персов!]
   "Всем ведомо, что армянин ловче перса -  не  ленив...  Персы  с  жонами
долго спать любят!"
   Курносый отошел от окна.  Его  богатство  беспорядочно  разметалось  на
подушках. Он лег в середину девочек, стал курить, подумал, гася  плошки  и
запирая окна: "Лихоманки бывают!.." -  поправил  на  девчонках  завернутые
рубашки, прикрыл их  тонким  ковром,  удобнее  разместив  на  подушках,  и
перекрестил.
   "Твои бояра ништо мне сделают, крыса. Обрежусь, иное имя приму,  заведу
жон - шах правоверных не выдает, там хоть в стену башкой дуй!"


   5

   Рыжий поднялся в свою каменную конуру,  сел  против  окна.  Не  зажигая
огня, нащупал бумагу,  перо,  чернила,  стал  курить.  Его  каменный  ящик
лепился над плоскими террасами. Дом, где жил подьячий,  стоял  на  высоком
плоскогорье, перед домом город  лежал  внизу.  Когда  шел  подьячий,  луна
стояла за горами  сбоку,  теперь  же  месяц,  выйдя,  встал  вдоль  горных
хребтов. Его свет на всю  шахову  столицу  накинул  светлую  чадру.  Рыжий
глядел с вышины на клинообразный город, положенный,  как  узорчатые  ножны
гигантского прямого меча, усаженные алмазами блеска фонтанов во  дворах  и
кафах, редкими пылающими огоньками плошек и факелов.
   Рыжий любил глядеть на  город.  Недоступный  ему  внутри,  город  будил
сладостные мысли о женщинах Востока. Но знал, что  эти  женщины  для  него
недосягаемы. "Курносому Акимке веру - что портки  сдеть.  Меня  от  чужого
претит..."
   Ближе всего к конуре подьячего  высокие  ворота  с  часами,  украшенные
золотом. Знал рыжий, что часы заводит мастер из русских, что он  же  огонь
за стеклом в светелке с часами зажигает ночью и гасит днем. За воротами  в
мутных узорах пестрых красок ряды и  лавки  купцов  -  армян,  бухарцев  и
персов. Еще дальше, справа и слева, верхи каф круглые  -  золотыми  змеями
ползут по ним украшения. Там, где кончаются кафы,  немного  вперед,  снова
ворота; арка ворот без затвора, но поперек снизу их отливает сизым блеском
железная цепь; она мешает конной езде на шахов майдан. За ровным и  пустым
поздней ночью шаховым майданом - золоченые ворота в сады и дворы  шаха.  У
ворот по ту и другую сторону сверкают пятна колонтарей  караульных  беков.
Их обнаженные сабли  горят,  как  литое  стекло.  По  бокам  караульных  с
постаментов крупные бурые точки  огней...  Лунный  свет  яснеет,  ширится,
мутно-серебристая чадра сдернута  с  Исфагани.  Свет  луны,  разливаясь  в
загороженных гранитом и мрамором фонтанах, бродит отсветами  по  узорчатым
дверям, по расписным аркам, пестрит яркой синевой на очертаниях влажных от
водяной пыли платанов, кипарисов.  Тупые,  ломаные  тени  лежат  по  узким
улицам.
   "Гаврилка, буде! Ум, гляди, потеряешь в  бусурмании,  против  того  как
дьяк Акимко..."
   Рыжий задвигался, выколотил трубку, вынул кресало, добыл огня  и  свечи
зажег. При огне упрямые мысли не оставляли подьячего. Вон у огня свечи  за
чернильницей много раз читанная арабская книжка, писанная на пергаменте. В
ней ученый  толмач  перетолковал  на  арабский  с  какого-то  иного  языка
поучение женщинам Востока: "Как быть всегда незаменимой господину своему и
располагать   своим   телом,   бесконечно   зажигая    кровь    многоженца
любострастием". В книжке  были  сделанные  в  красках  великим  искусником
соблазнительные куншты. Рыжий  закурил  снова,  куря,  припоминал  книжку,
глядел на город,  и  ему  казалось,  что  в  белом  домике,  где  алмазами
отсвечивают фонтаны, собрались в тонких одеяниях жены, прилипли  к  седому
персу в зарбафном халате... Счастливый многоженец читает  им  поучение  "о
бесконечных утехах любви" и  водит  пальцем  по  соблазнительным  кунштам.
Подьячий, как в полусне, протянул руку к арабской  книжке,  чтоб  раз  еще
оглядеть колдовские страницы, - упала горящая свеча, приклеенная к  столу,
обдавая огнем пальцы. Рыжий отдернул руку, сказал:
   - Так те и надо!.. Бодет Гаврюху бес!
   Успокоясь немного, стал писать:
   "Жонки тезиков, боярин-милостивец, Иван Петрович, ходют,  закрывшись  в
