ятнах крови на лице и руках Разин с есаулами пришел в гости к Федору
Сукнину.
   Есаул расцеловал атамана.
   - Вот нынче, батько Степан, будем пировать честь честью, и не в бурдюге
- в избе.
   - Добро, Федор, дело сделано, и, как писал ты: отсель за зипуном пойдем
в море.
   - Хозяйка! - крикнул Сукнин. - Ставь  на  стол  что  лучше.  Ну,  гости
жданные, садись!
   - Умыться бы,  -  сказал  Серебряков,  и  за  ним,  кроме  Разина,  все
потянулись в сени к рукомойнику. Хозяйские дочери  принесли  гостям  шитые
гарусом ширинки. В сенях просторных, с пятнами солнца  на  желтых  стенах,
пахло медом, солодом и вяленой рыбой.
   - Широко и сыто живет Федор! - проворчал, сопя  и  отдуваясь  от  воды,
Серебряков.
   Умытые, со свежими лицами, вернулись к столу. Нарядная веселая  хозяйка
вертелась около стола, ставила кушанья; когда сели  гости,  разостлала  на
колени ширинки:
   - Кафтаны не замараете! -  Разину  особо  поклонилась,  низко  пригибая
голову на красивой шее.
   Разин встал, обнял и поцеловал хозяйку.
   - Наши кафтаны, жонка, таковские! - взглянул на Сукнина. - Она у  тебя,
Федор, золотая...
   - Кованая, Степан Тимофеевич, сбита хорошо, да не знаю, из чего  сбита!
Бесценная.
   На столе сверкали серебряные братины, кубки, яндовы,  ковши  золоченые.
Появились блюда с заливной рыбой, с мясом и дичью.
   - Эх, давно за таким добром не сидел, а сидел чуть ли не в младости  да
на Москве, в Стрелецкой. Ой, время, где-то все  оно?  -  По  лицу  атамана
замутнела грусть...
   - Ну, да будет, Степан Тимофеевич, старое кинем, новое зачинать пора, а
нынче - пьем!
   - Выпьем, Федор Васильевич.  Мало  видимся.  И  свидимся  -  не  всегда
вместях пируем. Пьем, хозяин! За здоровье, эй, есаулы!
   Весь круг осушил ковши с водкой.
   От гладкой, струганой двери по избе  побежали  светлые  пятна:  в  избу
зашел высокий старик Рудаков с жесткими, еще  крепкими  руками,  сухой,  с
глазами зоркими, как у ястреба.
   - Эй, соколы, место деду! - Есаулы подвинулись на скамье.
   - Судьба! Радость мне -  с  кем  пить  довелось!  Батьку  моего  Тимошу
помнит...
   - Не забываю его, атаман, и сколь мы вместях гуляли с саблей, с водкой,
с люлькой в руках - не счесть. А удалой был  и  телом  крепок,  на  Москву
скрегчал зубами. Ну, за здоровье орла от сокола!
   - На здоровье, Григорий. Грозен и я на Москву, да и  Москва  Разей  без
ведома не кидает, и иду я воздать поминки отцу...  Сжили  бояре  со  свету
старика на пиру отравой, брата Ивана засекли на дыбе на  моих  же  очах  и
вытолкнули из пытошной замест человека ком мяса! - Атаман стукнул по столу
кулаком, сверкнул грозно глазами. - Может статься, возьмут и меня,  дешево
не дамся я, и  память  обо  мне  покажет  народу  путь,  как  ломать  рога
воеводам. Кому на Руси  ладно,  вольготно  живется?  Большим  боярам,  что
ежедень у царя, как домашние псы, руку лижут... Вот  он  сотник,  боярской
сын, а пущай скажет - лгу ли?
   Мокеев забубнил могучим голосом:
   - Берут в вечные стрельцы детей боярских - и одежа  и  милость  царская
им, как нищим, а чуть бой где-либо, поспевай - конно,  оружно,  и  за  это
одна матерщина тебе от воевод, и часом бой по роже...  С  доводом  к  царю
кинешься, через больших бояр не пройдешь, они же оговорят, и ежели был чин
какой на тебе, снимут, и бьют батоги: "за  то,  дескать,  что  государевой
милостью недоволен".
