- Ну, жонка, панафида спета - пойдем-ка поминальное  стряпать...  Дьяк,
веди ее...
   Ефим отвел Ириньицу от Разина, толкнул в пытошную.
   -  Поставь  огонь!  Подержи  ей  руки,  чтоб  змеенышей  не  питала  на
государеву-цареву голову...
   Ириньица худо помнила, что делали с ней. Дьяк поставил факел на  стену,
скинул кафтан, повернулся к ней спиной, руками  крепко  схватил  за  руки,
придвинулся к огню - она почти висела на широкой спине дьяка.
   - А-а-а-й! - закричала она безумным  голосом,  перед  глазами  брызнуло
молоко и зашипело на каленых щипцах.
   - О-о-ой! Ба-а... - Снова брызнуло молоко, и вторая  грудь,  выщипнутая
каленым железом, упала на пол.
   - Утопнешь в крови, сатана! - загремел голос в пустом отделении башни.
   Впереди стрельцов, у входа  в  пытошную,  прислонясь  спиной  к  косяку
свода, стоял широкоплечий парень с рыжим пухом на глуповатом лице.  Парень
скалил крупные зубы, бычьи глаза весело следили за руками боярина.  Парень
в кожаном фартуке, крепкие в синих жилах руки, голые до  плеч,  наполовину
всунуты под фартук, руки от нетерпения двигались, моталась большая  голова
в черном, низком колпаке.
   - Боярин, сто те лет жить! Крепок ты еще рукой и глазом - у  экой  бабы
груди снял, как у сучки...
   Киврин, стаскивая кожаные  палачовы  рукавицы,  вешая  их  на  рукоятку
кончара, воткнутого в бревно, сказал:
   - У палача седни хлеба кус отломил! Ладно ли работаю, Кирюха?
   - Эх, и ладно, боярин!
   Ириньица лежала перед столом на  полу  в  глубоком  обмороке  -  вместо
грудей у ней были рваные черные пятна, текла обильно кровь.
   - Выгрызть - худо, выжечь - ништо! Ефимко, сполосни ее водой...
   Дьяк,  не  надевая  кафтана,  в  ситцевой  рубахе,  по  белому  зеленым
горошком, принес ведро воды, окатил Ириньицу с головой. Она очнулась, села
на полу и тихо выла, как от зубной боли.
   - Ну, Кирюха! Твой черед: разрой огонь, наладь дыбу.
   Палач шагнул к огню, поднял железную дверь, столкнул головни под пол.
   Дьяк кинулся к столу, когда боярин сел, уперся дрожащими руками в  стол
и, дико вращая глазами, закричал со слезами в голосе:
   - Боярин, знай! Ежели  жонку  еще  тронешь  -  решусь!  Вот  тебе  мать
пресвятая... - Дьяк закрестился.
   - Да ты с разумом, парень, склался? Ты закону не знаешь? Она  воровская
потаскуха - видал? Вору  становщицей  была,  а  становщиков  пытают  худче
воров. Спустим ее - самих нас на дыбу надо!
   - Пускай - кто она есть! Сделаю над собой, как сказываю...
   - Ой, добра не видишь! Учил, усыновил тебя, в  государевы  дьяки  веду.
Един я - умру, богатство тебе...
   - Не тронь жонку! Или не надо мне ни чести, ни богачеств...
   Киврин сказал палачу:
   - Ну, Кирюха, не судьба... не владеть тебе бабиным сарафаном.  Подь  во
Фролову - жди, позову! Ладил в могильщики, а, гляди, угожу в посаженые...
   Палач ушел.
   - Ефимко, уж коли она тебе столь жалостна, поди скоро в мою  ложницу  -
на столе лист, Сенька-дьяк ночью писал. Подери тот лист, кинь! Ладил я, ее
отпотчевавши, Ивашке Квашнину сдать да сыск у ей учинить - не буду... Купи
на груди кизылбашски чашечки на цепочках и любись... Оботри ей волосья  да
закрой голову. Ну, пущай... так... Стрельцы, оденется - уведите  жонку  за
Москву-реку, там сама доберется.


