  которой  можно  увидеть
разве что в стенах сумасшедшего дома. Он выпрямился на  сиденье  и  даже
как-то раздулся, словно  мысль  о  грядущей  катастрофе  доставляла  ему
неизъяснимое наслаждение.
   - Весь город встал  на  волну  и  полным  ходом  катится  прямиком  в
преисподнюю. Потрясающий будет полет!
   - Это не ответ.
   - Хватит с тебя и такого.
   - Кто убил мою мать?
   - Это был несчастный случай.
   - Я тоже так думал до сегодняшнего вечера.
   Его мерзкая ухмылка - тонкая, словно сделанная бритвой -  расширилась
и теперь напоминала большую резаную рану.
   - Ну что ж, расскажу тебе еще кое-что, коли тебе так приспичило. Твою
мать действительно убили, как ты и подозревал.
   Мое сердце превратилось в тяжелый булыжник.
   - Кто ее убил?
   - Она сама. Она сама убила себя. Самоубийство.
   Она разогнала свой "Сатурн" до ста миль в час и  въехала  прямиком  в
опору моста. Машина была совершенно  исправна,  педаль  акселератора  не
заклинило. Эту "легенду" мы состряпали для прикрытия.
   - Вы - лживый сукин сын.
   Медленно-медленно Стивенсон облизал губы, словно для того, чтобы  его
улыбочка выглядела более привлекательной.
   - Я не лгу, Сноу. И знаешь, если бы два года  назад  я  мог  хотя  бы
предположить,  что  со  мной  произойдет  и  как  все  обернется,  я  бы
собственными руками и с огромной радостью убил твою старуху. Убил бы  ее
за то, какую роль она сыграла во всем этом. Я бы  отвез  ее  куда-нибудь
подальше, вырезал сердце из ее груди, насыпал бы в дырку соли, привязал,
как ведьму, к столбу и сжег дотла - все, что угодно, лишь бы убедиться в
том,  что  она  мертва.  Потому  что  чем  отличается  сделанное  ею  от
проклятия, наложенного ведьмой? Какая  разница,  наука  или  колдовство,
когда результат один и тот же! Но тогда я еще не подозревал о  том,  что
на нас надвигается, а она уже знала и поэтому решила  избавить  меня  от
хлопот и по собственной воле врезалась на полном ходу в  бетонный  столб
метровой толщины.
   К моему горлу  подбиралась  маслянистая  тошнота,  поскольку,  слушая
Стивенсона, я чувствовал, что каждое его слово - правда. Я понимал всего
лишь маленькую часть из того, что он говорил, но и  это  было  для  меня
чересчур.
   - Тебе некому мстить,  уродец,  -  проговорил  полицейский.  -  Твоих
стариков никто не убивал. На самом деле выходит так, что  это  сотворила
именно твоя мамаша - и с собой, и с папочкой.
   Я закрыл глаза. Мне было невыносимо видеть его.
   И не только из-за того, что, говоря о смерти моей  матери,  Стивенсон
получал явное удовольствие, но и потому, что  он  явно  считал  -  какая
разница, по какой причине! - ее гибель справедливой.
   - А теперь я хочу, чтобы ты заполз обратно под свой  камень  и  сидел
там до конца жизни, не высовывая носа наружу. Мы не допустим,  чтобы  ты
разболтал всем на свете о том, что здесь происходит. Если об этом узнают
другие, если слух дойдет до кого-то еще, помимо нас и тех, кто находится
в Форт-Уиверне, чужаки объявят весь наш  округ  на  карантине.  Они  все
здесь выжгут, убьют всех  нас  до  последнего,  сровняют  с  землей  все
здания, отравят всех птиц, койотов и домашних кошек, а потом - в  лучшем
случае - сбросят на то, что останется, несколько атомных бомб. И все это
будет  впустую,  поскольку  зараза  давно  распространилась  за  пределы
здешних мест и дошла уже до противоположного конца континента,  а  то  и
дальше. Мы - самые первые, поэтому ее воздействие на нас более очевидно,
и распространяется она здесь быстрее, но теперь она пойдет дальше и  без
нашего участия. Поэтому ни один из нас не хочет умирать только для того,
чтобы вонючие политики могли отчитаться в том, что не сидели сложа руки.
