ивала,
   Ой, остачу вылизывала!

   Старик вскочил и пошел плясать.

   Не хватило Фетинье муки,
   Поймали Фетинью в клети.
   Ой, кидали на тесовую кровать
   Да почали Фетинью валять,
   С боку на бок поворачивати,
   Кулаками поколачивати!

   Юродивый потянулся к чаше с медом и сел.
   - А будешь ты, гостюшко, большим отаманом - чую я, - тогда не мене  лжи
и  злобы  воеводиной  бойся  лжи  патриаршей.  Будет  та  ложь  такова   -
всенародная тебе анафема!
   - Слов не боюсь, старик!
   - Аль не ведаешь? Страшное слово, страшнее  боя  смертного...  Худо  от
слова того зришь ли? Я же его зрю. Народ верит  попам...  Встав  за  тебя,
руки его опустят топор противу бояр, когда  грянет  в  московских  соборах
страшное ему слово да гул от него, яко многи круги от каменя, мотнутого  в
воду, пойдет по  всей  Русии...  Попы  подхватят  московский  гул,  -  ой,
гостюшко, чутко ухо народа к вековой сказке!..
   - Перестань ты, ворон горбатой! Кинь его, Степа... Дрема долит меня,  и
не хочу я без тебя, - уложи на постелю да сам ляжь со мной...
   - Не висни, Ириньица!
   - Не сердчай, голубь... Я одна, а ты приди!
   - Некуда мимо тебя - приду! Сегодня я твой...
   - Приди, сокол... голубь-голубой...  и  не  верь  ему,  -  страшное  он
завсегда каркает, ворон! Приди, я радошное тебе шепну...
   Женщина ушла на кровать.
   - Об ином я думаю, старик.
   - О чем же мекаешь ты?
   - Думаю, дедо, когда зачну быть атаманом, уйду с  боем  в  Кизылбаши  и
шаху себя дам в подданство, а оттуда решу, как помочь народу своему...
   - Шаху не давайся. Краше будет дать себя салтану турскому.
   - На кол шлешь сести?
   - Зри: шах завсегда с Москвой дружит. А ну, как приедут к шаху  ближние
царя да сговор будет, и шах, гляди, тебя даст Москве головою?
   - Пьем, дедо!
   - Выпьем, гостюшко! Что им ты, когда они своих боятся,  не  щадят.  Тут
протопоп Архангельского собора Кириллову книгу списал,  а  в  ней  таковое
есте слово: "Мы должны не отвращаться от еретиков и не злобиться на них, а
паче молиться об  их  спасении".  За  теи  слова  его  патриарх  в  тюрьму
ввергнул, да, гляди, того  протопопа  и  в  клетке  железной  сожгут,  как
богоотступника... Нет! Москва пристанет, так и в  Кизылбашах  от  тебя  не
отступится... Салтан же крепче... салтан с ними не мирной...
   - Эх, дедо, видно, везде воронье клюет сокола? Боится и клюет...
   - Пьем, гостюшко!
   - Пьем - спать пора!
   Разин ушел на кровать. Старик пил, мешая водку с медом,  потом,  свесив
голову, запел:

   Спихнули чернца с крыльца,
   А чернечик и нынь лежит,
   Каблученками вверх торчит...
   Ой, купчине там лоб проломили,
   Подьячему голову сломили.
   Не кобянься, родимая,
   Коли звали на расправ в Москву!

   Старик тяжело поднялся, пробовал плясать,  да  ноги  не  слушались.  Он
пробрался в свой угол на лежанку, долго бредил и бормотал песни.