   Сотник легонько тронул кулаком по столу, заплясала вся посуда, пустая и
с водкой.
   - Да ну их к сатане, бояр и царскую милость! Противу  больших  бояр  я,
Мокеев Петруха, рад голову скласть!
   - Выпьем же, Петра!
   - Выпьем, батько!
   Стало жарко - распахнули в сени дверь. В избу вошел  стройный  казак  в
нарядной синей куртке,  черноусый,  помолился  на  бледный  огонь  лампад,
кланяясь атаману, сказал, махая шапкой:
   - Честь и место кругу с батькой атаманом!
   Хмельной Разин откинулся на стену, хмуро глядя, спросил:
   - Опять ты, самаренин? Заскочил спуста или дело?
   - Перво, батько, никому, как тебе, ведать ключи от города!  -  подошел,
положил на стол ключи. - Сторожа подобрал ключи, не в ров кидать.
   - То добро! За сметку твою еще скажу - слово мое есть: живой  верну  на
Самару - невесту твою сыщу и дам! Нынче же пригляди в городу,  какая  баба
заботна по красивом казаке... ха-ха!
   - Еще, батько, вот, народ боевой к кабаку лезет - я не  дал  до  твоего
сказу шевелить хмельное... ждут!
   - То ладно! Дай им, парень, кабак... Пропойную казну учти, и  ежли  нет
целовальника - отчитайся, сколь денег?.. Коли же целовальник, бери того на
караул, пущай он отчитается... Деньги занадобятся на корм войску.
   - Будет справлено, батько!
   - Налей казаку вина!
   Налили кубок. Казак выпил неполный, сказал, беря закуски:
   - Еще, батько, слово есть!
   - Ну, ну толкуй - что?
   - Попы для ради  праздника  просятся  в  воротную  башню  службу  вести
Петру-Павлу в приделе - пущать ли?
   - Ха-ха-ха! Самаренин мой город к рукам прибрал - и то добро!  Никто  о
хозяйстве, опричь его, не думает. - Атаман загреб рукой над столом  широко
воздух. - Пусти попов! Идет к ним народ поклоны  бить  да  богу  верить  -
пущай идет! Не мне перечить, кто во что верит, лишь  бы  справляли  и  мою
службу. Пущай бьют поклоны кому хотят,  -  я  изверился.  Но  молится  мой
народ, и я иной раз крещусь. Пусти, парень, попов!
   - И я скажу,  Степан-батько,  перечить  тут  нечему,  -  вставил  слово
Сукнин, наливая в ковши водку.
   - Поди, сокол, верши, как сговорено нами,
   Казак ушел.
   - Пили, ели - плясать надо, душу отряхнуть, - сказал атаман.
   - То можно!
   Федор Сукнин вылез из-за стола, подошел, пошарил за  старинным  шкапом,
вытащил пыльную домру, провел  смуглой  рукой  по  струнам,  стирая  пыль,
попятился на лавку и запел, позванивая домрой:

   Кабы мне, младой, ворона коня -
   То бы вольная казачка была;
   Плясала бы, скакала по лужкам,
   По зеленым по дубравушкам!

   Черноярец   пошел   плясать.   Солнце   в   узкие   окна    пробивалось
пыльно-золотистыми полосами и, когда  в  пляске  кудряш  приседал,  солнце
особенно вспыхивало в шелке его волос, Есаул  незаметно,  почти  беззвучно
скользил. Дрожала изба от тяжести тела, но топота ног не было слышно, лишь
от разбойного свиста плясуна дребезжали стекла в щелеобразных  окошках,  и
ног пляшущего не было видно, только вилась туманом белая пыль от сапог.
   Оборвав игру, Сукнин крикнул:
   - Батько, чул я, лихо ты пляшешь?
   - Эх, Федор, много нынче отстал  в  пляске,  а  ну,  для  тебя  попомню
молодость.
