мойся, голубь-голубой!
   - Эх, будем гулять, плясать да песни играть! Ладно ли, Ириньица?
   - Ладно, мой голубь, ладно!
   - Вот и кровь умыл - пропадай ты, Москва боярская!
   - Уж истинно пропадай! Народ-от, голубь,  злобится  на  родовитых,  кои
ближни царю, на Бориса Ивановича да на думнова дьяка Чистова, на  Плещеева
(*5), судью корыстного: много народу задарма в тюрьме поморил.  Плещеев-то
царю сродни, а соль всю нынче загреб под себя  -  цену  набил  такую,  что
простому люду хошь без соли живи...
   - Слыхал я это. У тебя, Ириньица, нет ли ненароком татарской одежины?
   - Есть, голубь-голубой. С мужем-то  моим  -  неладом  его  помянуть!  -
одежиной разной в рядах торговали... Ужо я поищу  в  сундуках,  да  помню,
голубь, что есть она, поганая одежина, и шапка, и чедыги мягкие с узором.
   - Ты жонка толковая!
   - Народ-то давно бы навалился на своих супротивников,  только  немчинов
пугается, - немчин на зелье-пушки востер, а  уж,  конешно,  немчин  не  за
народ!
   - Ништо и немчин! Наливай-ка, жонка!.. Русь надо колыхнуть, вот тогда и
немчин в щель залезет...
   Пили, целовались, снова пили.  Гость  поднял  высоко  голову  курчавую.
Глаза его стали глубокими и по-особому зоркими.
   - А ежли меня палачи, истцы  да  псы  разные  боярские  искать  зачнут,
тогда, Ириньица, не побоишься дать мне сугреву у себя?
   - Молчи, голубь-голубой! Укрою, а сыщут - и на дыбу за тебя пойду.
   - Пьем-молчим, жонка!
   - Сторговались - в сани уклались, - сказал юродивый. - Хмельным старика
забыли тешить?
   - Помним, дедо, помним!
   В большой медный кубок юродивого казак налил меду.
   - Вот оно, то, что надоть: и сладко и с ног валит!
   - Ты бы, дедко, рубаху накинул!
   - Эх, Ириха, под рубахой моей святости не видно, а я еще плясать пойду.
Ты, паренек, когда о жонку намозолишь губы, а шея заболит от женских  рук,
поговори со мной,
   - Ладно! - Гость придвинулся к юродивому.
   - Дальней ли будешь?
   - С Дона... У нас хлеба не  пашут,  рыбу  ловят,  зверя  бьют  и  ясырь
[пленника] берут, торгуют людьми  да  на  Волгу  из  Паншина  (*6)  гулять
ездят... тем живут!
   - А ты, гость-паренек, когда  в  отаманах  будешь,  не  давай  человека
продавать...
   - Пошто, дедко?
   - Самого продадут... А клады искать любишь?
   - Нашел, вырыл, - вот, вишь, клад, - казак похлопал женщину по  широкой
спине.
   - Этот клад поет в лад, а в лад не войдет, мороз по коже пойдет - она у
меня с норовом... Ты  казну  ежли  золотную,  жемчужную  альбо  серебряную
похощешь, то скажу я тебе о травах цветных, сиречь подосельному - о кринах
черленых и белых...
   - Любопытствую, дедо, скажи!
   - Так вот чуй: есть скакун-трава, растет на надгробных  местах,  ростом
высока, цвет голуб, кольцами; весьма для клада гожа. Завернуть сию траву в
тряпицу, она сама раскрутится и скочит, а вертеть ее надо  на  поле:  куда
трава скочит, там огонь возгорится, тут и клад рой...
   - Мой клад, дедо, вон на лавке лежит, - в  чудеса  я  не  верю,  саблей
добуду жемчуг, золото и жонку.
   - Али тебе не сказывать дальше?
   - Нет, ты говори - чую.
   - Ну, так чуй! Есть трава хмель полевой,  растет  при  болотах,  на  ей
шишки желтые, только цвет отличен от хмелевого, что  в  хмельнике...  Ежли
истолкешь в порошок семя тех шишек да в вине ли, в пиве изопьешь, -  сколь
ни пей, пьян не будешь...
   - Упомнить, дедо, потребно цвет тот, - люблю пить хмельное.
   - Помни, гостюшко удалой,  от  многой  той  семени  испитой  человек  в
остатке бывает не хмелен, но зело буен и смел: в  огонь,  воду  и  на  нож
идет...
   - Упомнить надо тот цвет: "растет при болотах, на нем шишки желтые"...
   Женщина, выпивая чашу меду и опрокидывая  ее  пустую  себе  на  голову,
сказала:
   - Иной раз на улице или в церкви дедко такое  заговорит,  что  страшно:
того гляди, истцы привяжутся и поволокут...
   - Меня волокли да спущали, чтут  за  скудного  умом...  Чуй  еще:  есть
трава, зовомая воронец, цветет на буграх, на брусничниках в густых  лесах,
мелка, зело тонка и видом чиста. Лапочки на  ней  и  иглы  зеленые,  ствол
суковатый, коленцами; на  тое  травине  ягодки  зеленые,  когда  и  черные
бывают... Пить ее отваром тому, кто кровию  порчен,  еже  у  кого  глисты,
змеи, жабы и иные гады... Все из нутра утробы вон изгонит. А  може,  краше
будет тебе о планидах сказать?
   - Все, что знаешь, дедо, говори!
   - Было время, шестикрыльную книгу я чел, жидовина  Схари  (*7)  и  иных
мудрых речения и  письмена  их  еретичные,  числа  исчислял  по  маурскому
счислению и по звездам, кои описаны, гадал, а вычитал я в тых книгах,  что
земля наша, кою  чтут  патриархи  и  иные  отцы  православия,  яко  долонь
человеков, гладкой, - кругла, что небо будто бы не седми, не шти, не  пять
и не дву-три не бывает, что небо сие едино, и земля наша  кругла,  а  небо
шар земли нашей объяло, справа, слева, внизу и  вверху,  что  якобы  земля
наша вертится... Но мотри, сие говорю только  тебе,  ибо  ты  мне,  как  и
Ириньице, по душе пал... иным боюсь.  В  срубе  сожгут  мое  худое  телесо
древнее, да огню его предать - не изошло тому время...
   - Еретичный, умолкни! - крикнула женщина и застучала чашей по столу, из
чаши полился мед...
   - Буйна ты, Ириньица, во хмелю, зело буйна, - умолкаю...
   - А я говорю:  сказывай,  дед!  То,  что  попы  претят  говорить,  надо
говорить, и, может, большая правда в тех жидовинных книгах  есть!..  Знать
все хочу... Хочу все иконы чудотворные оглядеть и повернуть иной  стороной
- к тому я иду, и попов неправедных, как и бояр, в злобе держу.
   - Знать все надо, гостюшко! - Юродивый был пьян, но, странно, во  хмелю
обострялся его мозг, и говорил он без запинки. Он стучал костлявым кулаком
в горб, тряслась  его  жидкая  седая  борода,  звенели  вериги  на  тощем,
коростоватом теле, а на горбе прыгал железный крест. - Надо знать - и  вот
за сие на костер готов идти, - знать все мыслю!.. И, может, как указано  в
еретических письменах, земля наша станет в  веках  белой  и  хладной,  яко
луна, а луна - тоже шар крутящийся, и шар сей ледяной...  И  звезды  есть,
гостюшко, величины необозримой, и каждая звезда - шар, и  все...  все  оно
вертится, сменяя свет тьмой и тьму светом, и ветры и бури...
   - Горбун! Окунь столетний! Он мой голубь-голубой. Степа, ты ведь мой?
   - Твой, Ириньица, - с тобой я твой!
   - Снеси меня на постелю.
   - Сиди!
   - Снеси, говорю! Или сорву с себя платье, нагая побегу по Москве и буду
кричать: "Я та, которую он взял от червей могильных, я та, и он тот,  кого
я люблю больше света-солнышка!.." Степа, снеси...
   - Не вяжись, Ириньица! Дед говорит, я хочу знать...
   - Она помеха и буйна. Сполни, не отстанет...
   Казак встал, поднял женщину, разомлевшую от водки и меда, снес, положил
на кровать. Женщина целовала его и кусалась.
   - Ляжь - побью!
   - Бей! Люблю... бей, а побьешь - сзади побегу, битой любимым еще  слаще
любить.
   - Усни - приду скоро!
   Ушел, а женщина примолкла и, видимо, спала.
   И странно: когда гость прошелся по  горенке,  у  него  стало  от  хмеля
мутиться в голове, ясные глаза налились кровью, а большая  рука  легла  на
рукоять тяжелой сабли. Перед ним кривлялся маленький седой горбун, на  нем
позвякивало железо. Казак забыл,  что  еще  так  недавно  слушал  горбуна,
который сидел и говорил ему  неслыханное;  он  топнул  тяжелым  сапогом  и
повелительно крикнул:
   - Пляши, сатана!
   Юродивый завертелся по горнице,  горб  его,  подбрасывая  крест,  ходил
ходуном, моталась седая борода, каким-то ржавым голосом старик напевал:

   Жили-были два братана,
   Полтора худых кафтана,
   Голова на плахе,
   Кровь на рубахе.
   Мясо с плеч
   Стали сечь!
   Ой, щипцы да клещи,
   Волоса да кожа, -
   Неугожа в крови
   Покосилась рожа!
   Зри-ка, жилы тащат.
   Чуешь? - кости трещат.

   И тихо-тихо продолжал:

   Две сулицы
   Три сафьянных рукавицы.
   Дьяк да приказной,
   Перстень алмазной...
   Чет ударов палача -
   Бьют сплеча!
   Сруб-то в мясе человечьем,
   Тулово с увечьем...
   Кости, кости, -
   Ворон летит в гости.
   Кровью политый воз,
   Под пятами навоз,
   Идут в кровь, как в воду, -
   Честь сия от бояр народу!
   Аминь...

   - Дьявол! Худо  пляшешь!..  -  Гость  было  сбросил  саблю  на  скамью,
выдернул ее из ножен, и тяжелые  сапоги  с  подковами  лихо  застучали  по
горнице, Он свистел, припевая:

   Гей, Настасья,
   Эй, Настасья,
   Отворяй-ка ворота!
   Распахни и со крыльца
   Принимай-ка молодца!
   У тебя ль, моя Настасья,
   У тебя ли пир горой,
   У тебя ли пир горой,
   Воевода под горой.
   До полуночной поры,
   Гей, точите топоры!..
   Воеводу примем в гости,
   Воронью оставим кости.
   Ай, Настасья!
   Гей, Настасья!..

   Вторя  свисту  казака,  сабля  посвистывала,  описывая  круги.   Старик
испугался блеска сабли и  разбойных  посвистов,  залез  под  стол.  Казак,
сделав круг по горнице, приплясывая, вернулся к столу. Неожиданно  тяжелая
рука с саблей  опустилась  на  стол.  Дубовый  стол,  разрубленный  вдоль,
зашатался и крякнул, доска распалась от удара - сабля глубоко врубилась  в
прочный дубовый столешник. От треска, стука  и  звона  посуды,  брызнувшей
искрами со стола, проснулась  пьяная  женщина,  приподнялась  на  постели,
спросила:
   - Дедко, где звонят?..
   Испуганный юродивый, привыкший к шуткам, не мог не пошутить, ответил:
   - У Спаса, Ириньица!
   По полу валялись огарки сальных свечей  и  дымили;  колеблясь,  светили
только лампадки у образов.
   Притопнув ногой, казак с размаху воткнул саблю в стену; сабля, сверкая,
закачалась. Сам он сел на скамью, тер лоб и ерошил  кудри.  Старик  выполз
из-под стола, собирал огарки свечей, битую посуду, яндовы и чаши.  Сдвинув
разрубленную доску, расставил посуду; заглянул в кувшин с медом, устоявший
и целый:
   - Оно еще есть, чем кружить голову и сердце бесить... - и робко  сказал
гостю: - Я, гостюшко, такие песни не мочен играть...
   Гость сидел, свесив голову, рвал с себя одежду, бросал на  пол.  Старик
осторожно, как к хищному зверю, подполз, стащил с  гостя  тяжелые  сапоги,
приговаривая:
   - Водки, вишь, на радостях глупая жонка  добыла  с  зельем  табашным...
Бьет та водка в человеке память.
   Казак встал тяжелый, глаза потухли, а рот на молодом лице  кривился,  и
зубы скрипели. Старик быстро исчез с дороги.  Казак  прошел  и  рухнул  на
кровать. Юродивый прислушался. Казак, приказывая кому-то  во  сне,  Громко
засвистал:
   - Пала молонья, гром прогрянул...
   Старик нашарил дверь из горницы,  но  скоро  вернулся,  и  его  валеные
тупоносые уляди [полуваленки с разрезом спереди и со шнурками]  прошамкали
в прежний угол; он сел допивать уцелевший мед.
   - Эх, молодец-молодой, грозен! Да не тот жив, кто по  железу  ходит,  а
тот, вишь ты, жив, кто железо носит... Из веков так.