   14

   Серебристая  борода  кольцами.  По  голубому  кафтану  рассыпаны  белые
волосы,  концы  их,  извиваясь,  поблескивают,  гордые  глаза  неторопливо
переходят со страницы на страницу немецкой тетради с кунштами, медленно на
перевернутых больших листах мелькают раскрашенные звери  и  птицы:  барсы,
слоны, попугаи и павлины.
   С поклоном вошел  в  светлицу  стройный  светловолосый  слуга  в  белом
парчовом в обтяжку кафтане, еще раз поклонился и  положил  перед  боярином
записку;  мягко,  быстро  пятясь,  отодвинулся.   Боярин   поднял   глаза,
оглянулся.
   - Имянины празднуешь, холоп?
   - Нет, боярин.
   - Тогда пошто ты, как кочет, украшен?
   Слуга оглянул себя:
   - Дворецкий велит рядиться, боярин.
   - Кликни дворецкого - иди!
   Слуга на вздрагивающих ногах беззвучно удалился. Боярин, взяв  записку,
читал:
   "А зеркалу, боярин и господин Борис Иванович, в ободе  серебряном  цена
двадцать рублев, лагалищу к ему на червчатом  бархате  гладком  цена  пять
рублен. К ободу вверху и книзу два лала правлены, добре красных  и  ровных
цветом, по сто пятьдесят рублев лал. Те лалы правлены по хотению твоему, а
устроены лалы в репьях серебряных. Зеркало же  не  гораздо  чисто,  стекло
косит  мало,  да  веницейского  привозу  нынче   надтить   не   можно,   а
новугородской худ..."
   Вошел дворецкий, сгибая старую спину углом, поклонился.
   - Пошто, Севастьян, велишь рядиться молодым робятам  в  парчу?  Прикажи
всем им сменить обряд на простой нанковый...
   - Слышу, боярин.
   - Тебе рядиться надо - ты стар, платье будет красить тело, им же  не  к
месту - волосы светлы, вьются; лицо, глаза огневые, тело дородно...
   - Сполню, боярин, по слову.
   - А еще вот! - Боярин мягким  кулаком  слегка  стукнул  по  записке.  -
Кузнец серебряной, вишь, реестр послал, у немчина учен, а гадит. Здесь  ли
он, тот кузнец?
   - Тут, боярин, в людской ждет.
   - Иди и шли сюда.
   Дворецкий ушел, а боярин, разглядывая картины, думал:
   "Ладно немчины красят зверя, птицу, а  вот  парсуны  [портреты]  делать
итальянцы боле сподручны, и знатные есть мастеры..."
   Робко вошел серебряник в высоких сапогах, в длиннополом черном  кафтане
тонкого сукна, длиннобородый, степенный, с затаенным испугом в глазах,  по
масленым, в скобу, волосам ремешок.
   Пока  он  молился,  боярин  молчал.  Помолившись,  прижался  к   двери,
поклонился.
   Продолжая рассматривать рисунки, боярин спросил:
   - Кто писал реестру, холоп?
   - Сынок, боярин, мой сынок, у пономаря обучен Николо-Песковской церквы.
   - Рама к стклу тобой самим лажена?
   - Самим мной, боярин!
   - Добрая работа! А зеркало пошто ставил такое?
   - Ведаю, боярин, - косит сткло, да ноги избил, искал, и  нет  ладных...
Ужотко веницейцы аль немчины...
   Боярин поднял голову, глаза смутили мастера, он снова поклонился.
   - Бери свое дело в обрат! Сам ведаешь, пошто - рожу воротит...  Мне  же
его в дар дарить. Или, ты думаешь, твоей работой я зачну смеяться над тем,
кому дарю... В ем не лицо - морда,  как  у  заморской  карлы,  дурки,  что
шутные потехи потешает. Оставь оное  сткло  себе,  басись  по  праздникам,
когда во хмелю будешь, иди!