   7

   На Фроловой башне в Кремлевской стене - вестовой набатный  колокол.  От
Фроловой трехсаженный переход до пытошной башни - она много ниже Фроловой.
Между башнями - мост на  блоках,  на  железных  проволочных  тяжах.  Шесть
человек стрельцов из Фроловой в пытошную провели  троих  лихих  на  пытку.
Впереди высокий казак в сером, без запояски, кафтане.  Бородатый,  могучее
тело сутулится, в спине высунулись широкие  лопатки.  В  черных  кудрях  -
густая проседь, длинные руки  вдеты  в  колодку,  прикрепленную  ремнем  к
загорелой шее. Колодка, болтаясь, висит спереди, опустившись до колен.
   Когда прошли стрельцы, подталкивая в пытошную лихих людей,  бревенчатый
мост из двух половин, завизжав блоками, медленно опустился, половинки  его
повисли над глубоким, с кирпичными стенами, рвом, наполненным водой.
   На стенах пытошной башни, потрескивая, горят факелы. В вышине  башни  -
две железных, крестообразно проходящих  балки,  над  ними  узкие  открытые
окошки, куда идут дым и пар. Стена башни штукатурена. С  сажень,  а  то  и
выше, стена забрызгана почерневшей кровью, клочками мяса, пучками волос. У
стены на кирпичном полу - бревно, в  него  воткнут  кончар  [штыкообраэная
шпага; ею в боях  пробивали  панцири].  На  рукоятке  кончара  за  ремешки
подвешены кожаные рукавицы. Над бревном, невысоко, к стене прибита тесаная
жердь, между стеной и жердью воткнуты клещи и пытошные зажимы для  пальцев
рук и ног. Тупой молот втиснут тут же рукояткой кверху. На  его  рукоятке,
как ожерелье дикарей, -  связка  на  бечевке  костяных  острых  клинышков,
забиваемых, когда того  требует  дело,  под  ногти  пытаемого.  Два  узких
слюдяных окна в наружной полукруглой стене башни.  Под  окнами  -  стол  и
скамьи. За столом - бородатый дворянин, помощник разбойного  начальника  -
боярина Киврина. На главном месте за тем же столом - сам боярин  Киврин  в
черной  однорядке  нараспашку  поверх  зеленого  бархатного  полукафтанья.
Боярин - в рыжем бархатном колпаке с узкой оторочкой из хребта  лисицы.  У
дверей на скамье по ту и другую сторону - два  дьяка:  один  -  в  красном
кафтане, другой - в синем. Под кафтанами дьяков на ремнях  -  чернильницы.
За ухом у каждого - гусиное перо, остро очиненное; в руках  -  по  свертку
бумаги. Один из дьяков - Ефим, но сильно возмужавший: русые  волосы  стали
еще длиннее, и отросла курчавая окладистая борода. Киврин  перевел  волчьи
глаза на дыбу - на поперечном бревне прочные ремни висят хомутом.
   - Дьяки, сказать заплечному Ортему, чтоб  мазал  дыбные  ремни  дегтем,
рыжеют... лопнут.
   Дьяки, встав, поклонились Киврину.
   Подножное бревно палача приставлено к стене в глубине ниши. На полу под
дыбой саженный железный заслон - на нем разводят огонь,  и  он  же  дверь,
куда выталкивают убитых на дыбе. Когда заслон поднимают - труп скользит по
откосу в каменную щель, вываливается наружу Кремлевской стены, недалеко от
Фроловой. Божедомы каждое утро подбирают  трупы,  так  как  пытают  каждый
день, кроме пасхи, рождества и троицы. У входа,  в  глубине  Фроловой,  на
низких дверях висит бумага, захватанная кровавыми руками:

   "По указу царя и великого князя Алексия Михайловича всея Русии, татей и
разбойников пытать во всяк день, не минуя праздников, ибо  они  для  своей
татьбы и разбоя лютого дней не ищут".