   4

   Сумеречно и рано. Перед Кремлем  в  рядах  идет  торг.  Стоят  воза  со
всякими товарами. Площадной дьяк с двумя стрельцами ходит  между  возов  в
длиннополой котыге  [длиннополый  кафтан],  расшитой  шнурами;  на  голове
бархатный клобук, отороченный полоской лисицы. Дьяк собирает тамгу [сбор с
товаров] на царя, на церкви и часть побора с возов - на монастыри.  Звенят
деньги.
   Впереди рядов, ближе к Кремлю, палач - в черной плисовой безрукавке,  в
красной рубахе, рукава рубахи засучены, - приготовился сечь кнутом вора.
   Преступник, в синих крашенинных портках, без рубахи, стоит пригнувшись,
дрожит... В ранней прохладе от тощего тела, вспотевшего  от  страху,  идет
пар. На впалой груди на шнурке дрожит медный крест.
   - Раздайсь, люд! - кричит палач, бородатый парень, которого еще недавно
видели приказчиком в мясных  рядах.  Он  неторопливо  сдвинул  на  затылок
валеную шляпу, зажал  в  крепких  руках,  почерневших  от  крови,  кнут  и
передвинул крепкую нижнюю челюсть: зашевелилась окладистая  борода.  Ворот
рубахи у палача расстегнут, виднеется на широкой  волосатой  груди  шнурок
креста. - Ты, голец и тать, спусти из себя лишний дух!
   Преступник пыжится, от натуги багровеет лицо, а толпа гогочет:
   - Сипит, худо!
   - А ну, попробуй, ино жидким пустишь!
   - Не с чего нынче.
   - Держись!
   Палач шевелит кнут, распутывая движением руки на конце кнута  кисть  из
воловьих жил.
   - Тимм! Тимм! Тимм! - звенят в воздухе литавры.
   Народ расступается, иные снимают шапки:
   - Боярин!
   - Царя с добрым днем чествовать!
   - Эй, народ, - дорогу!
   Через площадь проезжает боярин, черная борода с проседью.  Боярин  бьет
рукояткой кнута в литавры, привешенные к  седлу,  лицо  мрачное,  на  лице
густые черные брови, из-под них глядят  круглые  ястребиные  глаза;  он  в
голубой бархатной ферязи, от сумрака цвет ферязи  мутно-серый,  на  голове
клобук, отороченный соболем.
   Боярина по бокам и сзади провожают холопы. Огонь факелов  колеблется  в
руках челяди, мутно отсвечивая в драгоценных камнях ферязи  боярина  и  на
жемчугах, заплетенных в гриве коня:
   - Воевода-а!
   - То хто?
   - Князь Юрий Олексиевич! (*8)
   - Ен Долгоруков - тот?
   - Тот, что народу не любит...
   - С дороги, людишки!
   Свищет кнут... После десяти ударов  преступник  шатается.  Кровь  густо
смочила опушку портков.
   -  Стоя  не  осилишь,  ляжь!  -  спокойным  голосом,  поправляя  рукава
распустившейся рубахи, говорит палач.
   Преступник охрип от крика; он покорно ложится, ослабел и только шевелит
губами. Бородатый дьяк с гусиным пером за  ухом,  обросшим  волосами,  как
шерстью, с чернильницей на кушаке, считая удары, подал голос:
   - Полно-о!
   Подвели телегу. Помощник палача в черной рубахе, перетянутой сыромятным
ремнем, поднял битого, взвалил на телегу.  Преступник  моргает  слезливыми
глазами и чавкает ртом:
   - Пи-и-ить...
   Палач делает шаг, не глядя грозно кричит на толпу:
   - Раздайсь! - и щипцами откусывает преступнику правое ухо.
   Тот, не чувствуя боли, шепчет внятно:
   - Пи-и-ить!..
   Дьяк машет мужику в передке телеги, говорит битому:
   - Не воруй! Левое ухо потеряешь...
   - Поглядели бы, крещеные, что уволок-то парень? Курицу-у...
   - Да, суды... тиранят народ!


