олутьбы верховиков с  тыщу  под  Царицын  привел",  да  Мишка
Волоцкой в верхних городках набрал столь же и больши  охотников,  ведет...
Под Царицыном челны и струги захватили... В островах на Волге тебя ждут...
   - Пей, не зря гонил! У меня нехмельному место узко.
   Разин сам налил казаку кружку водки.
   - Пей и гони с мурзой в обрат - упредишь нас, скажи  Серебрякову:  "Кто
конной, пущай гонит берегом на Черной Яр, да  ордынским  с  конями  ходить
днем не можно - ночью ладнее: озер много,  овод,  изрону  в  конях  немало
будет".
   - Чую. Извещу по-твоему, батько, спасибо!
   - Тебя как зовут?
   - А Федько Шпынь!
   - Ты завсегда в есаулах ходил с Васькой Усом?
   - Тоже собирается к тебе!
   Казак ушел.
   Бабы, продираясь сквозь солдат, полезли к водке.
   Атаман глянул на них через головы, сказал:
   - Жонки в походе и нехмельные - навоз. Гоните этих, да чтоб ни одна  из
них в город до солнца не пошла!
   - По слову справим, батько!
   - А как дозор на дороге и в полях?
   - Учинен... без отзыва никого...
   Выступил один из стрельцов:
   - А так что, батько, один из наших в город утек!
   - Эге-ге! Когда?
   - А так что, когда ты с Волги в  челнах  шел,  он  сидел  на  камени  у
кабака, а к берегу стал, ен и утек!
   - Ну, я б его матку и бабу старую! Справится  воевода  -  дадим  бой...
Нынь же пить, гулять - и за дело, по которое пришли.
   - Какое укажешь!
   - Поднять с кос кинутые струги, починить  в  ночь,  оснастить,  побрать
муку с анбаров, рыбу, и в ход с песнями. А где приказчик?
   - С насадов приказчик, батько, в Волге плавает. Как  лишь  ты  в  кабак
сшел, ярыги того приказчика в петлю, да кончили и в воду...  Лютой  был  с
работной силой! Ярыги теи нынче у воды костры жгут, все к тебе ладят...
   - Добро! Гуляйте, браты...
   Разин иногда вскидывал глаза на целовальника, видел, как ярыжка сунулся
к нему, и целовальник что-то сказал. Разин окинул кабак взглядом -  ярыжки
не было. Когда гнали баб, он исчез в суматохе.
   - Гей, кабатчик! Пущай твой ярыга кружки сменит.
   - Да где он? Не ведаю, вот те Христос.
   - Христос у тебя в портках! Ты ярыгу угнал с поклепом?
   Целовальник начал теребить себя за бороду и бормотать:
   - Народ вольный, атаман... я не ведаю...  слова  не  несет...  наемной,
едино слово - ярыга!
   - Сатана! Жди суда, ежели окажется поклеп.
   У кабака зашумели, плачущий голос ярыги взвыл:
   - Да, казаки-браты, я за хлебом сшел в город!
   Кабатчик задрожал и сел на ящик за стойкой.
   Разин крикнул, когда втолкнули в кабак ярыгу:
   - Перед кабаком накласть огню, еще сыщите железину!
   - Батьке! - сказал один рабочий с Волги. - Мы  тут  барашка  жарили  на
кольях и все тое жилизины добирались, потом-таки нашли - у костра лежит.
   - Волоки!
   Рабочий мигом сбежал с горы, вернулся с железным прутом. Казаки  против
дверей кабака, натаскав головешек, разожгли огонь. Железину кинули калить.
   Ярыгу держали стрельцы.
   - Скиньте ему портки! - приказал Разин. -  Вот,  парень,  ежели  ты  не
скажешь правды, пошто потек в город, мы тебе спалим то  место,  без  коего
мужик бабе негож.
   - А-яяй-яй! - Ярыга начал сучить ногами.
   - Стрелец, вот на рукавицы, сними с огня железо.
   Ярыга метнул глазами на целовальника и закричал:
   - Вот Иван Петров, атаманушко, меня с поклепом наладил!