тонкие миткали, на ногах чюлки шелковые альбо бархатные. У девок  и  жонок
штаны, а косы долги до пояса, ино и до пят. Косы плетут по две, по  три  и
четыре. Иножды в косы вплетают чужое волосье, в ноздрях кольца  золотые  с
камением и с жемчюги, а платье исподне - кафтаны узки. По грудям около шеи
и по Телу на нитках низан жемчюг".
   - Ой, еще не отлепился бес - мутит! Бабье на ум ползет. А  пошто  трус?
Давал курносый девку. Грех! Девка-т, вишь,  ребенок...  Бусурманам  -  тем
ништо! Ну коли дай о звере испишу.
   "А  милостивец  боярин  государев  большой  Иван  Петрович,  есте   тут
величества шаха город Фарабат, там, в том  городу,  послышал  я,  кормятся
шаховы звери в железных клетях: слоны и бабры. А бабр - зверь, боярин Иван
Петрович, длиной больше  льва,  шерстью  тот  зверь  -  едино  что  темное
серебро, а поперег черное полосье и пятна. Шерсть на бабре низка,  у  того
зверя губа, что у кота, и прыск котовой. Тот лишь  прыск  по  росту:  бабр
сможет, боярин-милостивец, сказывают, прыснуть сажен  с  пять.  Видом  тот
зверь черевист гораздо, ноги коротки, голосом велик и  страшен,  а  когти,
что у льва".
   - Эх, на Москве бы тебе, Гаврюшка, за такое письмо кнутобойство в честь
было!..
   Рыжий встал, набил еще раз трубку и, покуривая, долго ходил по комнате,
отодвинул дальше арабскую книжку, закрыл ее колпаком. От  запахов  ночных,
сырых и цветочных, завесил нанковой синей занавеской окно. Сказал:
   - Вот те все! - отодвинул исписанные листы, взял чистый, сел и  написал
особенно крупно и четко:
   "Боярин-милостивец, Иван Петрович, сея моя отписка к тебе, я зачинаю  с
того, что величество шах в Ыспогань оборотил и  на  стрете  его  были  все
тезики, армяня, греки, мултанеи, жидовя. Я тож был, потому немочно не быти
- казнят, не спрося, какой веры! Город Ыспогань, боярин-милостивец,  стоит
меж гор, все едино как в русле каменном".
   - Эх, не так зачинаю! Ну, да испишу, узрю - ладно  ли?  Нынче  о  ворах
неотложно...
   "Боярин Иван Петрович! Вор Стенька Разин с товарыщи разнесли по  каменю
шахов величества город Дербень, и в том городу, послышал я  от  сбеглецов,
которые утекли с Дербени в  Ыспогань,  воры  убили  шахова  большого  бека
Абдуллаха с братом, сыном  и  дочь  того  бека,  зовомую  Зейнеб,  поймали
ясыркой. Шаху то ведомо,  нет  ли,  не  знаю!..  Допрежь  оного  воровства
Стенька Разин с товарыщи и с  Сергунькой  Кривым,  сойдясь  на  Хвалынском
море, посекли суды гилянского хана и сына ханова в  полон  увели,  а  хана
убили. Посеча топоры, суды все сокрушили, едино лишь три бусы  урвались  в
целости, и то  с  малыми  людьми.  Еще,  боярин-милостивец,  сыскался  тут
синбирской дьяк князя стольника Дашкова, что допрежь служил  в  Посольском
приказе на Москвы и по  государеву-цареву  указу  смещен  в  Синбирск  без
кнутобойства за подложной лист... И тот дьяк, Акимко Митрев, сын Разуваев,
писал о ворах же Стеньке Разине отписку  стольника  Дашкова  во  175  году
великому государю, да в той отписке имя  государево  с  отчеством  великим
пропустил, а поведено было  его  сыскать  за  то  воровство  и  на  Москву
послать. Он же, от кнутобойства чтоб, бежал в  шаховы  городы  и  нынче  в
Ыспогани ясырем,  девки  малые,  промышляет.  Про  великого  же  государя,
святейшего патриарха тож, говорит скаредно  хулительные  слова,  послушать
срамно! Да еще, боярин Иван  Петрович,  между  государем-царем  и  великим
князем всея Русии и величество шахом тот сбеглый вор, дьяк  Акимко,  чинит
раздор и поруху. Исписал  тот  вор  Акимко  государев  приказ  стрелецкому
головы, - имя головы не упомню, а был тот  голова  у  караула  ставлен  на
шахова посла дворе на Москвы, - и тот  исписанной  тайной  приказ  я  зрел
очима своима: висит исприбитой к стене его хижи  в  Ыспогани.  Тот  тайной
лист вор Акимко, чтя тезикам, толмачует, и бусурманы ругают,  плюют  имени
великого   государя   всея   Русии...    Окромя    прочих    дел    укажи,
боярин-милостивец, как ловче уманить ли, альбо уловить вора Акимку за  тое
великое, мною сысканное воровство?"