   Серебряник еще раз поклонился, попятился и задом открыл  дверь.  Боярин
прибавил:
   - Малого, что реестру писал, пришли ко мне: учить надо  -  будет  толк,
подрастет - в подьячие устрою...
   - Много благодарю, боярин!
   - А в сткло глядись сам - сыщешь ладное, вправь и подай мне...
   Вошел дворецкий.
   - Боярин, в возке к тебе жалует на двор начальник Разбойного приказу.
   - Пришли и проводи сюда! Волк на двор - собак в подворотню.
   Боярин отодвинул тетрадь, прислушался к шагам, повернулся на  бархатной
скамье лицом к двери. Гость, стуча посохом,  вошел,  поблескивая  лысиной,
долго молился в угол иконостасу; помолясь, поклонился.
   - Челом бью! Поздорову ли живет думной государев боярин Борис Иванович?
   - Спасибо! Честь и место, боярин, за столом.
   Киврин сел, оглядывая стены,  расписной  потолок  и  ковры  на  широких
лавках, проговорил вкрадчиво:
   - Добра, богачества несметно у хозяина,  а  чести-почести  от  великого
государя ему и неведомо сколь!
   - Дворецкий, принеси-ка угостить гостя; чай, утомился, немолод есть.
   - Живу, хожу - наше дело, боярин,  трудиться,  не  жалобиться.  Все  мы
холопи великого государя, а что уставать зачал, то не дела мают - годы...
   - Так, боярин, так...
   Дворецкий внес на золоченом большом подносе братину с  вином,  чарки  и
закуску.
   - Отведай, боярин, фряжского, да нынче я от свейских купчин в дар  имал
бочку вина за то, что наладил им торг в  Новугороде.  Вот  ежели  сговорны
будем да во вкус попадем, можно дар почать.
   - Ой, боярин Борис Иванович, нешто я жаден до пития?  Мне  нынче  чару,
другу - и аминь. С малого хмелен -  сердце  заходитца,  да  язык  зачинает
плести неподобное... Так во здравие твое, Борис свет Иванович!
   - И в твое, Пафнутий Васильич! Много тебе лет быть  в  работе,  править
воровскими делы...
   - И еще коли - во здравие думнова государева и ближня боярина, а  тако:
позвоним-ка чашами... Надобе дело перво мне - упьюсь, забуду.
   - Что же боярина подвигло сюда ехать? Гость редок...
   - От дел редок, боярин! А то  бы  век  за  твоим  столом  сидел  старый
бражник... Великое дело, Борис Иванович... Уж и не знаю, как  начать,  чем
кончить! С моста кидаешься, метишь головой вглубь, а  в  кокорину,  гляди,
попадешь...  Вишь,  боярин,  взят  мной  в  Разбойной  шарпальник,  отаман
солейного бунта Стенька Разя, так пришел я довести тебе,  Борис  Иванович,
по чину, как и полагается, без твоего слова не вершить, что пытку над  ним
зачну скоро, отписку же по делу великому государю-царю дам дословную после
пытки.
   Глаза Киврина, разгораясь, уперлись в лицо боярина. Киврин продолжал:
   - Сумеречный стал пошто, боярин? Или обида какая есте в словах  моих  -
обидеть тебя не мыслю...
   - Говори, боярин, я думаю только по-иному.
   - Что же думает боярин?
   - Ведь с Дону почетно он к  нам  прислан,  и  не  рядовым  казаком,  но
есаулом. Справ станице выдали, к государю на очи припустили, и не ведал  я
до тебя, боярин, пошто станичники медлят, не  едут  в  обрат,  а  это  они
своего дожидаются, ищут по Москве.
   - Станишники - люди малые, боярин! Разбойника  упустить  не  можно,  не
дать же ему вдругоряд зорить Москву, чинить дурно именитым людям!
   - То правда твоя, боярин! У  них  же  своя  правда  -  станицу  послало
Великое войско донское.
   - Да уж коли неведомо боярину, я скажу, а тако:  будучи  в  Черкасском,
сговорил отамана Корнейку Яковлева...
   - Корнилу, боярин.
   - Так и эдак кличут его... Сговорил, что пошлет он в станице заводчика.