   Башню наполнил колокольный гул из  Кремля.  Киврин,  не  вставая,  снял
колпак, перекрестился. Дворянин встал, снял лисий каптур и, повернувшись к
окну, истово закрестился. Дьяки встали, перекрестились и сели.
   Два стрельца стояли под сводами дверей в другую половину.
   Киврин сказал:
   - Стрельцы, когда часомерие ударит  часы,  мост  к  Фроловой  спустить,
пойдут заплечные...
   - Ведомо, боярин!
   - Всенощная истекает, скоро приступим, да ране, чем начать со  старшим,
думаю я дождать другого брата.
   Дворянин, опустив голову, глядел на лист  бумаги  перед  собой.  Поднял
глаза, кивнул головой.
   - Что-то не волокут его, боярин, другова! - сказал дьяк Ефим.
   - Запри гортань, холоп, не с  тобой  сужу.  И  завтра,  может,  Иваныч,
придется ждать.
   Дворянин сказал:
   - Мекаю я, боярин, сыщики Квашнина малой прыск имеют.  Своих  бы  тебе,
Пафнутий Васильич, двинуть!
   - Мои истцы зде, Иваныч, да Квашнин много и так на меня  грызется,  что
во все-де сыскные дела вступаюсь...
   - Ну, так  долго,  боярин,  нам  тут  сидеть  без  того  дела,  которое
спешно...
   - А, нет уж! Пущай Квашнин хоть треснет и государю жалобится,  я  пошлю
своих. Эй, стрелец, позови-ка истцов!
   Из железного кулака, ближнего к двери,  стрелец  снял  факел,  вышел  в
другую половину башни.
   - Люди Киврина! Боярин кличет.
   В пытошную к столу подошли четверо в дубленых полушубках, один  из  них
широкоплечий, скуластый, с раскосыми  глазами.  На  троих  белели  валеные
шапки, на четвертом нахлобучена до раскосых глаз  островерхая,  с  опушкой
черной густошерстной  собаки.  Подпоясан  широкоплечий  татарского  склада
человек, как палач, тонкой, в два ряда обвитой по талии, ременной  плетью,
один из концов плети с петлей.
   - Вы, робятки, - сказал Киврин, водя по лицам парней волчьими  глазами,
- ведаете ли, кого имать?
   - Приметы дознались, боярин; званья -  тоже:  ясаула  козацкой  станицы
Стеньку Разю.
   - То оно - имайте... А тако: прежде  всего  берегитесь  шуму  и  многих
глаз. Подходите не скопом, а вразброд, и берите, когда он без сабли.  Коли
же с саблей, зачнете ронить головы, как брюквины с  огорода:  ведомо,  что
рубит шарпальник без страху и пуста удара у него не бывает...
   Боярин остановил глаза на татарине:
   - Известно мне, что ты, батырь Юмашка, много коней ловишь петлей, а  на
козака пойдешь, не промахнись - зри: сабля в  руке,  то,  знай,  петля  не
берет. Мой вам сказ такой: уследите в заходе,  на  стольчак  с  саблей  не
полезет. Ино подговорите ярыг каких-либо - запугайте их перво, чтоб делали
тайно, и заведите  кулашный  бой  на  реке...  Следы  запали  его:  только
дознался, что в ту ночь сшел он в Стрелецкую, станица же зде у  Кремля,  и
не можно ему не быть в станице. А тако: пойдет по льду Москвы-реки, ту вам
к его ходу заварить кулашный бой;  може,  загоритца  боем,  саблю  сложит,
тогда ваш. Сани сготовьте, веретье киньте на него и волоките  к  Фроловой.
Зде мы примем без шуму...
   - Уловим, боярин.
   - Бачка боярин, изымам!
   - Ну, со Христовой молитвой в ход!
   Истцы ушли. Пробили часы на Спасских воротах. Заскрипели блоки  -  мост
встал на место. Киврин спросил:
   - Стрелец, идут ли заплечные?
   - Идут, боярин!


