вопить и звать  на  подмогу  ушедшего  Джесси  Пинна  и  тот  немедленно
прибежал  бы  обратно  -  с  развевающимися  полами  черного  пальто   и
нечеловеческим воплем, летящим из раззявленного рта.
   Кроме того, было  очевидным,  что  Пинн  и  его  сообщники  держат  в
заложницах сестру священника. Наложив на нее лапу, они получили и рычаг,
и точку опоры для того, чтобы вертеть преподобным, как им вздумается.  Я
же не имел возможности влиять на него.
   Леденящая кровь мелодия звенящих цепей постепенно сходила на  нет,  а
круги, которые выписывало на полу лезвие белого света,  становились  все
уже.
   Без причитаний, не издав даже слабого стона,  священник  поднялся  на
ноги, а затем заставил себя встать в полный рост. От боли он  был  не  в
состоянии держаться прямо. Согнувшись наподобие обезьяны, утратив  любое
сходство с актером-комиком и цепляясь правой рукой за поручень лестницы,
пастор с видимым трудом стал подниматься по скрипучим ступеням,  ведущим
в церковь.
   Добравшись до верха, он  непременно  выключит  свет,  и  тогда  здесь
наступит такая кромешная темнота, в которой не  сумеет  сориентироваться
сама святая Бернадетта - чудесная провидица из Лурда. Пора уходить.
   Перед тем как двинуться  в  обратный  путь,  вновь  пробираясь  между
высокими - с меня, а то и выше ростом - гипсовыми фигурами, я  посмотрел
в глаза ангелу с лютней, за которым прятался все это  время,  и  увидел,
что они - синего цвета, совсем как мои. Тогда я внимательно всмотрелся в
его гипсовое, покрытое лаком лицо. Несмотря на сумрак, сомнений быть  не
могло: мы с ним были похожи как две капли воды.
   Я  был  парализован  этим  сверхъестественным  сходством.  Как  могло
случиться, что в пыльном церковном подвале меня поджидал ангел  с  лицом
Кристофера Сноу? Я не часто видел себя при свете,  но  в  мозгу  у  меня
накрепко отпечаталось мое отражение в зеркалах моей сумеречной  комнаты,
а здесь царил такой же полумрак.  Это  был  я  -  вне  всяких  сомнений.
Облагороженный, приукрашенный, но - я.
   После того, что я увидел в гараже, и всех последующих событий  каждая
мелочь казалась мне наполненной каким-то тайным смыслом. Я  уже  не  мог
тешить себя надеждами на случайность совпадений. Куда  бы  ни  упал  мой
взгляд, отовсюду вытекал  медленный,  вязкий  поток  чего-то  жуткого  и
сверхъестественного.
   Это, без сомнения, был прямой путь  к  помешательству:  рассматривать
все происходящее вокруг тебя в качестве составляющих элементов заговора,
во главе которого стоит таинственная группа неких избранных,  видящих  и
знающих все. Здравомыслящий человек понимает, что  в  большинстве  своем
люди не способны  участвовать  в  широкомасштабном  заговоре,  поскольку
неотъемлемыми    качествами     человеческого     характера     являются
невнимательность к мелочам, склонность к  безотчетной  панике,  а  также
неспособность держать рот  на  замке.  Оперируя  глобальными  понятиями,
можно сказать, что мы едва способны завязать собственные шнурки. Если  в
устройстве Вселенной действительно существует  какой-то  секрет,  то  он
лежит за пределами нашего понимания. Мы не можем не только разгадать,  в
чем он заключается, но даже охватить его разумом.
   Священник преодолел уже треть пути наверх.
   Ошеломленный, я продолжал вглядываться в лицо ангела.
   Сколько раз по ночам - до, во время и после Рождества - я проезжал на
велосипеде мимо церкви Святой Бернадетты. Обычно  модель  рождественской
идиллии была установлена прямо перед ее  фасадом:  каждая  фигура  -  на
своем  месте,  никто  из  волхвов  не  изображает  из  себя  верблюжьего
проктолога, но... Этого ангела среди знакомых мне фигур никогда не было.
Или я его просто не замечал? Впрочем, разгадка ребуса была скорее  всего
гораздо проще: каждый раз, когда я видел эту рождественскую  композицию,
она была ярко освещена, и  я  не  мог  пристально  вглядываться  в  нее.
Наверняка в ней и раньше присутствовал ангел с лицом Кристофера Сноу, но
каждый раз, проезжая мимо, я отворачивал голову в сторону да к  тому  же
щурился.