   - С каким?
   - Молви-де воеводе скоро:  "Пришли-де  воровские  казаки,  сам  Стенько
Разин с ими, кабацкое-де  питье  пьют  безденежно,  не  платя  николи,  да
разбой, пожог чинить собираются".
   - Киньте железо! Парень все сказал.
   - Ты, сатана-кабатчик, чего дрожишь? Аль суда ждешь?
   Целовальник выбежал из-за стойки, упал на пол перед столом,  где  сидел
Разин, заговорил:
   - Мутится разум, атаман вольный, разум мой помешался... Послал парня  -
мой грех! Потому государеву казну напойну беречь указано:  хучь  помереть,
правду молвю - бьют за нее  кнутом.  Царю  крест  целовал  беречь  деньги,
кабацкого питья в долг не отпущать и безденежно  ни  отцу,  ни  брату,  ни
родне какой не давать.
   - Поди на свое место! Мы подумаем, как быть. Гей, товарыщи, за  дело  -
струги волоки!
   - Чуем, батько!
   Кабак опустел, остались лишь Целовальник  за  стойкой,  ярыга  в  углу,
натягивавший крашенинные портки, да у  двери  в  карауле  два  стрельца  с
бердышами. Ни кабатчик, ни ярыга  не  говорили  ни  слова.  Стрельцы  были
угрюмы. Лишь один, закуривая трубку, не выдержал молчания, сказал:
   - А надоть, брат, воли вольной хлебнуть. Ну его, вечное служилое дело -
за нуждой к тыну, и то голова едва спущает.
   Другой курил и молчал.
   С высот за Самарой на  Волгу  понесло  вечерней  синевой,  за  высотами
спряталось солнце. По воде широко и упорно запахло свежим сеном.
   На косах против кабака около заброшенных стругов плещутся в воде люди.
   - Ма-ма-ть!
   - Тащи, закрой гортань.
   - Под днище за-а-води-и!
   - Подкрути вервю, лопнет!
   - Ду-у-бину-шка-а!
   Трещит гулко дерево.
   - Не ломи-и!
   - Все одно - починнвать!
   - Гей-гей, товарищи, справляй!
   Один из стругов подведен недалеко от берега к насаду,  через  насад  по
сходням ярыжки таскают из анбара обратно на  Волгу  мешки  с  мукой,  иные
катают бочки с рыбой. Треск и уханье.
   - Берегись - ты-ы!
   - Размать твою, по ногам, черт!
   - Подбирай, на чем ходишь!
   Волны бьют в берег. Струг под стуком и хлопаньем тяжестей дрожит. Синяя
Волга серебрится  просветами,  посылает  к  далекому  и  ближнему  берегам
белесые волны. Волны, наскакивая одна на другую, торопясь, шумом своим как
бы повторяют тревожный говор питухов кабака.
   - Ра-а-зин!
   - Ра-а-зин при-шо-о-л!
   Еще из-за круч самарских не встала утренняя заря, а  струги,  снятые  с
отмелей, законопаченные,  подшитые  по  смоляным  бокам  белыми  заплатами
дерева, уходили оснащенные. На корме переднего рыжела шапка, чернел кафтан
и слышался голос:
   - Береги, собака, цареву каз-ну-у.
   Многоголосым уханьем ответила Волга грозному голосу атамана.  Рассвело.
На одной из отмелей сидел на зеленом сундуке,  набитом  медными  деньгами,
голый человек с железным ошейником; через ошейник к сундуку была привязана
веревка.
   Человек с широкой рыжеватой бородой  дрожал  и  крестился.  На  сундуке
сбоку виднелась надпись:
   "Тот вор и пес, кто убытчит казну государеву, питий не пьет на  кабаке,
а варит на дому без меры".


   8

   Потный, уперев локти в отвислый на стороны живот,  воевода  лежа  читал
издержечную записку старосты:
   - "Июлия во  второй  день  воеводи  Митрию  Петровичу  Хабарову  несено
свинины полтора пуда, рыбы осе-три-ны на десять а-лт-ын".