   5

   Недалеко от битого места дерутся две  бабы.  У  них  в  руках  было  по
караваю хлеба. Теперь хлеб затоптан в  песок,  а  бабы,  сорвав  с  головы
платки, таскаются за волосы, шатаясь, тычутся в толпу. Толпа науськивает:
   - Белобрысая, ты за подол ее, за подол!
   - Кажи народу ее подселенную!
   - Черная жонка, вали ее, дуй коленкой-то в пуп!  В  пуп,  чертовка,  да
коленкой, - э-эх!
   - А не, робята! Русая забьет. Страсть люблю у жонок зады - мякоть...
   - Лакомый, видать, снохач?
   - Зады у жонок... я знал одну...
   - Беги!
   - Площадной дьяк!
   - Не кусит! Чего бежать?
   Дьяк со стрельцами подходит не торопясь. Бабы лежат, лежа, держат  одна
другую за волосы, плюются и языки высовывают.
   - Эй, спустись, кошки!
   Бабы не спускаются. Дьяк говорит стрельцам:
   - Берите-ка на съезжую!
   Бабы вскакивают, подбирают волосы, одергивают сарафаны. Одна, тощая,  с
желтым лицом, кланяется:
   - Господине, дай молыть?
   - Ну!
   - Да как же, господине, она моему мужу передом, все передом угобжает  -
без ума мужик стал!
   Другая тоже кланяется:
   - Господине дьяче, она жена ему постылая, на всех лжет, а у самой  жабы
в брюхе квачут и кулькают. Чуять  ее  страшно,  болотной  тиной  смородит,
икота у ей завсегда...
   - Ах ты сволочь, перескочи твою утробу! Да я тебя...
   - Вот, господине дьяче, вишь, кака она привязучая!
   - Робята, разведите  их  дале  врозно  да  в  зад  коленом,  -  говорит
стрельцам дьяк и идет в толпу, громко выпуская из себя газы.
   - Будь здоров, дьяче! - слышится голос.
   Дьяк отвечает строго, чувствуя насмешку:
   - Поди, постов не блюдете? А я блюду, - с редьки это у  меня  по  брюху
ходит.
   Он обошел ряды возов и, не видя того, с кого можно взять тамгу,  исчез.
Толпа шатающихся праздно прибывает. В толпе появился татарин. На худощавом
рябом лице горят зоркие глаза; татарин - в синей ермолке, в серой чалме, в
желтом бархатном зипуне, в зеленых чедыгах с загнутыми носками, с мешком в
руке.
   - Купим соли, урус? Купим соль! - И трясет мешком.
   Народ лезет к татарину, покупая, дивится, что дешево:
   - Да где ты добыл, поганый, соль?
   Татарин запускает в мешок большие руки, пригоршнями мерит соль, а берет
за фунт грош...
   - У нас на Казань нет бояр, нет Морозов, нет Плещеев,  на  Казань  соль
три пригоршни - грош... А был  на  Казань  князь,  татарский  князь,  соль
дорожил - народ не давал, рубили ему башка, соль дешев стал!..
   - Православные, ино татарин правду сказывает!
   - Кабы Плещееву завернуть голову, то соль была бы...
   - Морозову...
   - Морозову заедино!
   К татарину протолкались сквозь толпу два человека в длинных сукманах, в
черных, похожих на скуфью, шапках:
   - Пойдем-ка, поганый, с нами!
   Татарин на всю площадь крикнул:
   - Гей, люди московские! За добро и правду к вам меня истцы берут.
   - Пошто? Где истцы?
   - Бей псов боярских!
   - Гони! Лу-у-пи сатану-у!
   Один из истцов быстро выдернул из-под полы сукмана тулумбас [род  бубна
с вогнутой внутрь чашечкой, обтянутой пузырем],  но  татарин  не  дал  ему
ударить сполох. Пистолетом, спрятанным в длинном сборчатом рукаве, стукнул
по голове истца, - черная шапка вдавилась  в  череп,  истец  упал.  Другой
побежал, призывая стрельцов, но его схватили тут же и, свалив,  забили  до
смерти сапогами Синяя  тюбетейка  и  повязка  свалились  с  черных  кудрей
татарина...
   Народ теснился на площадь. Ловили и избивали истцов - истцы исчезли.
   Кто-то закричал:
   - Поганый ты, свой ли, все едино - веди на бояр!
   Смуглый, в черных кудрях, в татарской одежде крякнул на всю площадь:
   - Народ! Гож ли я в атаманы?
   - Гож! Гож!
   - Пойдем, - веди-и!
   - Веди! Будет им нас грабить!
   - Имать Морозова-а!
   - Молотчий, веди-и!..
   - К тюрьме-е! Колодников спустим.
   - Бояр солить - идем!