   8

   Все - как ясным днем наяву: Разину кажется, что лежит на палубе струга,
что его тихо несет по течению, а перед ним синий парус, но, приглядываясь,
удивился.
   Его правая рука лежит в стороне и манит к себе, двигая пальцами...  Вон
тело, оно тоже далеко от глаз, а близко сапоги человека в синем кафтане...
У человека вместо лица желтый большой лист бумаги; под бумагой, свесившись
книзу, дрожит светловолосая борода. Разин слышит, что  человек  читает,  и
силится понять.
   "...В   своей   дьявольской   надежде...   Вор...   клятвопреступник...
похотел... святыню обругать, не  ведая  милости  заступления  пречистые...
московских..."
   Выше синего кафтана, бороды и желтого  листа  бумаги  высятся  зубчатые
стены, за стенами лепятся один над одним золотые кокошники, без лица - они
идут кверху, а вверху горит на солнце золотой крест...
   - Вот диво!
   Разин хотел  встать,  коротко  почувствовал  недвижность  тела,  в  нем
пробудилось упрямство и злость... Выдохнув широкой грудью, крикнул:
   - Что ж я? Сатана! - и сорвался с постели.
   Перед ним у другой стены  горницы  мерно  качается  люлька,  завешанная
синей  камкой.  Верх  люльки  до  половины  украшен  бахромой  из  желтого
блестящего шелка; раздуваясь от движения вверх-вниз, шевелится. За люлькой
в одной  рубахе,  наискосок  съехавшей  с  плеча  и  пышной  груди,  сидит
Ириньица. Тут же, немного в стороне, на  той  же  лавке,  лежит  раскрытая
книга, горят восковые свечи,  перед  книгой  юродивый  тычет  по  странице
пальцем и спорит сам с собой.
   - Сказывала окуню столетнему, взбудишь гостя! Ой,  Степанушко,  должно,
опился старик, и будто его огневица взяла - бредит... Без ума стал...
   - Пречистые? Московских!.. Нет, ино сие ложь -  в  книге,  списанной  у
Кирилла протопопом, вот: "Диавол наперед рассеивал  свои  клеветы,  слагая
сказы о ложных богах, рождаемых от жон!" -  кричал  юродивый,  не  обращая
внимания на уговоры Ириньицы. Разин стал спешно одеваться.
   - Куда ты, сокол? Ой, голубь-голубый, спи, покеда  сумеречно,  -  яства
налажу, да изопьем чего хмельного...
   - И протопоп - ложь! В Кирилловой книге указано: "Сатана сам вселится в
антихриста".
   - Дедко, да перестань же... Ой ты, сокол, светлый мой, дай хоть глянуть
еще в твои глаза, дай я все твои Шадринки перецелую. Щемит сердце -  спать
не могу и будто назавсегда отпущаю тебя!
   - Чай, увидимся. Не висни! Скоро надо мне вон из Москвы - душу она  мою
мятет... - и вышел, а за ним слышался слезливый голос Ириньицы:
   - Ворон столетний, угнал мою радость!