   Разин скинул кафтан. Зазвенели подковы на сапогах, серебром  ссыпанные,
вздыбились кудри, пятна золотистого зипуна светились парчой. Рука привычно
сверкнула саблей - плеснула атаманская  сабля  в  стену  и  не  вонзилась,
ударила голоменью [голомень - плоская  сторона  сабли  и  меча],  пала  на
лавку.
   - Спать! Устала душа, соколий глаз притупился.
   Раздвинув богатырскими руками  толпу  есаулов,  привычно  согнувшись  и
заложив руки за спину, на  пляшущих  жадно  глядел  хмельной  сотник  Петр
Мокеев, двигая тяжелыми ногами. Черноярец, уступив место  атаману,  тронул
по спине Мокеева:
   - А ну, Петра, спляши!
   - Не, Иван, один раз плясал в Москве, в терему у боярыни, хмельной  был
гораздо, да много шуму из того вышло...
   - Пошто так?
   - Скажи, пошто, какой тот шум?
   - А, не стоит поминать!
   - Да скажи, Петра!
   - Вот... повалились... а ну ее к черту!
   - Скажи!
   - Поставцы с судами повалились и кои поломались,  вишь,  под  ноги  мне
пали... Столишки тож были, оно и дубовые, да, должно, рухлые, а меня тогда
как бес носил. По коему столу удумал в пляске кулаком тюкнуть,  тюкну,  он
же,  сатана,  скривился,  альбо  столешник  лопнул,  а  я  ношусь  да  дую
кулаком... Много-мало разошелся я, дверь помешала - пнул я в тое дверь. За
дверьми дворецкий стоял, хлынуло его по черевам, слетел он вниз  терема  в
сени, руку-ногу изломил, еще глаз повредило... И за то по извету  царю  от
боярыни, через большую боярыню  Голицыну,  ладили  меня  в  Холмогоры,  да
наладили, не снимая чина, в Астрахань. А семья  за  мной  не  двинулась...
Жена заочно через патриарха развелась, вдругорядь  замуж  пошла.  И  будет
плясать Петрухе Мокееву - шалит в пляске гораздо...
   Разин сказал:
   - Судьба, Петра! Счастливо плясал... Был  бы  на  Москве,  не  сошел  к
нам...
   - Може, и судьба. Загоревал я, батько, первы недели. Гляжу, стухлая  по
берегам рыба гниет, вонь, жара, да свыкся...  Воню  и  место  облюбовал  -
воды-де много, и душу в простор манит...
   Есаулы захмелели: с пеньем, бормотаньем  каждый  про  себя  разбрелись.
Старый Рудаков давно спал на лавке ногами к дверям, синий казацкий балахон
сбит на пол, расстегнулись штаны, сползли  к  сапогам,  виднелось  тело  в
седой щетине. С лавки на пол протянулась смуглая рука в бесконечных  узлах
синих жил, с шершавой старческой кожей. Лицо старика уткнуто в  шапку,  от
неровного дыхания подпрыгивал и топырился  седой  пушистый  ус.  На  месте
хозяина под образами сидел Разин. Ни одной морщины не было  на  его  лице,
лишь значительнее углубились Шадрины на щеках и лбу; глаза глядели сонно и
мрачно, большие кулаки лежали на  столе,  у  серебряной  яндовы  с  медом.
Атаман сказал сам себе громко:
   - Федько-казак - сатана! "Стрельцов жаль"? Дом запален, не гляди  сколь
вниз! - кидай рухледь! Что цело есть, считай после...
   - Гей, хозяйка, атаману опочив в горнице скоро-о...
   - Ой, медовой, чего ты, чай не глухая! Постель ждет гостя.
   - Кричу от вина и радости, что ворогов наших умяли в грязь! А  дай  еще
песню!
   Хмельным, но все еще приятным голосом, сидя на  лавке  и  топая  ногой,
Сукнин запел:

   Посею лебеду на берегу,
   Свою крупную россадушку.