   Записка упала на шелковую голубую рубаху вместе  с  пухлыми  волосатыми
руками - воевода всхрапнул.
   Курная приказная изба была жарко натоплена, слюдяные  окошки  задвинуты
плотно: иначе одолевали мухи. Солнце за окнами пекло. Жар  улицы  усиливал
духоту прокопченной избы. В избе  пахло  потными  волосами  и  еще  чем-то
кислым. За длинным столом  на  широкой  лавке  (к  лавке  была  придвинута
скамья) воевода лежал на двух бумажниках,  положенных  один  на  один.  За
дверями в сенях шептались дьяки, не смея ни ходить, ни двигать скамьи.
   Что-то обеспокоило рыжебородого боярина, он замычал во  сне,  свесив  с
ложа бороду, почесался, вздрогнул. Еще  почесался  и,  не  открывая  глаз,
начал шарить  рукой  под  рубахой.  Пожевал  толстыми  губами,  проворчал,
проснувшись, подремывая:
   - Продушили избу дьяки, клопы из поруба тож лезут.
   Шлепнул себя по животу, кряхтя сел.  С  него  сползли  желтые  шелковые
портки, расшитые узорами, обнимая волосатые ляжки. Воевода залез руками  в
портки.
   - Эк, жрут!.. - Нащупав клопа, оскалил зубы. - Я тя на пытку, дьявол...
на, - и раздавил клопа.
   На столе липовая чашка  с  квасом,  козьмодемьянского  дела  -  резная.
Воевода отпил квасу и начал оглядывать ложе:
   - Малая животина, а как пес, столь кусает... И с чего  зародится?  Даже
удивление - от духу... Как же без духу быть? На корм просился у государя и
обонял - от него шел тот дух. И коли же царь испущает,  так  нам  как  без
оного? А, черт! Я те, а-а, на!
   Воевода снова показал зубы и раздавил клопа.  Поднял  голову.  В  сенях
становилось шумно. Крикнул:
   - Эй, кто тамашится? Ведомо всем, что воевода почивает!
   Дверь приоткрылась, просунулась взъерошенная, волосатая голова дьяка:
   - Прости, отец воевода, тут я не пущаю, стрелец лезет к тебе.
   - Пошто ему?
   - С тайными-де вестями.
   - А ну коли - пусти!
   Вошел стрелец в малиновом, выцветшем на плечах  кафтане,  без  бердыша,
поклонился поясно:
   - Челом бью воеводе.
   - Ты пошто лез ко мне?
   - С вестями, боярин.
   - Величай полностью! Скажи, да не путай, не таи и не лги.
   - Воевода, боярин-отец! Вчера рано к кабаку с Волги в челнах...
   - Ну-у?
   - ...воровские казаки - Разин с товарыщи пристали.
   - Ой, что ты?.. Эй, не лги, парень!
   Воевода вскочил на ноги, портки с него сползли. Ширя ноги, боярин ходил
по избе, портки волочились за красными сапогами, из-под рубахи  свешивался
низ сизого живота.
   - Стервы, девки! Сколь приказано пугвицы отставить, опушку  раздвинуть.
Застегнешь - брюхо режет... Стрелец, на низ мой не гляди, сказывай...
   - Только не все ведаю, боярин.
   - Таить? Я-те порву твою сивую бороду - мотри!
   Воевода шагнул к стрельцу, запутался в портках, покраснел,  сгибаясь  с
трудом, натянул узорчатый шелк и не мог нащупать пуговиц.
   - Стервы! Так молышь - Разин? А нынче где?
   - Должно, уплыл вниз...
   - Уплыл? Пошто пригребли к Самаре? Не зря воры пригребли! Пошто,  сивая
борода, не дознался, куда они сошли, а?
   - А вот, боярин, был я у кабака на Камени...
   - Сказываю, величай полностью.
   - Воевода и боярин, был я у кабака на Камени, зрю на  Волгу  и  вижу  -
плывут теи казаки...
   - Воры!
