.
   За полночь было. Шли с зажженными свечами в фонарях, с  музыкантами  из
шести человек, которые играли на дудках. Атаман Корней, без шапки,  пьяный
и грузный, в бархатном кожухе с кованым кружевом по  подолу,  в  узорчатых
зеленого сафьяна сапогах, провожал до дому молодых. Степан, обняв за талию
свою невесту в голубой кортели, с золоченым  обручем  по  лбу  и  волосам,
шагал твердо, глядел перед собой и молчал. Молодая склоняла ему на широкое
плечо детскую голову с большими глазами, иногда тихо спрашивала:
   - Стенько, любишь ли меня?
   Разин молчал.
   - Стенько, ты слышишь?
   - Слышу, Олена... молчу - люблю!
   На крыльце хаты крестника атаман поцеловал обоих в губы, сказал:
   - Любитесь, дети! Ночь хорошая... ночь... Эх! - и ушел...
   Дома всю ночь пил вино.


   11

   Из хаты, где живет боярин, старые дьяки  посланы  с  поручениями.  Даже
татарчонок, часто  прислуживающий  боярину,  отослан  служить  на  пиру  у
атамана.
   Окна светлицы плотно задвинуты. Дома -  двое:  боярин  и  молодой  дьяк
Ефим. Перед дьяком на столе длинная, клеенная из листов бумага, в руке для
письма гусиное перо. Откинув на время спесь, боярин сидит рядом  с  дьяком
на скамье, обитой шкурой черного медведя. На  пустом  столе  горят  свечи.
Боярин думает. Дьяк молчит. Старик оглянул окна в хате.
   - Ино ладно, что окошки пузырем крыты: шарпальники,  вишь,  разумнее  в
деле сем наших московских, - те слюду, а нынче  удумали  многие  стклянные
ставить; рубят дырье в стенах мало  не  в  аршин  и  обрамление  к  стклам
тонявое приправляют, а все не к месту.
   - Правда, боярин! То не ладно - велики рубить окошки, - тихо согласился
дьяк.
   - Вот я надумал, - пиши!
   - "Государю, царю и великому князю Алексею Михайловичу, всея великия  и
малыя и белыя Руссии самодержцу, холоп твой Пафнутко Васильев, сын Киврин,
челом бьет! В нонешнем, государь, году августа 5-го дня, по указу  твоему,
приехал я, государь, сюда и  сел  у  круга  войска  донеского  на  корм  к
Корнейке Ходневу Яковлеву отаману..." Все ли списал толково?
   - До единой буки, боярин!
   - "А как, государь, сказался я и взялся доводить до тебя про все и вся,
то довожу без замотчанья. Город донеской Черкассы, государь, не мал, а  на
острову, округ - полисад, да порос мохом и инде снизился до земли, башни и
роскаты - кои ветхи, а кои  покляпились...  В  городу  делены  станицы,  а
курени козацки - в ряд, и  промеж  огороды  -  сады...  Майдан,  государь,
широк, и на майдану - церква святого Ивана Воина, и мало не развалялась, а
строят, государь, от имени твоего кирпишную, да кладут мешкотно, а  образы
в церкви у них скудны, и не едина образа нет на золотной доске, -  все  на
красках. К церкви, государь, козаки не усердны, ходят, как на торгу. Пушек