   Погорела лебеда без воды,
   Моя крупная россадушка.
   Пошлю казака за водой -
   Ни воды, ни казаченьки-и!

   Разин поднялся из-за стола; не шатаясь, шел грузной походкой.  Встал  и
Сукнин, с дребезжанием струн кинул ворчащую домру.
   Атаман обнял хозяина:
   - Кажи путь, Федор, - сон побивает.


   8

   На  площади  Яика-городка  под  барабан  пешего  бирюча  яицкие  жители
оповещались: "Приехал в город государев служилый, большой человек,  голова
Сакмышев из Астрахани, что всех  зовет  в  воротную  башню  и  храм  Спаса
нерукотворного". На площади выстроились стрельцы, пришедшие из  Астрахани,
в малиновых кафтанах приказа Головленкова; прохожие, глядя  на  стрельцов,
шутили:
   - Не подошла Яику осина, малины нагонили с бердышами!
   - Не едины бердыши - пищали тож и карабины!
   В церкви воротной башни забрякал колокол.
   Жители, пестрея одеждами, голубея, алея кафтанами,  шли  в  церковь.  С
моря на город несло теплой влагой... Яблони были в цвету, тополи зеленели,
отсвечивая серебром...
   В церкви после креста, вместо проповеди,  седой  протопоп  в  выцветшей
ризе и фиолетовой камилавке сказал народу:
   - Людие! Не расходитесь в  домы  -  будет  к  вам  спрос  от  служилого
государева человека.
   - Слушим, батя!
   Впереди к царским вратам выдвинулся в  малиновом  кафтане,  при  сабле,
длиннобородый   русый    человек,    широко,    по-никониански,    щепотью
перекрестился, приложился к образам Николе, Спасу и Богородице.
   Народ роптал:
   - Троеперстник! (*51)
   - То новшец!
   Голова, слыша возгласы, не ответил, вошел на амвон у бокового  придела,
махая шапкой, зажатой  в  правой  руке,  и,  сгибаясь  взад-вперед,  будто
кланяясь, начал громко, грубым голосом:
   - Вопрошу я вас, люди яицкие, вот! Как воры были на  Яике  со  Стенькой
Разиным, что в  прошлой  месяц  в  море  ушел,  то  куды  Стенька  подевал
государеву-цареву грамоту, что привезли ему для уговору из Астрахани послы
от астраханского воеводы, князя Ивана Семеновича, и чли ему,  и  дали  тое
грамоту? Мой спрос первой, и сказывайте, не кривя душой, бо в храме божьем
господь бог, угодники и царь-государь вас всех к нелживому ответу зовет.
   - Кратче вопрошай, голова!
   - А как разумею, так и прошу, - вихляясь спереди назад, ответил голова.
   - Да чего ты, как древо по ветру, мотаешься?!
   - Обык так, не в том дело! Вы после, теперь пущай за вас духовной  отец
скажет, - прибавил голова.
   Седой протопоп в фиолетовой камилавке вышел из боковых  дверей  алтаря,
встал противу  царских  врат,  не  оборачиваясь  к  голове,  перекрестился
медленно и каким-то козлиным, тонким голосом ответил:
   - Перед господом богом даю ответ, что того,  куда  подевали  государеву
грамоту, не ведаю! - И снова неспешно ушел в алтарь.
   - Много проведал, голова?
   - Проведаю! Эй, кто знает? Сказывай!..
   Серели бородатые лица, истово крестились большие руки, мелькали  синими
рукавами, золотились и смолью отливали волосы на головах  -  полосы  света
протянулись из узких башенных окон, пронизывая клубы пара; от  потных  тел
пахло над головами ладаном, кудряво вьющимся синеватым  облаком,  по  низу
тянуло дегтем от сапог.
   - Кто не ворует противу великого государя - сказывайте!
   Продираясь в толпе к амвону, махая стрелецкой шапкой,  синея  кафтаном,
пролез человек.
   - Грамоту атаман Стенька Разин...
   - Сказывать надо - вор!