   Священник уже добрался до середины лестницы и  продолжал  карабкаться
все быстрее.
   Тут я вспомнил, что Анджела  Ферриман  регулярно  посещала  службы  в
церкви Святой Бернадетты. Учитывая то, с каким талантом она делала  свои
куклы, можно было с уверенностью предположить,  что  ее  привлекли  и  к
изготовлению фигур для рождественских декораций.
   Вот и разгадка.
   И все же я, как ни силился, не мог понять, почему она наделила ангела
моими  чертами.  Если  я  и  заслуживал  чести  присутствовать  в   этом
скульптурном ансамбле, то только в  качестве  одного  из  ослов.  Мнение
Анджелы обо мне было явно завышено.
   Помимо воли образ Анджелы  навязчиво  возник  перед  моим  внутренним
взором. Той Анджелы, какой я видел ее в последний  раз  -  на  кафельном
полу ванной комнаты, с мертвым взглядом, устремленным  дальше  созвездия
Андромеды, разорванным горлом и головой, откинутой на край унитаза.
   Неожиданно для самого себя я понял, что упустил какую-то очень важную
деталь, когда смотрел  на  ее  несчастное  изувеченное  тело.  Испытывая
отвращение при виде крови, скованный горем, я пребывал в состоянии  шока
и, перепугавшись до смерти, был не в силах долго смотреть на нее.  Точно
так же на протяжении многих лет я избегал смотреть  на  ярко  освещенную
рождественскую  композицию,  предпочитая  отворачиваться  в  сторону  от
залитых светом фигур перед фасадом церкви.
   Я почувствовал, что ключ к разгадке - почти у меня в руках,  но  пока
не  мог  определить,  в  чем  он  заключается.  Подсознание   откровенно
глумилось надо мной.
   Добравшись до верха, отец Том стал всхлипывать, а затем опустился  на
верхнюю ступеньку лестницы и зарыдал.
   Я безуспешно пытался восстановить в памяти лицо мертвой Анджелы.  Ну,
ничего, позже еще будет время мысленно вернуться в тот театр  ужасов  и,
набравшись мужества, переступить через себя и вспомнить  все  до  единой
детали.
   От ангела - к волхву, от волхва - к Иосифу, от Иосифа -  к  ослу,  от
осла - к Святой Деве, от нее - к овце, затем - ко второй...  Я  бесшумно
крался от  одной  фигуры  к  другой,  затем  прошмыгнул  мимо  ящиков  с
церковной писаниной, документами, коробок с припасами и оказался в более
короткой и пустой секции подвала, а затем двинулся к двери в котельную.
   Рыдания священника, отражаясь от  бетонных  сводов,  становились  все
тише и напоминали стенания некоего потустороннего существа,  еле  слышно
доносящиеся из-за холодной стены между двумя мирами.
   Я вспомнил мучительные страдания отца в ту ночь, когда  мы  сидели  в
покойницкой больницы Милосердия. В ту ночь, когда умерла мама.
   Сам не знаю почему, но я всегда пытаюсь удержать свое горе в себе, и,
если чувствую, что внутри меня начинает  подниматься  безысходный  вопль
отчаяния, я вцепляюсь в него зубами и грызу  до  тех  пор,  пока  он  не
обессилеет и не умрет. Иногда во сне я сжимаю зубы с  такой  силой,  что
после пробуждения мои челюсти невыносимо болят. Наверное, таким  образом
я даже во сне пытаюсь удержать внутри себя то, что не выпускаю наружу во
время бодрствования.
   На протяжении всего пути к выходу из подвала мне постоянно  казалось,
что на меня вот-вот набросится  могильщик  -  бледный,  как  воск,  и  с
глазами, похожими на кровавые пузыри. Возможно, он  кинется  на  меня  с
потолка, или вырастет из темноты под моими ногами, или, подобно злобному
чертику из коробочки, выскочит из газовой печи котельной. Однако  страхи
мои оказались напрасны.
   Когда я очутился снаружи, из-за надгробий, за  которыми  он,  видимо,
спрятался от Пинна, появился Орсон и подбежал ко мне. Судя по  поведению
собаки, могильщик уже ушел.
   Пес смотрел на меня с неподдельным любопытством,  а  может,  мне  это
только показалось, но я все же сообщил ему:
   - Откровенно говоря, не понимаю, что  произошло  там,  внизу.  Что-то
необъяснимое.
   На морде Орсона отразилось недоверие. Эта мина  удавалась  ему  лучше
других: бесстрастная лохматая физиономия, немигающий взгляд.