   6

   На зеленеющей,  тихо  дышащей  воде  пленный  корабль  гилянского  хана
расцветили с бортов коврами. На корабль доносит от влажных брызг  соленым.
С берегов, когда теплый ветер зашалит, на палубе запахнет душно олеандром.
На корабле спилили среднюю мачту, сломали переднюю стену ханской палаты  с
дверями, открыли широкий  вид  на  палубу.  Разрушения  в  углах  украсили
свешанными коврами. На ближних скамьях гребцов  разместились  музыканты  с
барабанами, домрами и дудками.
   Разин, наряженный в парчовый кафтан, обмотал сверху  запорожской  шапки
голубую с золотом чалму. Княжну вырядили ясырки-персиянки в узкий шелковый
халат с открытой грудью - по голубому золотые травы, - надели  ей  красные
шелковые шаровары, сандалии с ремнями узорчатого сафьяна и шелковые  синие
чулки. На голую грудь распустили хитрый узор из ниток крупного  жемчуга  с
яхонтами, блестевшими на нежном теле каплями крови;  прозрачную  чадру  из
голубой кисеи Разин сорвал и бросил,  когда  садились  в  челн:  открылись
черные косы, подобранные на голове обручами, и голубая с золотом шапочка с
подвесками из агатов. В челне, устланном  коврами,  подъехали  к  ханскому
кораблю; на коврах подняли  их  гребные  ярыжки,  перенесли  в  палату  на
ханское возвышение. Ступени  возвышения  были  поломаны,  их  тоже  скрыли
коврами вплоть до передней стены на палубу.
   Там, где села княжна, слева от атамана дымился узорчатый кальян, но она
к нему не притронулась. Разин не курил табаку.
   У ног атамана на коврах сели Лазунка, Серебряков и Рудаков  Григорий  -
оба седые, без шапок. Сережке атаман указал место справа  от  себя.  Перед
атаманом  слуги-казаки  поставили  большую  серебряную  братину  с  вином.
Лазунка черпал из нее ковшиком вино, наливая в золотую  чару.  Разин  пил,
часто отряхивая от брызг курчавую бороду. Подносил княжне, она боялась  не
пить: пила мало и сидела,  потупив  таящие  испуг,  темные  под  ресницами
глаза. По приказу атамана Лазунка разливал вино в чаши из  бочонка,  давал
пить есаулам.
   Позже всех подошел хмельной с утра от радости  Мокеев  Петр  в  дареном
Разиным золоченом колонтаре. Мокеев сел рядом  с  Рудаковым,  от  доспехов
пошли кругом золотые пятна.
   - Только не обнимайся, казак! - сказал Рудаков Мокееву.
   - А што, дидо, ежели обойму?
   - Тогда мне замест пира смерть! Ты и так чижолой, да еще  в  доспехе  -
беда!
   - Хо-хо-хо! - захохотал есаул.
   Разин сказал:
   - Люблю Петру! Выпил много, да еще пей, чтоб развеселилась моя  княжна,
ясырка твоя. За здоровье!..
   - Э, батько! Пошто не пить? - Позвякивая пряжками колонтаря,  Мокеев  с
чашей в руке тяжело встал, обливая вином седину Рудакова, и крикнул: -  За
Степана Тимофеича! За радость его светлую! Кто не пьет, того в море...
   Когда выкрикнул Мокеев, барабаны музыкантов рассыпали  дробь,  загудели
трубы. Атаман крикнул:
   - Музыканты, тихо! Лазунка,  сыграй  то,  что  укладала  твоя  боярская
голова про мою княжну. - Разин склонил перед княжной  голову,  дал  ей  из
своей чаши глотнуть вина и сам выпил.
   - Не занятно будет, батько! Голос мой, что козла на траве.
   - Играй, пес!
   Лазунка, не вставая, тихо запел:

   Эй, не плачь, не плачь, полоняночка!
   Я люблю же тебя и порадую,
   Обряжу красоту в расписной оксамит,
   Вошвы с золотом!
   На головушку с диамантами
   Подарю волосник самоцветов-цвет...
   Во черну косу браный жемчуги -
   Шелковой косник со финифтями-перелифтями.

   Все похвалили, Разин сказал:
   - Пей, Лазунка, и еще играй - люблю!
   Лазунка, встав, поклонился атаману, выпил  чару  вина,  тряхнул  черной
курчавой бородой и кудрями, негромко, топая ногой по ковру, запел:

   У хозяюшки у порядливой,
   У меня ли, молодешеньки!
   Ой, в кике было во бархатной,
   С жемчугами да с переперами [решетки из золота и жемчугов],
   Там, под лавицею, во большом углу,
   Лиходельница пестро перо
   Мал цыплятушек повысидела,
   А жемчужинки повыклевала.
   Нынче не во чем младешеньке
   На торг ходить - в пиру сидеть,
   Свет-узорочьем бахвалиться!

   Атаман хотел было, чтоб еще пел Лазунка, но, никого не  слушая,  Мокеев
могуче забубнил:
   - Пью за батьку нашего и еще за шемаханскую царевну-у!
   Разин засмеялся:
   - Ото подлыгает Петра! В Дербени княжну взял, а Шемаху помнит -  высоко
она в горах, есаул, Шемаха.
   - С тобой, батько, горы не горы. До небес, коли надо, дойдем!
   - А ну, пьем, Петра!
   Стряпней к пиру заведовал казак, самарский ярыжка Федько. Слуги под его
присмотром обносили гостей - казаков, сидевших с  музыкантами  на  скамьях
гребцов и на палубе кормы, - блюдами  жареных  баранов,  газелей,  кусками
кабана. Газель и кабан биты в шаховом заповеднике меж Гилянью и Фарабатом.
Там на косе, далеко уходящей в море, Разин велел вырыть  бурдюжный  город.
Теперь там стояли струги, кроме тех четырех, что плавали с  атаманом;  там
же держали ясырь, взятый у персов, богатства  армян  и  бухарцев.  Большая
часть казаков караулила земляной город. За атамана в нем жил яицкий  есаул
Федор Сукнин.
   Разин приказал:
   - Тащите, соколы, старца-сказочника! Пущай сыграет нам бувальщину.
   - Эй, дедко!
   - Где Вологженин?
   - В трюму ен - спит!
   - А, не тамашитесь, робятки! Где тут сплю у экого веселия?
   В казацком длиннополом кафтане, в  серой  бараньей  шапке  с  кормы  на
ширину палубы вышел седой старик с домрой под  мышкой,  поясно  поклонился
атаману и, сняв шапку, затараторил:
   - Батюшку, атаманушку! Честному пиру и крещеному миру!
   Сел  прямо  на  палубу  лицом  к  атаману,  уставил  на  струны   домры
подслеповатые глаза, запел скороговоркой:

   Выбегал царь Иван на крыльцо,
   Золоты штаны подтягивал,
   На людей кругом оглядывал,
   Закричал страшливым голосом:
   "Гей, борцы, вы бойцы, добры молодцы!
   Выходите с Кострюком поборотися,
   С шурьем-от моим поравнятися!"
   Да бойцов тут не случилося,
   А борцов не объявилося,
   И един идет Потанюшко хроменькой,
   Мужичонко немудренькой.
   Ой, идет, идет, идет, ид-ет!
   Ходя, с ножки на ножку припадывает,
   Из-под рученьки поглядывает:
   "А здорово, государь Иван Васильевич!.."

   - Эй, дайте вина игрецу старому!
   Певцу  поднесли  огромную  чару.  Он  встал,  выпил,  утер   бороду   и
поклонился. Сев, настроил домру и продолжал:

   "Укажи, государь, мне боротися,
   С кострюком-молодцом поравнятися.
   Уж коль я Кострюка оборю,
   Ты вели с него платье сдеть..."

   - Гей, крайчий мой, Федько!
   - Тут я, атаман!
   - Что ж ты весь народ без хмельного держишь? Пьют атаманы -  казаки  не
должны отставать!
   Открыли мигом давно выкаченные бочки с вином и водкой, казаки и  ярыжки
волжские, подходя, черпали хмельное, пили.
   Среди казаков высокий, костистый шагал богатырского вида стрелец Чикмаз
- палач яицких стрельцов. С ним безотлучно  приземистый,  широкоплечий,  с
бронзовым лицом, на лбу шрам - казак Федька Шпынь.
   Оба они пили, обнимались и говорили только между собой.
   - Вот соколы! Люблю, чтоб так пили.
   Разин, как  дорогую  игрушку,  осторожно  обнимал  персиянку.  Обнимая,
загорался,  тянул  ее  к  себе  сильной  рукой,  целовал  пугливые  глаза.
Поцеловав в губы, вспыхнул румянцем на загорелом лице и  снова  поцеловал,
бороздя на волосах ее голубую шапочку, запутался волосами усов  в  золотом
кольце украшения тонкого носа персиянки.  Уцепил  кольцо  пальцами,  сжав,
сломал. Золото, звякнув о край братины, утонуло в вине.
   - Господарь... иа алла! - тихо сказала девушка.
   - Наши жоны так  не  носят  узорочье!  А  что  же  старый?  Гей,  играй
бувальщину!
   Старику еще налили чару водки; он, кланяясь, мотался на ногах и, падая,
сел, щипля деревенеющей рукой струны домры, продолжал:

   Ище первую пошибку Кострюк оборол,
   Да другую, вишь, Потанюшко!
   Он скочил Кострюку на высоку грудь,
   Изорвал на борце парчевой кафтан,
   Да рубашку сорвал мелкотравчату...

   - Эх, соколы! Ладно, Петра, добро, пьем!.. Взбудили  меня  от  мертвого
сна.
   В вечерней прохладе все шире пахло олеандром, левкоем и теплым ветром с
водой. Дремотно, монотонно с берега проплыл четыре раза повторенный  голос
муэдзин (*55):
   - Аллаху а-к-бар!.. [Аллах велик!]
   Голубели мутно далеко чалмы, песочные плащи двигались  медленно,  будто
передвигались снизу песчаные пласты гор - мусульмане шли в мечеть.
   Слыша голос муллы, зовущий молиться, персиянка сжалась, поникла, как бы
опасаясь, что далекие соотечественники увидят ее открытое лицо.
   Старик дребезжал голосом и домрой:

   Не младой богатырь воздымался с земли -
   Стала девица-поляница,
   Богатырша черекешенка.
   Титьки посторонь мотаются,
   И идет она - сугорбилась.
   Он, идет, идет, идет, идет.
   На царев дворе шатается,
   Рукавицей закрывается!
   Ой, идет, идет, идет, идет!