на башнях немного, и думно мне, что донские козаки  их  пропили,  ибо  они
великие бражники, да им оттого страху мало, что пушек недочет, - никто  на
их город не полезет. Кому, государь, придет охота смертная в осиное гнездо
лик и браду пхать? А на майдану и посторонь сего - лари  с  разны  товары,
торгуют парчой и ясырем, иманным в Терках  (*28)  и  у  калмыки,  а  торг,
государь, ведут кизылбашцы да армяня. Многи шинки, а стоят в шинках жидовя
с греком. И как указано,  государь,  где  быти  и  волю  вызволять  твоего
светлого имени..." Ладно ли слово, дьяк?
   - Какое, боярин?
   - "Вызволять".
   - Мекаю я, лучше - "вершить", боярин.
   - То слово лучше - пиши!
   - "...вершить... и как указано мне от тебя, великий государь, и сыскных
дел комнатной государевой думы - сыскать заводчика солейного  бунта,  и  я
сыскал, сидя ту, и весь их воровской корень, откудова исшел, сыскал же.  А
корень тот, государь, исшел от прахотного старичонка, вора  Тимошки  Рази,
почетна и ведома у них во многих воровских делах; и старичонка того,  вора
Тимошку, я, государь, убрал и воровской его язык заклепал, а о  том,  став
на светлые твои очи, не утая, обскажу по ряду". То все исписал?
   - Все ладно, боярин!
   - "И еще довожу, и думно мне, что  наша  ту  кормильца-поильца  Ходнева
Яковлева я бы, самого взяв, держал под крепким караулом, да силы на то  не
имею". Написал?
   - Про то про все написано, боярин!
   - "С воеводой сноситься  -  далеко,  а  ратного  уряду,  опричь  беглых
холопишек и смердов, кои в городишке водятся, в сих местах надти не мочно,
иных и мочно, да веру дать им опасно... А что, государь,  Корнейку-отамана
я сужу сильно, то сие тако: оный  Корнейко  примает,  государь,  купчин  с
Воронежа, и купчины те воруют, государь, противу имени твоего: наезжают  в
Черкасской с зельем  и  свинцом,  а  та  справа  зеленная  идет  по  рукам
гулебщиков - охотников на воровские делы на Волге и на море, да  и  старые
козаки, стакнувши с самим отаманом, ворам многую справу дают  и  воровской
прибыток дуванят заедино с ворами же. Да оный же Корнейка, государь,  имал
с Москвы от сестры государыни и великой княгини боярыни  Морозовой  ковер,
шитой к церкви, а шит на ковре "Страшной  суд",  и  тот  ковер,  государь,
опилен у Корнейки в поганом месте,  где  всякие  людишки  тамашатся,  игры
играют и где он пиры дает в светлице... А округ нас, государь, едины  лишь
шарпальники донеские, и хоша  имя  твое,  государь,  при  нас  поминают  с
почетом, да и непристойных речей говорят немало, а кичатся, что никому  не
послушны". Ну, дьяче?
   - Еще мало - и все, боярин!
   - "Заводчика, государь, сыскал плотно - оный Стенька, сын Рази,  в  сих
местах  -  свой,  среди  лихих  людей   самой   лихой   и   пакостной,   а
Корнейке-отаману родня есть и нынче оженился,  ежели  сие  мочно  свадьбой