   9

   Избегая тупых закоулков и видя через  низкие  дома  кремлевские  башни,
Разин слободой пробирался к реке. Размахивая руками, ему  навстречу  брели
по снегу люди; сзади недалеко шли двое в длиннополых шубах, длинные бороды
в инее. Один расспрашивал, другой хвастливо сообщал:
   - Да нешто и ты бегал халдеем?
   - Прытко бегал, покеда патриарх не спретил.  А  и  много-таки  я  пожег
плауном [растение, пыльцу которого во время святочных  шуток  распыляли  в
воздухе и зажигали] бород человечьих, зато не один раз о крещенье во льдах
плавал  [на  святках  рядились  и  изображали  "пещное  действо";  за  это
изображающие  слуг  Навуходоносора,  вавилонского  царя,  должны  были   о
крещенье купаться].
   - Не озорко? Лихоманки не хватил?
   Слова стали непонятны - люди отстали или свернули куда. Сзади, стараясь
обойти Разина, меся ногами снег, скользя и вывертывая сапогами, чтоб легче
идти, шли трое, один на ходу кричал:
   - Добры есть новгородски ременники, да мому заплечному не угодят - ни в
жисть!
   - А што?
   - Вот! "Это-де не кнут, ежели я его в руке не  восчувствую",  да  взял,
робяты, приплел к кисти-то свинцу плашки...
   - Ой, дьявол!
   - И нынче, кто его поноровки не купит - на раз смерть!
   - Ой, ты?!
   - Ей-бо! Дьяк удары чтет - рот отворит за словом, а он  р-р-а-аз!  -  и
битой закатился - язык висит.
   - Ой, пес!
   - Жонок - так тех с пол-удара. Ну, те знают, шепчут: "Потом-де  у  бани
свидимся!" И ништо - мазнет гладко, кровь прыснет, а мясо цело...
   Разин еще долго слышал выкрики:
   - О!
   - Н-ну?
   - Вот дьявол!
   На одном из перекрестков по колени в снегу стояли  нищие  богаделенские
божедомы  -  старики,  женщины  в  заплатанных   кафтанах,   в   душегреях
истрепанных, с чужого плеча. Они пели:
   "От нашествия поганых чуждых  языцей  -  помилуй!  От  полона  погаными
мудрых и сильных князей, бояр, воевод, купцов помилуй, господи!"
   В синей однорядке,  в  меховой  шапке  пышнобородый  купец  в  расшитых
узорами валенках стоял перед  воспевающими,  хватал  иршаными  [замшевыми]
рукавицами из корзины у  мальчишки-подростка  хлебы,  раздавал  нищим.  Те
кланялись, касаясь головами снега, тянули монотонно снова то же:
   "Благоденствия великому государю, великому благоверному  князю  Алексию
Михайловичу...  воеводам,  боярам,  жилецким  людям  -  пошли,   всеблагий
господи-и!.."
   Разин, спускаясь по ступеням, вырубленным на снежном  косогоре,  думал:
"Дожду ли когда, что тех, за кого молят, зачнут клясти?"
   - Козак, удал молодец! Выручи, ради  бога,  -  бьют!  -  кричал  Разину
человек, видом посадский, в коротком  кафтанишке,  с  распахнутым  воротом
грязной ситцевой  рубахи.  На  жилистой  шее  посадского  болтался  медный
крестик, на ногах без портянок - опорки, лицо в крови.
   - Кто бьет?
   - Да не одного меня, удал человек, всех нас  посацких  обижают  боярски
холопи - с торга от возов отбили!
   Разин спустился на лед, глянул в  даль  реки:  у  мясных  рядов  стояли
осниманные, с обрубленными до колен ногами коровьи туши. У ларей  рыбников
хвостами вверх на тупых мордах, как точенные к боярским  крыльцам  столбы,
прислонены крупные сомы. В снежном тумане двигалась около  ларей  толпа  -
пестрее была эта толпа там, где продавали шелк и ситец.  Руслом  реки  шел
несмолкаемый гул.
   - Не лжешь ли? Кто бьет? - И увидал Разин отступающую от  рыбных  рядов
толпу худо одетых людей. На них, желтея полушубками,  напирала  другая,  в
сапогах, в ушастых валеных шапках. Толпа в полушубках вооружена кольями.
   - Лупи гольцов, робята-а! - От движенья людей  в  полушубках  болтались
наушники.
   Разин, сбросив шубу, завернул рукава кафтана:
   - Гей, голутьба! Стой...
   Толпа отступающих остановилась.
   - У нас ватаман! Стой...
   Люди с кольями в руках загалдели:
   - То не бой! Убойство!
   - У козака сабля!
   - Вишь, пистоль, робяты!
   - Не мочно козаку биться!
   - А с кольем мочно?
   - Киньте палочье - кину саблю!
   - Ежели в кулаки отобьете, впадайте возами!
   - А ну давай, гольцы!
   Покидали колье на лед.
   - Эй, козак, мы колье кинули!
   - Добро! - Разин шагнул к лежавшей шубе,  отстегнул  ремень  с  саблей,
кинул пистолет на овчину. Толпа подчинилась ему, он выстроил ее,  встал  в
голове толпы и крикнул:
   - Ну, зачинай!
   Две толпы плотно сошлись. Разин бил кулаками в грудь, и каждый, кто  не
увертывался от удара, отлетал и падал. Там, где шел он, лежали люди.
   - Ага, дьявола! Воза наши, и, по уговору, полушубки тоже...
   - Сговор не ладной, пошто лишнего бойца приняли?! - кричали полушубки.
   - В гузне свербит?!
   Разин прошел толпу в полушубках; кто лежал, кто бежал прочь,  но  врагу
между собой перемигивались. Разин, смекнув сговор, повернул в сторону шубы
с оружием, а когда он  повернул,  сбив  с  ног  встречного,  что  заслонял
дорогу, раздался свист в кулак,  и  в  то  же  время  над  головою  казака
взвилась петля, захлестнула шею:
   - Эге, дья-а...
   Шагах в десяти в стороне из-под татарской шапки белели оскаленные зубы.
Руки в кожаных рукавицах быстро мотали ременную бечеву.  Не  помня  хорошо
себя, но и не боясь, с удушьем в груди,  Разин  кинулся  на  блеск  зубов,
большими руками вцепился  в  жилистую  шею  врага,  толчком  груди  свалил
навзничь.
   Татарское  лицо  под  грудью   Разина   побагровело,   раскосые   глаза
выпучились:
   - Шайтан... шайтан...
   Хотя петля худо давала дышать, Разин двинул плечами - хрустнули  кости,
он завернул врагу шею с головой за спину.
   - Тяпоголов [головотяп - от "тяпнуть  по  голове",  разбойник],  гляди,
Юмашку кончил!
   Скользнули по льду сапоги. Разин не успел защититься от хлесткого удара
кистеня - удар потряс все его уело.
   Река с ларями,  с  пестрой  толпой,  рыжей  стеной  Кремля,  с  пятнами
золоченых кокошников на церквах закружилась и  позеленела,  только  где-то
далеко прыгали огоньки не то крестов на солнце, не то зажженных свечей.  В
ушах длительно зашумело...