   - Плывут воры... Я в ход, чтоб упредить тебя, да не поспел:  следом  за
мной на гору лезут, и по полям казачий дозор стал. Я в ров, уполз в траву,
а слух вострю: что-де зачнут говорить?
   - Что подслушал? Годи мало! Окаянные,  скрутили  совсем  ноги  -  сдену
портки, ты не баба. А там вон, на лавке, мой озям - дай!
   Стрелец подал воеводе кафтан, узкий, длиннополый.
   - Я, воевода-отец, лежу и чую: "Снимем с луды струги, починим  -  да  к
Царицыну". И мекаю я: Разин уведет с собой кинутые струги.
   - Не велик изъян! Худче не чинили ли чего? Пожога, грабежа, не познал о
том?
   - Мекаю я, - сошли на Волгу, боярин...
   - ...и воевода-а! Сколько говорю! Сошли ежели, то  нам  без  убытку,  и
отписки не надобно... не люблю отписок.
   - Тогда лишь, воевода-боярин, я  с  оврага  сдынулся  да  сквозь  траву
глянул, а шапку сдел и зрю: на гору заскочил приказчик с насад,  государев
недовезенный хлеб в Астрахань правил,  кричит,  руками  машет,  а  за  ним
судовые ярыги гонят - дву человека... Вервю на шею ему кинули, поволокли к
Волге, стало - топить.
   - А стрельцы? Стрельцы ж даны приказчику в бережение и  понуждение  тых
ярыг!
   - Чул я, воевода-боярин, что стрельцы к Разину дались...
   - Сошли? Все вы крамольники, изменники, не радеете  великому  государю!
Ну, а там еще солдаты?
   - Солдаты, воевода-отец, когда еще был я у Камени, сплошь бражничали, в
карты лупились и тоже, думно мне, сошли...
   - Картеж заказан - целовальника к ответу!
   - Целовальнику чего поделать? А как  я  лежал  в  овраге,  целовальник,
должно, наладил ярыгу к тебе, да его дозор перехватил и поперли к кабаку в
обрат... В то время травой уполз к городу, мало лежал и перед тобой стал.
   - Стать-то стал, да худо знаешь... Но вот, ежли,  как  довел  ты,  воры
угребут, не чинив беды, ты, стрелец, не  полоши  народ  в  городу  и  кого
увидишь - слухи о ворах пущает аже грамоты, листы подметные дает, волоки в
приказную ко мне. Не идет - бери караул и  волоки...  Где  целовальник?  А
ярыга где?
   - Думно мне, воевода-отец,  сыщется  целовальник  -  водкой  откупится.
А-ярыге куда деться? Сыщется тож...
   - Ну, поди! Гляди и слушай, будешь у меня в доверье...
   Под вечер жар дневной спал, но в воздухе парило, заря украсила  золотом
жесть на главах монастырских церквей...
   Два конюших воеводских к крыльцу приказной избы подвели коня.  Воевода,
застегнув на все  пуговицы  озямный  кафтан,  с  помощью  конюшего  сел  и
направился домой, оглядывая хозяйским оком улицы, по которым ехал.


   9

   В  просторной  горнице,  душной  от  запаха  какой-то  травы  с  белыми
цветочками, раскинутой под лавками, на  низком,  широком  стульце,  обитом
бархатом, дремала грузная воеводша в шелковом зеленеющем сарафане, в таких
же  нарукавниках,  застегнутых  на  жемчужные  многие  пуговицы.   Сарафан
вздымался и топырился у ней на животе. Воевода, о чем-то думая, потряхивая
головой, ходил, заложив руки за спину.
   - Митрий Петрович, боярин! Што ты все трудишься, устал, чай,  думать  с
дьяками? - Воеводша подняла голову.
   Воевода подошел к жене,  взял  ее  волосатой  рукой  за  полный  живот,
потряс:
   - Максимовна, мать, чай у тебя тут детем не быть?
   - Благодарение Христу! Пошто так? Я здорова.
   - Жир, вишь, занял место...
   - Ой, хозяин, сам-от ты жиром заплыл - не я, я еще  не  чревата...  Вот
маэрша, то она чревата есть...