   6

   По Москве во всех больших церквах бьют сполошные колокола. Воет  медный
звон, будто тысячи медных глоток.
   - Зашевелились попы-ы, на Фроловой башне (*9) звон!
   - Небойсь! Стрельцы с нами-и, пущай фролят...
   - Морозов усохутился - сбежал!
   В Кремле трещит прочное резное крыльцо боярина  Морозова.  Серой  лавой
лезет толпа с  топорами,  с  кольем,  с  палками.  Крепко  запертую  дверь
выдавили плечами. В толпе изредка мелькают лица холопов Морозова.
   В расписной, сумрачной прихожей с  окнами  из  цветной  слюды  встретил
грозную толпу седой дворецкий в синем  доломане  [кафтане],  с  протазаном
[особенного устройства топор на длинной рукоятке] в руках.
   - Куда, чернядь? Смерды, чего надо? - и размахивал  неуклюжим  оружием.
Протазан задевал за стены, плохо ворочался в старых руках. Старик отчаянно
закричал: - Боярыня! Матушка! Пасись беды...
   - Брось матушку, пой батюшку!
   К старику подскочил крепкого вида ремесленник в сером  фартуке,  ударил
по древку протазана коротким топором,  и  оружие,  служащее  для  парадов,
выпало у дворецкого из рук.
   - Пе-ес!
   Старик стоял у дверей в горницы, растопырив руки, мешал проходу. Тот же
человек схватил старика поперек тела, выбежал с ним на крыльцо  и  сбросил
вниз. Толпа  хлынула  в  горницы!  От  тяжеловесного  топота  дрожал  пол,
скрипели половицы, раздался хряст  дерева,  стук  топоров.  Вырвали  окна;
резные рамы трещали под ногами, слюда рвалась, липла к сапогам.
   - Узорочье - товарыщи-и!
   Разбили крышку ларя, окованного серебром,  но  там  оказались  кортели,
кики, душегреи. Пихали  в  карманы,  роясь  в  ларе,  боярские  волосники,
унизанные жемчугом и лалами [яхонтами].
   - Во где наша соль!
   Все из ларя выкидали на пол, ходили по атласу, а золотую парчу рвали на
куски. Кичные очелья били о подоконники, выколачивая венисы и бирюзу.
   - Соли, бра-а-таны!
   Наткну