   10

   В верхние окна пытошной башни веет сухим снегом. Огонь факелов мотается
- по мутной белой стене прерывисто мечется тень человека,  вздернутого  на
дыбу. Рубаха сорвана с плеч, серый кафтан  лежит  перед  столом  на  полу.
Поднятый на дыбу скрипит зубами, изредка стонет. Палач только  что  продел
меж связанных ремнем ног бревно, давит на бревно  коленом,  глядит  вверх,
чтоб хрустнувшие, вышедшие из предплечья  руки  пытаемого  не  оторвались.
Колокольный звон закинуло в башню ветром.
   Киврин за столом, крестясь, сказал:
   - Всеношна отошла; должно, по ком церковном  панафиду  поют?  Звонец  у
Ивана нынче худой, ишь, жидко брякает!
   У дверей на скамьях, как всегда, два дьяка:  один  в  синем,  другой  в
красном кафтане. Дьяк в красном ответил:
   - То, боярин, в Архангельском соборе звон!
   - То-то звон жидкой! Ну, Иваныч, с богом приступим!
   - Приступим, боярин, - ответил подручный дворянин.
   - Заплечный, бей! Дьяки, пиши!
   Ж-жа-х! - хлестнул кнут, еще и еще. По желтой  спине  из  синих  рубцов
пошли книзу кровавые бахромы, - жжа-х!
   - Полно! Пять ударов, - счел дьяк.
   Из-за стола мертвый голос Киврина спросил:
   - Замышлял ли ты, вор, Иван  Разя,  противу  воеводы  Юрия  Олексиевича
Долгорукова? А коли замышлял противу посланного  в  войну  государем-царем
полководца, то и противу великого государя замышлял ли?
   - Противу всех утеснителей казацкой вольности,  противу  воевод,  бояр,
голов и приказных замышлял! - прерывающимся голосом, но твердо  ответил  с
дыбы бородатый, курчавый казак.
   - Пишите, дьяки! Сносился ли ты, вор,  со  псковским  стрельцом  Иевкой
Козой и протчими ворами, кто чернил  имя  государя,  великого  князя  всея
Русии, и лаял похабными словами свейскую величество королеву?
   - Жалость многая берет меня, что не ведал того, не мог к тому  доспеть,
- сносился бы...