звать, а тако: оповестил на майдану  при  стечении  многого  люда  себя  с
девкой, живущих в блуде...  По-нашему  -  сие  беззаконие,  сысканное  без
пытки, после чего таковых  на  Москве  по  торгам  водят  нагих  и  кнутом
бьют..."
   Боярин долго молчал.
   Дьяк сказал:
   - Писано о всем том, боярин!
   - Не спеши - пиши, дьяк, толком: не к месту бук да ерей не ставь, ижиц,
знаю я, много лепишь, - и мне смеялись сколь...  За  таковое,  мотри,  мой
дубец по  тебе  пойдет,  а  время  приспеет,  -  и  заплечному  над  тобой
потрудиться укажу...
   - Были ошибки, боярин! Нынче я письмо познал много...
   - Не бахваль!
   - "Взять того заводчика Стеньку, государь, силом  не  мочно,  а,  думно
мне, возьму я ево через Корнейку-отамана. Я, твой холоп, государь,  улещаю
оного отамана посулами: "Мы-де тебя возведем  в  почести",  и  думно  мне,
государь, что сей Корнейка погнется на нас и вора того Стеньку Разю пошлет
на Москву в станичниках, а на Москве, великий государь, твой над ним суд и
расправа будет...  Прости,  государь,  твоего  холопа,  что  молвлю  слово
советливое: только брать, государь, как берут нынче на Пскове  воров,  что
свейскую величество королеву лаяли (*29), не годится, - не крепко и людьми
убытошно, а как я прибираюсь - тише и много пригоднее. Не осуди, государь,
что якобы бахвалюсь. Я только так к слову сие о псковских ворах молвил.  А
еще, государь, из сюда довожу, что землю сии козаки пашут мало, а  кто  из
шарпальников надежно пахотной, того выбивают из сих мест вон... А пошто  у
них такое деетца, то, слышал я -  воевод  и  помещиков  боятца  только  на
Украине, там много пахотных..." Еще кое-что  припишем,  дьяк.  Все  ли  по
ряду?
   - Все, боярин!
   - Не оглядел я тебя, как писать зачали, - каки на тебе портки?
   - То все ведаю, боярин, за письмом меня пот долит,  так  я  на  колешки
бархатцы стелил ветхи...
   - Смекнул? Ино крашенинными портками всю бы грамоту замарал!  Сказывать
могу, и не бестолково выходит, а вот подпишусь с трудом... Мы,  дьяк,  ужо
зачнем государю писать не хуже Афоньки Нащоки... (*30) Нынче  же  наладить
надо Сеньку дьяка... Бородат, ступью крепок и черевист  мало...  Пущай  до
Москвы  милостыней  идет,  -  с  виду  голец,  с   батожком   по-каличьему
доберетца... Надо его ужо обрядить в сукман да ступни и  втай  переправить
через реку... Вожа ему не надо - дорогу ведает. Да еще,  Ефим,  пиши  малу
грамоту к воеводам, чтоб не держали ряженого дьяка.
   - Так, боярин, всего лучше твою грамоту довести государю...
   За окном зазвенели детские голоса. Боярин сказал:
   - Дьяк, кто там воет?
   Ефим спешно кинулся и, приоткрыв окно, взглянул.
   - Козацки робята, боярин! Вишь, с поля идут, рожи царапаны. Не  впервой
- ежедень в бои играют.
   Голоса приближались, задорно пели:

   Дунай, Дунай, Дунай,
   Сын Иванович Дунай;
   Ты гуляй, казак, гуляй, -
   Воевод лихих не знай...
   Гей, Дунай, Дунай, Дунай.

   Боярин, вытянув на столе сухую желтую ладонь, сжал ее в кулак:
   - У батек переняли песню? Ужо, шарпальники, землю и спины вам  распашем
и воевод лихих посадим! А ну, дьяк, перечти-ка грамоту,  да  подпишусь,  и
припечатаем...


   12

   Разин сидит в шинке против распахнутой настежь двери.  Кудри  упали  на
лицо... За тем же широким, черным от многих  питий  столом  сидят  молодые
казаки: Васька Ус и с бледным лицом, с шрамом на левой  скуле,  худощавый,
костистый Сережка Кривой. Мертвый под бельмом глаз прищурен, правый  остро
и жадно глядит; блестит в ухе кольцо золотой серьги. Пьют крепкий  мед  из
смоляной бочки, что у шинкаря за стойкой. Черноволосый грек зорко сторожит
казацкие деньги; ждет, когда крикнут: "Подавай!"
   Против дверей вдали - палисад городской стены, ровен с землей  -  белая
полоса берега Дона пылит дымной пылью, серебряной парчой светится Дон. Ряд
боевых челнов застыл, чернея четко на рябоватом блеске воды.
   - Купчины с Воронежа дадут пороху, свинцу! - сказал Ус.
   - А тут они, в городе?
   - У сородичей в Скородумовой есть все!
   - А у меня, браты, есть боярское узорочье.
   Разин поднял руку с медным кубком и опустил; затрещала столовая  доска,
вздрогнули стены от голоса:
   - Соленой, меду-у!
   Грек выскочил из-за стойки, поставил, поклонившись, железный кувшин  на
стол:
   - Менгун, козаки, менгун...
   - Сатана! Даром не можно?
   Разин кинул на стол талер.
   - Узорочье есть, то сказывать нече, - челны набьем свинцом и - гулять!
   - Руки есть, головы - на плечах!
   - Пьем, браты! Ишь, сколь серебра на Дону, простору хочется!
   - Браты мы,  Степан.  Руку,  дай  руку!  -  Жилистая  рука  с  длинными
узловатыми пальцами протянулась через стол. Разин скрыл ее,  сжав.  Сверху
легла широкая лапа с короткими жесткими пальцами Васьки Уса.
   - А тож я брат вам, казаки!
   - Пей, допивай!
   - Допьем, Степанушко!
   - А ты, Степан, опасись Корнея - не спуста отец твой  Тимоша  не  любил
его...
   - Сережка, знаю я, все знаю...
   - Нынче, Степан, тебя в атаманы?
   - Можно! Иду...
   Мимо  дверей  всех  шинков  прошел  казак-глашатай,  бивший  палкой  по
котлу-литавре, висевшей на груди на кушаке.
   - Гей, гей, казаки! К станичной батько кличет...
   - Зряще ходим мы сколь дней, - круче решить надо, а то атаман опятит!
   - Не опятит, Серега, гуляем!..
   Встали, пошли, тяжелые, трое...