Что возьмем заводчика, то ему, отаману, ведомо и  желанно,  да  и  протчим
козакам матерым Разя в укор и поношение живет, и весь его корень  тоже.  И
дивлюсь я много на тебя, Борис Иванович; ты, идешь в заступ разбойнику,  а
он пуще всех тебя зорил в солейном бунте!..
   - То прошло, боярин. Дворецкого старика убили - жаль...
   - Ой, не прошло, Борис Иванович! Разбойник, шарпальник есть,  кем  был.
Бабр весной вылинял, да зубы целы.
   - Пьем, Пафнутий Васильич! Добрее станешь.
   - А нет, боярин, договоримся, что почем на торгу, - тогда...
   - Что почем? Ну, так ведай!
   Лицо Морозова  стало  красным,  гордые  глаза  метнули  по  стенам,  он
подвинулся на скамье, заговорил упрямым голосом:
   - Иман оный заводчик Разя ведь твоими истцами?
   - Что верно, боярин, то истинно!  Ладного  человека  разбойник  у  меня
погубил, и не одного.  Силач  был  татарин,  крепок  и  жиловат,  а  Разя,
окаянной, задавил истца в бою на Москве... Как только удалось ему!
   - Прав, что задавил!
   - Вот дивно, боярин! Разбойники зачнут избивать служилых людей, а бояре
клескать в ладони да кричать: го-го-го!
   - Пущай беззаконно не лезут служилые. Дано было  знать  о  том  отамане
солейного бунта Квашнину Ивану Петровичу, и мы, боярин, с Квашниным судили
- как быть? Квашнину я верю - знает он законы, хоть бражник. А  судили  мы
вот: ладно ли взять, когда он в станице? Да взять, так можно ждать худчего
бунта на Дону!.. Квашнин же указал: "Холопи, что дурно чинили на Москве  и
сбегли в казаки, не судимы, ежели на Москву казаками вернутся". То самое и
с шарпальником: не уловили тогда, теперь ловить - дело  беззаконное!..  Ты
же, боярин, - прости мое прямое слово, - сделал все наспех и беззаконно.
   - Пока думали, он  бы  утек,  боярин!  Беззакония  тоже  нет,  великому
государю-царю я с Дона в листе все обсказал...
   - Грамоту твою, боярин, еще обсудить надобно.
   - Ох, знаю, Борис Иванович! Претишь ты моему делу...
   - Вершить это все же не торопись, Пафнутий Васильевич!
   - Ну, и худо, боярин! За государем-царем ходишь, милость его  на  себе,
как шубу соболью, таскаешь, да от бунтов Русию не бережешь! - Волчьи глаза
загорелись. Киврин начал дрожать, встал.
   Морозов еще больше подвинулся на скамье, закинул голову:
   - Взять с тебя нече - стар ты, боярин! По-иному поговорил бы с тобой за
нонешние речи.
   - Все Квашнин, твой дружок, мутит - лезет в люди, ты  же  ему,  боярин,
путь огребаешь. Только гляди, Борис Иванович, корова  никогда  соколом  не
летает!
   Киврин побледнел, руки тряслись,  посох  дробно  колотил  по  полу  сам
собой.
   - Дворецкий! Проводи до возка боярина и путь ему укажи: статься  может,
забудет, куда ехать...
   Киврин ушел. Морозов снова принялся за куншты.


   15

   От многих лампадок с широкой божницы - желтый свет.  В  желтом  сумраке
гневная боярыня, раскидав по плечам русые косы, ходила по  светлице.  Кика
ее лежала на лавке.
   - Все, чего жаждет душа, идет мимо! Доля злосчастная моя...
   Постукивая клюкой, вошла мамка:
   - Посылала тебя, старую, проведать казака, а ты сколь времени  глаз  не
кажешь?
   - Уж не гневайся, мати! Много проведала я, да толку от того на  полушку
нету...
   - Пошто нету?