   - Мне вот думается...
   - О чем много думается - кинь!
   - А и кинул бы, да не можно. На Волге,  вишь,  опять  воровские  казаки
гуляют...
   - Не по нонешний год гуляют - пошто думать?
   - Вишь, Максимовна, ежели заводчики у них сыщутся, атаманы  удалые,  то
нам с тобой на воеводстве сроку не высидеть... сниматься надобно  будет...
Холопей у нас немало, а холопям ни ты,  ни  я  поблажки  не  даем.  Злобят
посацкие, да и черной люд скаредно говорит... глядит зло.
   - Распустил ты всех, хозяин, поблажку даешь, оттого злые люди снятся, а
припри-ка всех ладом... Вот тоже земского старосту  зачастил  звать  хлеба
есть.
   - Зову недаром! С посулами [посулы - подарки, подношения], да  выпытать
от него, нет ли в волостях крамолы какой?
   Воевода потянул носом:
   - Вот слышу сколь и не познаю, что душит горницу? Углядел -  понял.  Да
пошто, Максимовна, сеновал в избе?
   - Пото сеновал, что это клопиная трава. Ты, Митрий Петрович,  из  своей
приказной натащил клопов, развелись - нет покою...
   - Вот ладно, боярыня! Ты гляди!
   Воевода распахнул полы кафтана.
   - Ой, стыд! Родовитый муж и воевода без порток ходит - пошто так?
   - С травой твоей упомнил: сколь раз наказывал, чтоб  опушку  у  портков
шире делать, пугвицы шить не близко - не ярыга я, боярин! И вот без порток
срамлюсь перед дьяками да низким служилым народом - тебе вот тоже  неладно
зреть.
   - Ой, хозяин, каждоденно девке Настахе твержу: "Воеводе  портки-де  шей
ладом!" Она же, вишь, неймет, а чуть глянул, сиганула  в  холопью  избу  -
должно, о женихах затевает.
   - О женихах - то ладно! Холопы закупные - рабы и холопьи  дети  -  наши
рабы, холоп для нашего прибытку плодится...
   - Так вот, вчера ее вицами била, и нынче должно отхвостать девку.
   - Хвощи! Батог разуму учит, холоп битье любит.
   Воеводша задышала тяжело, стулец начал трещать.
   - Ты не вставай, не трудись - чуй!
   - Чую, хозяин.
   - Сей день довел  мне  стрелец,  что  атаман  Стенька  Разин  к  Самаре
пригреб.
   - Ой, хозяин-воевода! Ты бы маэра да солдат и стрельцов бы сполошил, да
пищали, пушки оглядел. А где он, страшной? Худые сказки идут про него...
   - То-то, Максимовна, вишь, стрелец не все ведает: послал я своих  людей
прознать  толком  да  сыскать   целовальника,   притащить   в   приказную:
целовальник все ведает, как и где были воры. А  на  маэра  худая  надежда:
бражник... В приводе по худым делам был не раз, и солдаты его не любят: не
кормит, не одевает, как положено, забивает насмерть - солдаты от  него  по
лесам бегут... Моя надежда на мужиков, и ты хоть меня клеплешь, да умыслил
я земского старосту звать хлеба есть в воскресенье...
   - Ой, в воскресенье-т Оленины имянины, хозяин!
   - Вот-то оно и есть.
   - Зови, с подношением чтобы шел староста.  Скажи  ему:  "Воеводша-де  в
обиде, что восьмь алтын дает..." Пущай хоть  десять  -  и  то  на  румяна,
притирание лица будет.
   - Скажу... Только, Максимовна, везде одинакое подношение: восьмь  алтын
две деньги.
   - А ты скажи!
   - Воскресенье день праздной. В праздной день лучше  чествовать  имянины
дочки.
   - Батюшка, посулы мне кто принесет и какие?
   Грузная, обещающая быть как сама воеводша, вбежала в горницу воеводская
дочка в девичьем венце кованом, в розовом шелковом  сарафане,  в  шелковой
желтой рубахе; на широких, коротких рукавах рубахи жемчужные накапки.