   - Честно! - заверил я его и пошел к велосипеду.
   Орсон шлепал  лапами  сбоку  от  меня.  Мраморный  ангел  по-прежнему
бдительно охранял мое транспортное средство. Хорошо  хоть  этот  не  был
похож на меня.
   Капризный ветер снова улегся, и дубы стояли неподвижно.
   Филигрань плывущих по небу облаков была серебряной в серебряном свете
луны.
   С  церковного  дымохода  сорвалась  стайка  стрижей  и,  стремительно
спикировав вниз, расселась  по  ветвям  деревьев.  Прилетела  и  парочка
соловьев. Птицы как будто специально дожидались, пока с  кладбища  уйдет
Пинн, словно одно его присутствие оскверняло это место.
   Держа велосипед за руль, я катил его между рядами надгробий.
   -  "...И  тьма,  сгустившись  вокруг  них,  могилой  обратилась",   -
процитировал я. - Луиза Глюк. Великий поэт.
   Орсон одобрительно фыркнул.
   - Я не знаю, что происходит, но уверен в одном: прежде  чем  все  это
закончится, умрет еще очень много людей, и среди  них,  возможно,  будут
те, кого мы любим. А может быть, даже я. Или ты.
   Орсон окинул меня взглядом, полным молчаливого негодования.
   Я посмотрел на улицы моего родного города, начинавшиеся за  пределами
кладбища, и внезапно они показались мне гораздо более пугающими,  нежели
любой погост.
   -  Пора  выпить  пива.  Поехали,  -  сказал  я  псу,  взобравшись  на
велосипед. Орсон напоследок  исполнил  собачий  танец  на  кладбищенской
траве, и мы двинулись вперед, оставив царство мертвых позади. По крайней
мере на время.
 
Часть третья 
 
ПОЛНОЧЬ 
 
18 
 
   Коттедж на  берегу  океана  -  самое  подходящее  жилище  для  такого
фанатика  серфинга,  каким  является  Бобби.  Он  расположен  на   южной
оконечности залива, вдалеке  от  прочих  строений  -  уединенное  жилище
отшельника, на милю вокруг которого нет ни одного другого дома.
   Если смотреть из города, огни в окнах коттеджа Бобби Хэллоуэя отстоят
так далеко от остальных жилищ, расположенных вдоль берега,  что  туристы
порой принимают их за огоньки яхты,  стоящей  на  якоре  в  заливе.  Для
постоянных  обитателей  Мунлайт-Бей  коттедж  Бобби  -   межевой   знак,
определяющий границу города.
   Этот дом был построен сорок пять лет назад, когда еще не существовало
никаких ограничений  на  прибрежное  строительство,  а  соседями  он  не
обзавелся потому, что в те  времена  было  еще  сколько  угодно  дешевых
участков в тех местах на побережье, где ветер дул не так  безжалостно  и
погода была гораздо мягче, чем на оконечности мыса, на которой уже  были
проложены дороги и существовала  городская  инфраструктура,  необходимая
для нормальной и комфортной жизни. А к  тому  времени,  когда  земли  на
берегу не осталось и дома начали карабкаться по склонам холмов, комиссия
штата Калифорния,  в  ведении  которой  находится  побережье,  выпустила
циркуляр, запрещавший любое строительство на оконечностях залива.
   Для старика, которому принадлежал тогда дом, было сделано исключение,
поскольку коттедж уже стоял.
   Он хотел дожить здесь до самой смерти,  слушая  шум  разбивающихся  о
берег волн. Это удалось ему в полной мере.
   На мысе не существует мощеных или гравийных дорог.  Здесь  есть  лишь
широкая каменистая тропа, петляющая между невысокими  песчаными  дюнами,
неподвластными ветру благодаря высокой, хотя и редкой прибрежной траве.
   Оба  мыса,  огибающие  залив,  образовались  естественным  образом  и
представляют собой остатки подножия взорвавшегося в  древности  вулкана.
Сам  же  залив  является  бывшим  вулканическим  кратером,  который   на
протяжении многих тысячелетий заносило песком.
   В своем начале мыс имеет ширину метров  в  сто  пятьдесят,  однако  у
оконечности сужается до тридцати.
   Преодолев три четверти пути к дому Бобби на велосипеде, я  под  конец
спешился и повел своего железного спутника за руль. Ветер нанес на тропу
неглубокие полосы песка. Для полноприводного джипа Бобби они не являются
препятствием, но преодолевать их, крутя педали, было делом не из легких.