   Открыв глаза, я увидел, что Стивенсон поднял пистолет  и  теперь  его
дуло смотрит на меня. От моего лица его  отделяло  не  более  полуметра.
Теперь мое единственное преимущество состояло в том,  что  противник  не
подозревал, что я тоже вооружен, однако оно могло сыграть в  мою  пользу
лишь в том случае, если  бы  мне  первым  удалось  нажать  на  спусковой
крючок.
   Я понимал, что это бесполезно, но все же попытался вступить с  ним  в
спор - возможно, только потому, что лишь таким способом мог отвлечься от
того, что услышал от Стивенсона о своей матери.
   - Послушайте, всего две минуты назад  вы  говорили,  что  вам  больше
незачем жить. Так, что бы здесь ни происходило, может быть, если бы  нам
помогли...
   - Я был в таком настроении, - резко оборвал он меня.  -  Ты  что,  не
слушал меня, уродец?  Я  же  сказал  тебе,  что  я  -  в  настроении.  В
отвратительном настроении. А сейчас у меня другое настроение - получше.
   Я в настроении стать тем, в кого я превращаюсь, отдаться этому вместо
того, чтобы сопротивляться и дальше. Перемены, дружок,  вот  в  чем  все
дело. Восхитительные перемены. Сегодня меняется все и навсегда.
   Грядет новый мир, и он будет ослепителен!
   - Но мы не можем...
   - Если ты раскроешь тайну  и  сообщишь  о  ней  миру,  ты  тем  самым
подпишешь свой смертный приговор, убьешь свою маленькую сучку диск-жокея
и остальных друзей. А теперь вытряхивайся из машины, садись на велосипед
и вези свою костлявую задницу обратно  домой.  Похорони  пепел,  который
выдаст тебе Сэнди Кирк. А потом, если почувствуешь, что  любопытство  не
дает тебе жить спокойно, отправляйся на пляж, проведи там несколько дней
и как следует позагорай.
   Стивенсон отпускает меня? Я не верил своим ушам.
   - А собака останется со мной, - добавил он.
   - Нет.
   Полицейский указал стволом пистолета на дверь:
   - Вон!
   - Это моя собака.
   - Это ничья собака. И я не намерен с тобой спорить.
   - Для чего он вам нужен?
   - Для показательного урока.
   - Какого?
   - Я возьму его в муниципальный гараж. Там стоит специальная машина  -
вроде мясорубки, только для дерева. Кидаешь  туда  ветку,  а  с  другого
конца вылезают стружки.
   - Вы этого не сделаете.
   - Сначала я выстрелю твоему псу в башку...
   - Нет!
   - ..Засуну его в "дереворубку"...
   - Выпустите его из машины немедленно.
   - ..А потом соберу фарш,  который  вылезет  с  другой  стороны,  и  в
качестве напоминания брошу возле твоего дома.
   Я смотрел на Стивенсона и  понимал,  что  это  уже  не  просто  новый
человек.  Это  вообще  нечто  иное,  вылупившееся  из  прежнего   Льюиса
Стивенсона, как бабочка из кокона, за тем  лишь  исключением,  что  этот
процесс был отвратителен и происходил задом наперед: бабочка забралась в
кокон и выбралась оттуда мерзким  червяком.  Эта  кошмарная  метаморфоза
происходила, видимо, не один день, но сейчас, на моих  глазах,  достигла
кульминации.  Последнее,  что  оставалось  от  прежнего   шефа   полиции
Стивенсона,  безвозвратно  исчезло,  а  тот,  с  кем  я  сейчас  мерился
взглядом,  был  движим  одними  лишь  безумными  страстями  и  порывами,
недоступен для голоса совести, не способен плакать, как делал это  всего
пару минут назад, и опаснее, чем кто-либо или что-либо на этой земле.
   Если внутри его сидит какая-то  выведенная  в  лаборатории  инфекция,
передастся ли она сейчас мне?
   Мое сердце, казалось, обменивается  тяжелыми  боксерскими  ударами  с
самим собой.
   Я никогда не считал себя способным на убийство человека, но этого был
готов уничтожить без колебаний,  поскольку  спас  бы  таким  образом  не
только  Орсона,  но  и  неизвестных  мне  девочек,   которых   Стивенсон
намеревался затащить в свои кошмары, ставшие явью.