   - Взят он, казак, в Разбойной, и пытка ему  будет  учинена,  как  давно
мекала я. И не дале как сей упряг приходил к  боярину  сам  волк  волкович
старой - тот, что разбойным делом ведает, Киврин. Я же, мати моя, грешная,
подслушала у дверки из горенки - ой, кабы меня  Борис  Иванович  за  таким
делом уловил, и смерть бы мне!  -  а  пуще  смерти  охота  услужить  тебе,
королевна заморская. Ты же на старуху топочешь ножкой...
   - Нехорошо подслушивать, ну да ладно! Что проведала из того?
   - Проведала, что народ  молыт,  все  правда,  сам  волк  боярину  лаял:
"Взят-де мною шарпальник донеской Разя, а  ране-де,  чем  вершить  с  ним,
сказать тебе, Борис Иванович, я пришел".
   - Ну, а боярин?
   - Боярин не велел скоро пытать - подождать указал...
   - А дале?
   - Дале я, Ильинишна, не смела чуть, а ну как боярин заглянет в  горенку
да сыщет - ухрямала  подобру...  У  волка-то,  мати,  есте  дьяк,  Ефимкой
кличут... Дьяк тот  от  крепостной  девки  выблядок...  Киврин  тую  девку
страсть как любил. Померла - он и пригрел того Ефимку, а  всем  сказывает,
что найденыш. Мы же ведаем - кто...
   - Ой, мамка, и любишь же ты верить сплеткам людским да обносу всякому!
   - А, королевна моя, сказывали люди, и теи люди  не  обносчики  с  пуста
места...
   - Спеши, мамка! Чую шаги - боярин идет.
   Мамка поспешно, не стуча клюкой по полу, ушла.
   Боярыня стояла к темному окну лицом. Боярин сказал:
   - У тебя, Ильинишна, как у богомолки в келье, пахнет деревянным маслом.
Да какой такой огонь от образов? Эй, девки!
   Вошли две русые девушки в голубых сарафанах, с шелковыми  повязками  на
головах.
   - Зажгите свечи, выньте из коника с-под лавки душмяной травы, подушите,
зажгите траву - не терплю монастырского духу.
   Девицы зажгли свечи, подушили светлицу, ушли. Свечи одиноко  горели  на
столе.
   - Что невесела, Ильинишна? Глянь - развеселишься. Вишь, что я  тебе  от
немчинов добыл. Да пошто голова без убору?
   - Что для меня добыл, боярин?
   - Вот, глянь! Не бычься - поди к столу. Куншты добыл, а в них  звери  -
бабры, львы цветные, птицы. Ладил я к  твоим  имянинам  зеркало  справить,
только кузнец серебряной спортил дело - пожду с тем подарком.
   - Даром трудишься, боярин!  Пошто  дары?  И  без  того  ими  полна  моя
светлица.
   - Чем же потешить тебя, Ильинишна? Что тебе надобно?
   - То надобно, боярин, что хочу видеть человека, кто в соляном бунте мне
жизнь спас, - то, боярин, краше всех подарков.  Ведь  некому  было  бы  их
дарить! Хотели бунтовщики спалить светлицу, он не дал, а запалив,  и  меня
бы кончили. И ведомо тебе, муж мой, я была недвижима. Все расскочились  от
толпы, тебе же не можно было показаться.
   - То правда, Ильинишна! Опомнился я тогда, испугался за тебя. Да  каков
тот человек? Ежели уж он такое сделал для меня и тебя, то пошто  не  можно
его видеть?
   - Нельзя, боярин! И вот болит ежедень мое сердце: живу, хожу, почет мне
великий, а человеку, кой мой почет и жизнь  спас,  глаз  на  глаз  спасибо
сказать не можно...
   - Да скажи мне, Ильинишна, жена моя милая, кто тот человек?  Холоп  ли,
смерд черной? Я того гостя в своих хоромах посажу в большой угол.
   Боярыня шагнула к мужу и обняла его - лицо повеселело, но глаза прятали
недоверие.
   - Тот человек, боярин, нынче взят в Разбойной приказ, и пытка ему будет
против того, как и всякому лихому. Тот человек - атаман соляного бунта...