   Обычно путешествие по этой дороге навевало на меня  покой  и  тягу  к
размышлениям,  однако  нынче  ночью  пустынный  мыс  выглядел  таким  же
чужеродным, как горные кряжи на поверхности Луны.
   Одноэтажный коттедж был сложен из тисовых бревен, его кровля  покрыта
кедровой дранкой. Поседевшее от непогоды дерево принимало лунный свет  с
такой же готовностью, как женщина принимает  прикосновения  любимого.  С
трех  сторон  дом  окружен  широкой  открытой   верандой,   на   которой
расставлены кресла-качалки и подвешенные на цепях диванчики.
   Здесь нет деревьев. Вокруг - только песок да жидкая прибрежная трава.
И все же вид отсюда открывается чудесный:  небо,  море,  мерцающие  огни
Мунлайт-Бей. Когда смотришь на них, то кажется, что они расположены не в
миле отсюда, а гораздо дальше.
   Мне требовалось немного времени,  чтобы  привести  в  порядок  нервы,
поэтому я прислонил велосипед к перилам  крыльца  и  пошел  вдоль  дома,
направляясь к конечной точке мыса. Дойдя до края обрыва, в десяти метрах
ниже которого плескались океанские волны, мы с Орсоном немного постояли.
   Прибой был таким слабым, что волны едва  можно  было  различить.  Они
лениво накатывались на берег.
   Прилив почти не ощущался, хотя луна была во второй четверти.
   Сейчас ветер дул с моря,  но  мне  больше  по  душе  береговой  бриз,
который срывает  пену  с  гребней  валов,  делая  их  выше  и  заставляя
скручиваться, прежде чем обрушиться вниз.
   Бобби занимался серфингом с девяти лет, я же  присоединился  к  нему,
когда мне исполнилось одиннадцать.  Лунными  ночами  серферов  в  заливе
сколько угодно. Когда луны нет, желающих покататься  на  волнах  гораздо
меньше, нам же с Бобби больше всего нравилось делать это в шторм,  когда
на небе не видно даже звезд.
   Мы были одержимы серфингом. Мы  лезли  в  воду  с  раздражавшим  всех
упорством при любой возможности, благодаря  чему  к  четырнадцати  годам
добились заметных успехов на этом поприще. К тому времени,  когда  Бобби
закончил школу, а я перешел к новому этапу своего домашнего обучения, мы
были уже  вполне  сформировавшимися,  зрелыми  серферами.  Сейчас  Бобби
является не просто серфером-виртуозом. Он  -  настоящий  оракул  в  этой
области, и люди со всего мира обращаются к нему для того, чтобы  узнать,
где в ближайшее время следует ожидать наиболее высоких волн.
   Господи, как я люблю ночной океан! В это время суток его воды  являют
собой темноту чистейшей пробы, и ни в  одном  другом  месте  мира  я  не
чувствую себя в большей степени дома,  нежели  на  гребнях  этих  черных
валов. Единственное свечение в эти  минуты  исходит  лишь  от  скоплений
фосфоресцирующего планктона,  которое  становится  еще  ярче,  если  его
потревожить.
   Этот свет, делающий волны зеленоватыми, неопасен  для  моих  глаз.  В
ночном море вообще нет ничего такого, от чего мне надо было бы прятаться
или отворачиваться.
   Вернувшись  к  коттеджу,  я  увидел  Бобби,   стоявшего   на   пороге
распахнутой входной двери. Как следствие нашей многолетней  дружбы,  все
выключатели в доме Бобби, так же как в моем, были оснащены реостатами, и
теперь свет был притушен до яркости обычной свечи.
   Понятия  не  имею,  каким  образом  Бобби  узнал  о  нашем   приходе.
Приближаясь к дому, мы с Орсоном не  произвели  ни  звука.  Но  каким-то
невероятным образом он всегда чувствует мое появление.
   Он был босой, но не в шортах или плавках, а в джинсах. Как всегда,  в
гавайской рубахе навыпуск - других он не признавал, - Бобби сделал  лишь
одну уступку погоде, надев под рубашку с короткими рукавами легкий белый
свитер с остроконечным вырезом на груди. Рубашка была  расписана  яркими
попугаями и пальмами.
   Я поднялся на крыльцо, и Бобби приветствовал  меня  шакой  -  жестом,
принятым у серферов. Прижмите три средних пальца  к  ладони,  оттопырьте
большой и мизинец, а затем лениво помашите рукой - вот вам и  шака.  Она
может означать все,  что  угодно:  привет,  как  поживаешь,  расслабься,
классная волна и так далее.