   В моем голосе прозвучала  неизвестно  откуда  взявшаяся  сталь,  и  я
потребовал:
   - Выпустите собаку из машины. Немедленно!
   На лице шерифа вновь заиграла змеиная улыбка, и он сказал:
   - Эй, уродец, ты, случаем, не  забыл,  кто  из  нас  полицейский?  Не
забыл, у кого пистолет?
   Выстрели я сейчас, я мог бы не убить гадину сразу  -  даже  с  такого
незначительного расстояния. Если первая пуля и остановит его сердце,  он
может в агонии несколько раз нажать на курок и наверняка не промахнется.
   Мой противник первым нарушил молчание:
   - А может, тебе хочется посмотреть, как  я  это  сделаю?  Ну  что  ж,
изволь.
   Он наполовину повернулся на сиденье, просунул ствол пистолета  сквозь
ячейки металлической решетки и выстрелил в Орсона.
   Грохот выстрела в салоне смешался с отчаянным собачьим визгом.
   - Нет! - закричал я.
   Стивенсон  выдернул  свой  пистолет  из  решетки,  и  в  этот  момент
выстрелил я. Пуля проделала дырку в моей кожаной  куртке  и  разворотила
ему грудь. Уже бессознательно он выстрелил в потолок машины. Я  выпустил
еще одну пулю. Она угодила ему в горло и, вылетев  из  затылка,  разбила
окно.
 
26 
 
   Я был не в состоянии не только пошевелиться, но даже моргнуть, словно
какой-то колдун превратил меня в каменное изваяние.  Сердце  металось  в
моей  груди  подобно  взбесившемуся  железному   маятнику.   Я   утратил
способность  чувствовать  и  даже  не  ощущал  в  своей  руке  пистолет.
Ослепленный вспышками выстрелов и наступившей потом темнотой,  я  ничего
не видел - даже мертвеца рядом с  собой.  И  ничего  не  слышал,  то  ли
оглушенный пистолетным грохотом,  то  ли  не  желая  слышать  того,  что
навязчиво  бормотал  мой  внутренний  голос  о  неминуемых  последствиях
случившегося.
   Единственным из всех чувств, которое мне не отказало, было  обоняние.
В воздухе  причудливо  смешались  вонь  и  благоухание:  отдающая  серой
пороховая гарь, запах крови с металлическим привкусом,  кислое  зловоние
мочи, шедшее от обмочившегося  в  предсмертной  агонии  полицейского,  и
почему-то - аромат шампуня с запахом роз, которым когда-то  пользовалась
моя мать. Все окружавшие меня  запахи  были  реальны,  если  не  считать
последнего - давно забытого, но  почему-то  вдруг  отчетливо  ощущаемого
сейчас. В мгновения леденящего страха наша  память  тянется  в  детство,
сказал какой-то мудрец. Видимо, заставив меня почувствовать этот  запах,
мое подсознание в минуту паники обратилось к детству,  надеясь,  что  на
мою руку успокаивающе ляжет материнская ладонь и все сразу  окажется  на
своих местах.
   В следующее мгновение ко мне вернулись зрение, слух и  все  остальные
чувства, обрушившись на меня  почти  с  такой  же  -  хоть  и  не  столь
смертоносной - силой, как две мои 9-миллиметровые пули на шерифа  Льюиса
Стивенсона.
   Не в силах унять дрожь, я надавил ту же кнопку  на  консоли,  которую
чуть раньше до меня нажимал полицейский. Электрические замки  на  задних
дверях щелкнули и открылись.
   Толкнув плечом свою дверь, я вывалился из машины и  рывком  распахнул
заднюю, словно безумный выкликая имя Орсона. Одновременно с этим в  моей
голове вихрем кружились мысли: каким образом я успею  вовремя  доставить
пса в ветеринарную лечебницу, если он ранен, и как мне жить дальше, если
он убит? Нет, он не может умереть! Он ведь не просто собака. Он - Орсон,
мой необычный, особенный пес, мой спутник и друг, ставший  за  последние
три года неотъемлемой частью моего  ночного  мира  -  не  менее  важной,
нежели все остальные.