   - Разя?
   - Он, боярин!
   - А пошто ты, Ильинишна, горишь вся? Да еще: зачем ты мне до  сих  мест
того не сказывала? И как же разбойник мог тебя спасти, когда он же и  бунт
заварил?
   - Не веришь, боярин? Поверь не  мне  -  девкам,  он  и  девок  спас  от
насилья. Мне же сказал: "Спи, не тронут!"
   - Чудное говоришь: "Не мне, холопкам поверь!"
   - Думаешь, боярин, сказки сказываю или приворотной травы опилась?
   - Ведаю - ты не лжива.
   - Что же ведет тебя в сумление?
   - А вот не разберусь что. За Стеньку Разю Квашнин Иван Петрович  встал.
Киврин же был на Дону в поимке того Рази, писал  о  том  царю...  Государь
много верит Киврину. Киврин Квашнина бы съел живого, да  зуб  не  берет  -
жиловат... За Киврина стоит Долгоруков Юрий, князь... Нынче же  говорил  я
Киврину: "Разя иман беззаконно, вины ему отдать надо".  А  так  ли  глянет
царь - того не ведаю... И еще... Кто до тебя и когда довел, что Разя  взят
в Разбойной?
   Боярыня вспыхнула лицом, сняла с шеи мужа руки, отошла в сторону.
   - Хочешь, боярин, знать, отколь прослышала?  Так  разве  оное  скрытно?
Народ на  торгу  о  том  говорит,  я  же  хожу  мимо  торгов  в  церкви...
Загорелась? Да! А разве горела бы душа моя, если б тот, кто спас  меня  от
смерти, был на воле?
   Боярин кинул тетрадь кунштов на стол, сел:
   - Садись-ка, Ильинишна! Зачали судить-рядить, надо конца доходить...
   Боярыня присела на край скамьи.
   - Садись ближе! Не чужая, чай... Вот, будем-ка думать, как  Разю  взять
от Киврина... Взять его - дело прямое, а без кривой дороги не проедешь. Не
привык душой кривить - околом ездить.
   - Где тут кривда, боярин, ежели Квашнин видит обнос?
   - Не обнос, жена! Беззаконие... Киврину  говорил  я,  что  послан  Разя
войском в почете, есаулом, но Киврин не седни воровскими делы ведает - жил
на Дону и атамана сговорил. А что  через  Киврина  царь  ведает  и  атаман
ведает за Разей разбойное дело - вот тут,  Ильинишна,  зачинается  кривда.
Кривда моя в том, что до решения комнатной государевой думы, пока царь  не
утвердил, должен я взять того казака и отпустить.  Отпущу  же  -  зачнутся
оговоры, царь ныне уже не юноша, прошло  время  то,  когда  указывал  ему.
Князь Юрий, знаю, пойдет на меня, и Долгоруков у царя боле почетен, ино не
Квашнин. Квашнина все большие люди  чтут  бражником.  В  думу  государеву,
ведаю ране, он без хмеля в голове не придет...
   - Тогда не дари меня, боярин! Все уразумела из твоих  слов:  нет  и  не
будет мне покою.
   Боярыня хотела встать.
   - Сиди, жена! Не ведал я, когда брал тебя в жены, что  у  Милославского
такая  меньшая.  Старшая  в  царицы  налажена,  и  ей  подобает,  как  ты,
властвовать, да она мягка нравом. Ты знаешь, что жены бояр слова  и  глаза
мужня боятся, а кои строптивые, с теми плеть мирит дело. С тобой же у  нас
меж собой не было боя и не должно быть, оттого и сговор наш коротким  быть
не может. В этом деле правду, которую ведаешь ты, и я ведаю, - да правда и
истина, вишь, разнят. Правда - беззаконно взят казак, иман не тогда, когда
надо. Истина же иное: казак учинил разбойное дело -  таких  имают.  Киврин
прав: отпустить его - казак снова учинит  грабеж,  тогда  прямой  охул  на
меня. И это видит не один Киврин, видит это и царь! Ныне