   - Ой, свет ты, месяц мой! - ласково сказала воеводша.
   - Месяц, солнце, а только негоже бежать в горенку из  своего  терема...
Чужой бы кто увидал - срам!
   Воевода  говорил  шутливо,  глядел   весело,   подошел,   обнял   дочь,
понатужился, с трудом приподнял, прибавя:
   - Не площадной дьяк - воевода, да весчие [счет веса] знаю - пуд с  пять
она будет в теле!..
   - И слава те боже, кушат дородно!
   - Эх, выдать бы ее за кого родовитого: стольника ай крайчего?..
   - Батюшка, ищи мужа мне; хочу мужа, да  помоложе  и  потонявее,  да  не
белобрысого... Я тонявых люблю и черных волосом.
   Воевода засмеялся.
   - Ужо за ярыгу кабацкого дам! Те все тонявы. Родовитые тем и берут, что
дородны.
   - Хозяин, Митрий Петрович, ну как тебе хотца судить экое, что и во снах
плюнешь, - за ярыгу! Ой, скажет...
   - Дочка, подь к себе. Мы тут с матерью судить будем,  кого  на  имянины
твои звать, да и опасно тебе - сюда чужие люди забродят. Поди!
   Боярышня ушла.
   Воевода шагнул к двери горенки, стукнул кулаком.
   В двери просунулся, не входя, слуга:
   - Потребно чего боярину?
   - Боярину и воеводе, холоп! Кличь, шли Григорея.
   Слуга исчез. Вместо него в горенку  степенно  вошел  и  закрестился  на
образа старый дворецкий с седой длинной  бородой,  лысый,  в  узком  синем
кафтане.
   - Ты, Григорей, у меня как протопоп!
   Слуга поклонился ниже пояса, молчал. Воевода ходил по горенке и,  когда
подошел обратно, встал около слуги, глядя на него; дворецкий вновь так  же
поклонился.
   - Какой сегодня день?
   - Постной, боярин и воевода, - пятница!
   - Та-а-к! Знаешь, ты поди завтра к земскому старосте, Ермилку, зови его
ко мне на воскресенье хлеба есть... О подношении  он  ведает,  а  воеводше
Дарье Максимовне особо - она у меня в обиде на мужика, что дает ей  восьмь
алтын две деньги, надобе ей носить десять алтын, и сколько к  тому  денег,
знает сам, козья борода! Ты тоже бери с него позовного четыре  деньги  иль
сколь  даст  больши...  Поди.  Можешь,  то  извести  сегодня.   Да   калач
имениннице...
   - Спит он, думаю я, боярин и воевода! Спит, и не достучишься у избы...
   - Взбуди! Мужик, ништо - на боярский зов пробудится.
   Слуга поклонился воеводе и воеводше - ушел.
   Воеводша сказала:
   - Григорей из  всех  слуг  мне  по  разуму  -  молчит,  а  делает,  что
укажешь...
   - Немолод есть, и батоги ума дали, батогов несчетно пробовал... Молчит,
а позовное из старосты когтьми выскребет.
   - Батоги разуму учат. Нынче я девку Настаху посеку вицами.  Ты  иди-ко,
хозяин, негоже воеводе самому зреть девкин зад.
   - Умыслила тож! Да мало ли холопок бьем по всем статьям в приказной?
   - То гляди - мне все едино!
   - Позовешь девок, наладь кого в приказную за портками - дела  делать  я
таки буду в ночь, да чтоб моя  рухледь  на  глазах  не  лежала...  Прикажи
подать новые портки - шире,
   Стулец опять затрещал, воеводша встала на ноги:
   - Девки-и!
   Переваливаясь,  грузно  прошла  по  горнице,   поправила   лампадки   в
иконостасе, замарала пальцы в масле, вытерла их о ладонь и потерла рука об
руку. От золоченых риз желтело широкое, с двойным подбородком, лицо.
   - Девки, стервы-ы?!
   Неслышно вошли две девицы в кичных  шелковых  повязках  по  волосам,  в
грубых краш