   Шака - исключительно доброжелательный жест.
   Он не может обидеть никого, если только  вы  адресуете  его  серферу.
Разумеется, не стоит махать растопыренными пальцами перед носом у  члена
какой-нибудь бандитской группировки из Лос-Анджелеса, если, конечно,  вы
не хотите, чтобы он вас пристрелил.
   Мне не терпелось поведать Бобби обо всем, что  приключилось  со  мной
после захода солнца, но мой друг предпочитает неспешный подход ко  всему
на свете. Не всегда, конечно, иначе его давно не было бы в живых,  но  в
большинстве случаев, за исключением тех моментов, когда  он  катится  на
гребне волны, Бобби больше всего ценит спокойствие и неторопливость.
   Для того чтобы быть другом Бобби Хэллоуэя, надо прежде  привыкнуть  к
стилю его жизни и понять: ни одно из событий, происходящих дальше чем  в
полумиле от берега, не заслуживает беспокойства, и нет в мире  ни  одной
причины, достаточно веской для того,  чтобы  нацепить  на  шею  галстук.
Бобби предпочитает неспешную  беседу  легкой  болтовне,  уклончивость  -
прямолинейным утверждениям.
   - Угостишь пивом? - спросил я.
   - "Корона"? "Хайникен"? "Лавенбрау"?
   - "Корону".
   Идя через гостиную, Бобби поинтересовался:
   - А этот, с хвостом, будет что-нибудь пить?
   - Ему - "Хайникен".
   - Светлое или темное?
   - Темное, - ответил я.
   - Сегодня у песика будет крутая вечеринка.
   Коттедж состоял из большой гостиной, кабинета, откуда Бобби следил за
волнами по всему земному шару, спальни, кухни и ванной. Стены здесь - из
пропитанных олифой тиковых бревен,  окна  -  большие,  полы  -  идеально
чистые, мебель - максимально удобная.
   Из  украшений  тут  -  всего  лишь  восемь  удивительных   акварелей,
принадлежащих кисти Пиа Клик - женщине, которую Бобби любит до сих  пор,
хотя она покинула его и уехала в  Уэймеа-Бей,  что  на  северном  берегу
острова Оахе. Бобби намеревался поехать с ней, но Пиа сказала, что хочет
побыть одна в Уэймеа, который является ее духовным домом.  Царившие  там
гармония и красота, по словам Пиа, вселяли в нее покой,  а  он,  в  свою
очередь, необходим ей, чтобы решить, стоит ли жить в согласии с судьбой.
Лично я не понимаю, что это означает. Бобби -  тоже.  Пиа  сказала,  что
уезжает на месяц или на два. Это случилось три года назад.
   Пиа рассказывала, что  во  время  приливов  залив  Уэймеа  становится
чрезвычайно глубоким, а волны там огромные, как стены дома. Они высокие,
зеленые, словно нефрит, и светятся. Иногда я мечтаю пройтись  как-нибудь
по тому далекому берегу и послушать, как грохочут эти валы.
   Раз в месяц Бобби звонит Пиа или она звонит ему и они разговаривают -
иногда по несколько минут, иногда часами. У нее нет другого  мужчины,  и
она тоже любит Бобби. Пиа - одна из самых добрых, мягких и  умных  людей
из всех, кого я встречал. Я не знаю, почему она так поступает. Не  знает
и Бобби. Дни сменяются днями.
   Бобби ждет.
   На кухне он достал из холодильника  бутылку  "Короны"  и  сунул  мне.
Отвинтив крышку, я сделал глоток, но вкуса не почувствовал.
   Для Орсона Бобби открыл бутылку "Хайникена".
   - Всю или половину?
   - Нынче все позволено,  -  ответил  я.  Несмотря  на  жуткие  события
сегодняшней ночи,  на  меня  все  равно  действовала  неизменно  веселая
атмосфера Боббиленда.
   Мой друг опорожнил бутылку в железную эмалированную  миску  на  полу,
которую держал специально для  Орсона.  На  миске  он  вывел  прописными
буквами слово "РОЗАНЧИК" - так назывались детские санки в фильме  Орсона
Уэллса "Гражданин Кейн".
   Мне вовсе не хочется, чтобы  мой  хвостатый  приятель  превратился  в
алкоголика, поэтому он получает пиво далеко не каждый день и лишь  время
от времени делит со мной бутылочку. Тем  не  менее  это  доставляет  ему
удовольствие, зачем же лишать псину того, что ей нр