   - ...Стенька Разин в тое время принял, послов тож не возбранил  и  круг
для того собрал, а говорил послам государевым тако...
   - Государевым, царевым  и  великого  князя  всея  Русии...  -  поправил
голова.
   - "Грамота - она есть грамота, да кто ее послал? Сумнюсь!  Сумнясь,  не
мыслю, чтоб она была государева доподлинная, и много  про  то  знаю:  царь
меня хоша простит, да бояра не жалуют. Боярам я на сем свету не  верю".  А
куды подевал он тое грамоту, того не глядел!
   Выступил торгаш из яицких стрельцов, крикнул:
   - Чуй, голова! Я ведаю!
   - А? Ну!
   - Так как атаману...
   - Вору! Говорю вам - вору-у!
   - ...Разину грамота тоя не показалась, что не верилось  ему,  как  вины
его великий государь отдает...
   - Стой-ко ты, яицкой! В грамоте, то мне ведомо, не  указано  было,  что
вины вору великий государь отдает... Не было того слова в грамоте...
   - Ну, и вот! Он, атаман, тое грамоту  подрал  и  в  песок  втоптал,  да
молыл: "Когда другая,  доподлинная  грамота  ко  мне  придет,  тогды  и  я
повинную дам".
   Голова, мотаясь на амвоне, шарил по толпе глазами, сказал громко:
   - Эй, государевы истцы! Спишите, что сказал  сей  яицкой  торгован  ли,
посацкий, имя его тож спишите, да сыщите про него доподлинно, кто таков?
   Толпу будто ураганом шатнуло.
   - Не править городом - государить к нам наехал!
   - В бога рылом тычет, а сыщикам весть дает!
   - Эй, голова, худой твой закон!
   - Для вас худ - для меня хорош! Все изведаю; не скажете добром -  того,
кто несговорной, возьму за караул.
   - Берегись так городом править!
   - На усть-моря живете - ведаю, спокон веков разбойники, да очи великого
государя недреманны, и десница крепка царева! Яцына Ивана уходили...
   - Рано лаешь народ! Спрашивай преже...
   - Еще вот! Куды вор Стенька Разин угнал ясырь татарской,  что  захватил
на Емансуте, под Астраханью?
   - Девок с жонками в калмыки продал, мужеск пол с собой увел в море.
   - Куды крепостные большие пушки вор уволочил, оголил стены?
   - Пушки, что помене, с собой забрал, большие  в  море  утолок,  да  еще
говорил: "А город Яик срыть надо - помеху чинит много вольному люду-у".
   - Во-о што!
   Кто-то злым голосом невпопад крикнул:
   - Мы, служилой сыщик, людям головы, как кочетам, умеем вертеть!
   - Эй, кто от вас в храме божьем угрозные речи кричит?
   - Сам ты храм-то кружечным двором сделал альбо приказом, сыск чинишь!
   - Истцы! Запишите речи тех людей и сыщите про них.
   - А Яик, как атаман сказал, не устоит - сроем!
   - Истцы-ы!
   - Кличь лучше стрельцов!
   За окнами башни  раздались  выстрелы  из  пушек  и  ружей,  потянуло  в
открытые  окошки  пороховым  дымом.  Бухнула  на  раскате  угловой   башни
сторожевая пушка, и с колокольни взвыл набат. Голова,  потряхивая  брюхом,
схватив в правую руку пистолет, в левой  держа  шапку,  сбежал  с  амвона,
исчез в алтаре,
   - Завернуть, что ль, черта?
   - Пождем!
   - Кто бьет с пушек?
   - То на море, Сукнин с Рудаковым запасные суды захапили, побегли...
   - Ушли?
   - Стрельцы, вишь, упредили: в камышах дозор крылся...
   После слов "стрельцы упредили" голова, придерживая сбоку  саблю,  вышел
из алтаря.
   Народ уходил из церкви.
   За городскими воротами, на  обрыве,  стоял  голова  Сакмышев,  привычно
мотаясь взад-вперед, кричал, махал обнаженной саблей:
   - Псов ведите в башню! Сам погляжу - заковать их, и  крепкой  к  тюрьме
караул чтоб...