   На середину палубы вышел Чикмаз,  взъерошенный,  костистый  и  могучий,
заложив за спину длинные руки, крикнул:
   - А ну, пущай меня кто оборет да кафтан сорвет!
   Зная Чикмаза, молчали казаки; только его приятель Федькя Шпынь протянул
руки:
   - Да я ж тебя, бисов сын, нагого пущу!
   - Хо! - хмыкнул Чикмаз. - Знать, во хмелю буен? Ну, давай!
   Взялись, и Чикмаз осторожно разложил на палубе Шпыня.
   - Буле?
   - Буде, Чикмаз!
   Кое-кто из казаков еще пробовал взяться, Чикмаз клал всякого шутя.
   Разин сказал:
   - Вот это борец! Должно мне идти?.. Чикмаз - иду!
   - Не, батько, не борюсь.
   - Пошто?
   - Не по чину! Зову казаков да есаулов - пущай за тебя идет Сергей.
   Сережка махнул рукой и, зачерпнув ковшом из яндовы вина, сказал:
   - В бою - с любым постою, в боротьбе - я что робенок!
   - А ну Мокеев? Силен, знаю, да оборю и его!
   - Правду молыл Сергеюшко: в бою хитрости нет, до боротьбы,  драки  и  я
несвычен!
   Казаки на слова Мокеева закричали:
   - Эй, Петра, пущай не бахвалит Чикмаз!
   - Вот разве что бахвалит!
   - Выходи, бывший голова! - позвал Чикмаз.
   - Кто был - забыл, нынче иной! А ну коли?
   Тяжелый, сверкающий в  сумраке  доспехами,  шатаясь  на  ногах,  Мокеев
подошел к борцу. Чикмаз расправил могучие руки, а  когда  взялись,  Мокеев
потянул борца на себя - у Чикмаза затрещало в костях.
   - Ага, черт большой!  С  Петрой  -  не  с  нами!  -  закричали  казаки,
обступив.
   Мокеев неуклюже подвинул Чикмаза вправо,  потом  влево  и,  отделив  от
палубы, положил; не удержавшись, сам на борца упал.
   Крякнул Чикмаз, вставая, сказал:
   - Все едино, что изба на грудь пала!
   - Ай, Петра! Го-го, не бахваль, Чикмаз!
   - Силен, да пожиже будешь! - кричали казаки.
   - Силен был, а тут - как теленок у быка на рогах!
   - Ну, еще, голова!
   - Перестань головой звать! Перепил я - в черевах булькает.
   - Ништо-о! Только доспех сними, не двинешь тебя, силу твою он пасет.
   Казаки подступили, сняли с Мокеева колонтарь.
   - Ни черта сделает, - легше еще тебе, Петра!
   - Оно, робята, впрямь легше.
   И снова Чикмаз был положен. Вставая,  сказал  (слова  звучали  хмельной
злобой):
   - Не чаял, что его сатана оборет. Черт! Как гора!
   Бороться было некому. Мокеев, взяв колонтарь, ушел  к  атаману.  А  там
сверкнуло кольцо в ухе, вскочил на  ноги  Сережка,  княжна  вздрогнула  от
страшного свиста, закрыла руками уши.
   - Помни, робята, сговор!
   На крик и свист Сережки казаки вышли плясать. От  топота  ног  задрожал
корабль, заплескалась вином посуда, взревели  трубы,  разнося  отзвуки  по
воде. Казалось, вместе с  медными  прыгающими  звуками  заплясали  море  и
берег. Плясали все,  кроме  Разина  и  есаулов,  даже  старик  Вологженин,
вытолкнутый толпой, бестолково мотался на одном  месте,  тыча  на  стороны
домрой. В море летели шапки. Сережка снова свистнул, покрыв звуки  музыки,
топот ног. Тогда, стоя на скамьях по бортам, вспыхнули за