   13

   Молодуха Олена, повязав голову синим платом из камки, косы,  отливающие
золотом, наглухо скрыла. На широких бедрах новая плахта, ходит  за  мужем,
пристает, в глаза заглядывает:
   - Ой, Стенько, сколь ден душа болит, - что умыслил, скажи?
   Разин - в черном бархатном кафтане нараспашку, под кафтаном  узкий,  до
колен, шелковый зипун, на голове красная  шалка,  угрюмые  глаза  уперлись
вдаль.
   Старые казаки, взглядывая на шапку Разина, ворчат:
   - Матерой низовик, а шапка запорожская, - негоже такое!
   На площади много хмельных, голоса шумны и спорны:
   - Стенько, уж с молодой приелось жареное аль из моря соленого захотел?
   - Хороша жена, да казаку не дома сидеть... Олена! Она у меня - эх!
   Степан слегка хлопает рукой жену по мягкой спине и хмурится - мелькнуло
в голове коротко, но ясно другое лицо: так же трепал на  Москве  из  земли
взятую.
   - Ну, шапка! - Запорожская шапка высоко летит от сильной руки в голубую
высь.
   - Слышьте, казаки-молодцы?!
   - Слышим!
   - Кто за мной на Волгу? Насаду рыбу лови-ить?
   - Большая рыба, казак?
   - Ты щи пуд!
   Полетели шапки вверх: Сережкина баранья  с  красным  верхом  -  первая,
вторая запорожская - Васьки Уса.
   - Эх, лети моя!
   - Моя!
   - А наша что, хуже? Лети!
   - И я.
   - Чти, казаки-атаманы, сколь шапок, столь охотников!
   Звеня литаврой, в станичную избу с площади прошел глашатай:
   - Гей, казаки, атаман иде!..
   Из приземистой хаты, станичной избы,  с  широким,  втоптанным  в  землю
крыльцом казаки вынесли бунчук: держит древко -  с  золоченым  шариком,  с
конским хвостом наверху - старый есаул  Кусей,  а  за  ним  еще  есаулы  и
писарь. Все казаки и есаулы, как в поход, одеты в  темные  кожухи,  только
атаман Корней в красном скорлатном кафтане; по красному верху его бараньей
шапки - из золоченых лент крест. В руках атамана знак его власти  -  брусь
[особый длинный молоток, знак военачальника].  Топорище  бруся  обволочено
черным, перевито тянутым серебром. Все стали  близ  церкви  в  круг;  сняв
шапки, перекрестились. Снял  и  атаман  шапку,  входя  в  середину  круга,
перекрестился. Когда атаман снял шапку, блеснула в  ухе  белая  серьга,  а
черная коса с проседью легла на его правое плечо.
   Кинув наземь шапки, есаулы положили перед атаманом бунчук  и  несколько
раз поклонились атаману в пояс, - шапки подняли, надели,  атаман  -  тоже.
Корней Яковлев тряхнул головой, сказал громко:
   - Зовите, атаманы-молодцы, тех казаков, кои самовольством  вот  уже  не
един день, не спрося круга, собираются в гульбу...
   Круг стал шире, те казаки, что кидали шапки, встали перед атаманом.
   Атаман, опустив брусь к земле, блеснул серьгой,  громко  спросил,  водя
глазами по толпе:
   - А знаете ли, молодняк-казаки, что  в  станичной  избе  есть  колодки,
чепи, коза и добрая плеть?
   - Знаем, батько!
   - Кого в атаманы взяли для гульбы?
   - Стеньку Разю - хрестника твоего!
   - А ведомо ли вам, казаки, что круг тайно постановил?
   - Нет, батько!
   - Так ведайте. На тайном кругу Степан Разин взят  старшиной  в  зимовую
станицу на Москву есаулом. Почесть немалая ему, и загодя хрестник  поедет,
привезет от царя на всю реку жалованье, да о вестях наказать, что писали к
нам воеводы из Астрахани: "Куды будут походы царя крымского с его  ратью?"
- о чем через лазутчиков мы накрепко проведали. А еще узнать  в  Москве  -
время ли от нас чинить турчину помешку или закинуть?  О  том  сами  мы  не
ведомы, а  потому  я,  атаман,  приказую  вам,  молодняк,  забыть  о  моем
хрестнике, и так как вы по младости не ведомы тайных дел  круга,  то  вины
ваши отдаю вам без тюремного вязеня и не прещу,  казаки,  гулять;  исстари
так ведетца, не от меня, что казак - гулебщик... И ведаю:  не  спущу  вас,
самовольством уйдете. Посему берите иного атамана, - гуляйте,  в  горы;  в
море, куда душа лежит...
   - Добро, батько! Благодарствуем.
   - Берем Сережку!
   - Кроме хрестника - не прещу! Ты же, Степан, не ослушайся  круга,  круг
не напрасно под бунчук вышел. Иди домой и исподволь налаживай харч, воз  и
кони: падет снег - старшина позовет.
   Разин молча махнул шапкой, выйдя из круга, обнял жену:
   - Домой, Олена!
   Олена сорвала плат с головы, махала им, поворачивая  радостное  лицо  в
сторону атамана. Атаман пошел в станичную избу, только на  крыльце,  отдав
брусь есаулам, Снял шапку и в ответ на приветствие молодухи помахал.
   - Иди, жонка! Продали меня Москве, а ты крамарей приветишь.
   - Ой, Стенько, сколь деньков с тобой!.. Спасибо Корнею.
   - Женстяя душа и петли рада!
   Плюнул, беспечно запел:

   Казаки гуляют
   Да стрелою каленой
   За Яик пущают...

   Опустил голову и, скрипя зубами, скомкал красную шапку в руке:
   - Дешево не купят Разю!
   - Ой, Стенько, боюсь, не скрегчи зубом... Ты и во сне скрегчишь...



МОСКВА БОЯРСКАЯ

   1

   Светловолосая боярыня сорвала  с  головы  дорогую,  шитую  жемчугами  с
золотом кику, бросила на лавку.
   - Ну, девки, кто муж?
   - Тебе мужем быть, боярыня!
   - Муж бьет, а тебя кто бить может? Ты муж...
   С поклоном вошла сенная привратница.
   - Там, боярыня Анна Ильинишна (*31), мирской худой человек тебя просит.
   - Чернцов принимаю... Иным закажи ходить ко мне.
   - "Был-де я в чернцах, - ведает меня боярыня..." - слезно молит.
   - Кто такой? Веди!
   Привратница ввела худого, тощего человека в рваном кафтане,  в  валеных
опорках. Человек у порога осел на пол, завыл:
   - Сгноили, матушка княгиня! Лик человечий во мне сгноили, заступись.
   - Кто тебя в обиде держит, Василии?
   - По патриаршу слову отдали боярину головой в выслугу рухледи!
   - Какой рухледи?
   - Он, милостивая! Ни душой, ни телом не  виноват,  а  вот...  Поставил,
вишь, на наше подворье боярин Квашнин  сундук  с  печатьми,  в  сундуке-то
деньги были - тыща рублев, сказывает,  да  шапка  бархатная  с  дужкой,  с
петелью большой жемчужной, да ожерелье с пугвицы  золотными,  камением.  И
все то с сундука покрали. А я без грамоты, мужик  простой,  -  едино,  что
платье монастырско... И не мог я к боярину вязаться - оглядеть  дать,  что
там под печатьми, цело ли?.. И ни душой, ни телом, а  по  указу  патриарха
содрали с меня черное, окрутили во вретище,  выдали  боярину,  а  Квашнин,
Иван-то Петрович, озлясь много, что не по ево  нраву  суд  решил,  что  не
можно ему с монастыря усудить тое деньги его и рухледи, говорит:  "Буду  я
на тебе, сколь жив ты, старой черт, воду  возить  с  Яузы,  кормить-де  не
стану, - головой дан, что хочу - творю по тебе!" И возят, матушка, на  мне
замест клячи не воду, а навоз - в заходе ямы, и стольчаки чищу,  и  всякую
черную работу. Пристанешь, - бьют батоги, не кормят, не обувают.  Вишь  на
мне уляди ветхи, так и те из жалости купец гостиные сотни Еремов дал,  что
ряды у Варварских ворот... А  Квашнин-боярин,  не  оправь  его  душу,  как
бывает хмелен, в шумстве, - а бывает с ним такое почесть ежедень, - кличет
меня, велит рядить в скоморошью харю, рогатую, поганую, велит  мне  играть
ему похабные песни да, ползучи, лаять псом, а голосу  мово  не  станет,  -
пинками ребра бьет и хребет ломит чем ни попадя... Боярыня же его, Иванова
Устиния Васильевна, пьяная,  в  домовой  байны,  что  у  них  во  дворе  у
хмельника, раз, два в неделю, а и более, лежит на полке, девки  ее  парят,
да зовет меня тож парить ее, а в байны напотдаванно, аж стены трещат; а  я
и малого банного духу не несу,  с  ног  меня  валит  от  слабости,  сердце
заходитца, и как полоумный я тогда деюсь. "Парь, сволочь! Игумна  парил  -
парь, я повыше буду". И паришь, а она экая, что гора мясная... И тут же, в
байны, все неминучее в бадью чинит и тайные уды именует по-мужичьи. А воду
таскаешь до того, покеда не падешь, а падешь - в байны ли, в  предбаннике,
- она из тое бадьи велит меня окатить и кричит  криком  матерне:  "Вот-те,
голец, благодать духа свята!" А вретище не  велит  скидать,  паришь  ее  в
одежке... И бредешь, не чуя ни ног, ни главы  после  всего  того,  в  угол
какой темной, дрожишь дрожмя, весь зловонной да пакостной, свету божью  не
рад и не чаешь конца аду сему... Хоть ты, светлая княгинюшка, умилостивись
над стариком.
   - Не княгиня - боярыня я, Василий! Но  как  я  вступлюсь!  Сам  знаешь:
противу царя да патриарха сил нет.
   - Ой, матушка княгинюшка! Попроси боярина  Бориса  Ивановича,  -  пущай
Квашнина-боярина уговорит, пошто вымает из меня душу? Пошто гноит  во  мне
лик человечий?
   - Не забуду, Василий. Иди, скажу Борису Ивановичу!
   - Земно и слезно молю, матушка!
   Старик ушел.
   - Ну, девки, зачинай...
   - А вот те скамля, боярыня, ляж-ко, ручки сложи.
   Боярыня легла на скамью, крытую ковром, к правой ее руке девки положили
плеть. Встали кругом скамьи, запели:

   Мой-от нов терем
   Растворен стоит.
   Мой-от старой муж
   Во гробу лежит...
   Мой-от старый муж
   Из гроба встает,
   Из гроба встает,
   Жонку