   В гору с берега вели десятка  с  два  казаков  и  стрельцов  в  голубых
кафтанах, все были с руками, закрученными  назад.  Впереди  есаул  Сукнин,
руки также связаны, есаульский кафтан с перехватом разорван,  правая  пола
волоклась, черные волосы капали на шее кровью.  За  ним,  хромая,  опустив
седую голову, шел древний Рудаков; зоркие глаза, не мигая, глядели  из-под
серых бровей - вид старика с опущенной головой бы упрям и злобен.
   Голова, всунув на ходу саблю в ножны, пыля песком, шагнул  к  связанным
и, ударив кулаком в лицо Сукнина, крякнул:
   - Кхя! Вот те, государев супротивник, вор! - Неуклюже размахнулся еще и
тяпнул Рудакова в седой затылок.
   Из носа у Сукнина закапала  кровь,  но  он  молчал,  шел,  как  прежде.
Рудаков ответил на удар матерно.
   - Подберу на Яике палача, я вас, воров, в бане умою и выпарю!
   - Не сразу подберешь, царева сука, а соколы улетят! - громко  проворчал
Рудаков, кося глазами.
   - Я ж им ноги изломлю, не улетят!
   По приказу головы: "Найти одинокую избу у одинокого" -  стрельцы  долго
шарили по городу, и Сакмышев остался доволен: изба, в  которой  поместился
он, стояла близко к воротам в степь, и не курная, с полаткой в печи -  жил
тут, сказывали, воровской казак, сбежал к Разину. То еще  по  сердцу  было
голове, что  хозяйка-старуха  глухая  крепко.  В  передних  углах  лицевой
стороны голова приказал стрельцам приладить факелы и зажечь.  На  столе  в
медных подсвечниках, привезенных с собой, зажег четыре  сальных  свечи.  У
дверей в углу поставил заряженную  крупную  пищаль,  на  стол  деревянный,
широкий, с голой доской, положил два  пистолета,  бумагу,  чернила  и  три
гусиных пера. На лавке под окном лежал его кафтан на случай вздремнуть.
   Спать голове не хотелось, он и в дороге от Астрахани не спал,  опасаясь
засады воровских людей, а в городе после  всего  виденного  пугали  всякие
шорохи. Город сонный мнился ему лишь временно притихшим.  Сакмышев  упорно
ждал набата, чудились ему злые лица горожан, таящих  свое  -  воровское...
Хотел писать - не писалось, и сна не было. Тяжело сидеть в избе, пошел  на
улицу.


   У избы на карауле пять стрельцов, пять бердышей белели в  лунном  свете
лезвиями.
   В полукафтанье сером, на боку сабля, без шапки,  голова,  проходя  мимо
избы к воротам, сказал дозору:
   - Водки куплю! Не дремли, робята.
   - Небойсь, Афонасий Кузьмич!
   - Стоя не спим!
   За воротами бескрайная, мутно желтеющая под луной степь.  Теплый  ветер
несет запах далеких солончаков. Голова постоял  за  воротами  вслушиваясь.
Послышался ему тонкий, нечеловеческий свист, потом далекий рев, похожий на
рев верблюда. Над его головой  со  стены  мотнулась  крупным  комом  сова,
улетая, защелкала и, медленно  паря  в  опаловом  воздухе,  распластала  в
вышине широко мохнатые крылья... Недалеко заплакал заяц, уловленный ночным
хищником. Голова пошел  обратно  в  город;  у  ворот  стены  два  дозорных
стрельца; один, в мутно-красном,  в  лунном  свете,  другой  в  тени  -  у
затененного сумраком кафтан казался черным, лицо серое.
   - Водки ставлю, не дремлите, робята!
   - Не спим на дозоре!
   - Мы, голова, не дремлем! - И когда начальник  прошел  дальше,  стрелец
прибавил: - Седни тебе молимся, а завтра,  не  ровен  час,  и  за  гортань