уцепим!
   Другой на слова приятеля отозвался смехом. Сказал:
   - Конец дадим черту!
   "Надобе к башне сходить, да ноги тупы... Ништо-о - там дозор крепкой! А
все ж, как там воры?.. Закованы - ништо! Ворота в степь завалю...  Калмыки
и всякие находники лезут, стрельцы - черт их в душу! - говорят ласково,  а
рожи злые..." - думал голова.
   С холма, в кустах, и вдаль, под  стену,  протекал  ручей,  сверкая  под
обрывом.
   "Должно, та вода из тайника башенного [в крепостных башнях были колодцы
на случай осады], что лишняя есть".
   Над ручьем под сгорком черные лачуги -  бани,  иные  -  землянки,  иные
рядом рублены в угол. Между черных  бань  поблескивают  луной  все  те  же
торопливые струи.
   Сакмышев повернул от дороги к воротам, в сторону городских строений.
   Срубы черны, с ними слились кудрявые деревья в пятнах, мутно-зеленых  в
свете месяца и черных в тени. В лицо дышит теплым ветром,  пахнет  травой,
ветром шевелит пышную бороду стрельца,  волосы,  и  кажется  ему  -  ветер
нагоняет сон, утихает тревога дня, голова сонно думает:
   "Черные узоры... Быдто кто их украсил слюдой  да  паздерой  [паздера  -
очески льна и кострика] - черное в  серебре...  -  Но  вздрогнул  и  чутко
насторожил ухо. - Пустое. Мнилось, что быдто на  колокольне  кто  колоколо
шорнул. Пустое... Провались ты, тьма, душу мутит, а сна нет... С чего  это
меня тамашит завсегда в тьме ужастием? Зачну-ко писать!" Волоча ноги, идет
в сторону пяти сверкающих лезвий.
   - Поглядывай, робята!
   - Небойсь, голова, зло глядим!
   Факелы коптят, копоть от них густо  чернит  паутину  на  потолке  избы.
Оплыли свечи. Голова поправил огонь. На широкой  печи  со  свистом  храпит
старуха, пахнет мертвым и прокислым.
   - Эй, баба чертова! Не храпи. Страшно, а надо бы окна открыть? - Храп с
печи пуще, с переливами. "Векоуша -  глухая?  Бей  батогом  в  окна  -  не
чует... - Голова, двинув скамью, сел. Над  столом  помахал  руками,  будто
брался не за перо - за бердыш, оттянул к низу  тучного  живота  бороду  и,
привычно кланяясь, подвинул бумагу. - Перво напишу черно, без величанья".
   Склонился, обмакнул перо.
   "Воеводе Ивану Семеновичу князю, отписка  Афоньки  Сакмышева.  Как  ты,
князь и воевода, велел письма мне о Яике-городке писать  и  доводить,  что
деется, то довожу без замотчанья в первой же день сей жизни. Отписку слю с
гончим  татарином  Урунчеем,  а  сказываю  тебе,  князь,   про   Яик-город
доподлинно. Перво: в храме  Спаса  нерукотворного  опрашивал  я  городовых
людей про вора Стеньку Разина, про грамоту твою к ему.  Прознал,  что  тое
грамоту он, вор, подрал и потоптал. Другое - еманьсугских татаровей  ясырь
женок и девок он в калмыки запродал, а мужеск пол с собой в море уплавил и
на двадцать четри стругах больших ушел к Гиляни  в  Кюльзюм-море,  а  буде
слух не ложный есть, то даваться станет шаху Аббасу в потданство.  И  тебе
бы, князь, дать о  том  слухе  отписку  в  Москву  боярину  Пушкину,  чтоб
упредить вора государевым послом к шаху. Для проведыванья слухов на море и
ходу по Кюльзюм-морю слите, господины князь Иван Семенович с  товарыщи,  в
подмогу кого ладнее, хошь  голову  Болтина  Василея  -  ту  народ  шаткий,
смутной и воровской, чего для море близ. В церкви на меня кричали угрозно,
и в тое время, как я уговаривал яицких не воровать и сказывать о  грамоте,
ясыре татарском и прочем, двенадесять казаков со стрельцы ворами  Лопухина
приказу, что еще на Иловле-реке сошли к вору Стеньке,  своровали  у  меня,
захапили суды в запас для маломочных,  кинутые  вором  Стенькой  на  Яике,
шатнулись с огнянным боем в море, да мы их  с  божьею  помощью  уловили  и
заводчиков того дела,  Сукнина  Федьку  да  воровского  казака  кондыревца
Рудакова, заковав, кинули в угляную башню и держим за караулом до  твоего,
князь-воевода, указу, а мыслю  я  их  пытать,  чтоб  иных  воров  на  Яике
указали, а воров ту тмы тем - много! И кричали в церкви, что  вор  Стенька
Разин грозил Яик срыть и они-де тому рады, да и сами того норовят, а  коли
государевой силы не будет беречь город, так и пущай сроют, а мню так:  что
лучше б Яик отнести по реке дальше от моря, где еще рвы копаны  и  надолбы
ставлены и строеньишко есть, а ту ворам убегать сподручно... Мало хлопотно
будет такое дело городовое завести - каменю к горам много город строить, а
ведь Черной Яр, по государеву-цареву указу унесли же в ино место, инако он
бы в Волгу осыпался..."
   Не дописав грамоты, голова ткнулся на стол, почувствовал за все  дни  и
ночи бессонные дремоту, сказал себе:
   - А, не ладно! Кости размять - лечь надоть...
   Встал полусонный, поправил факелы, задул  свечи  и,  не  снимая  сапог,
отстегнув саблю, сунулся ничком на  кафтан  и  неожиданно  мертвецки,  как
пьяный, заснул.


   9

   В густой тени, упавшей на землю от городовой стены  и  башни,  занявшей
своей шлыкообразной полосой часть площади, толпились стрельцы в дозоре  за
Сукниным и Рудаковым. Мимо стрельцов, расхаживающих с пищалями  на  плече,
проходила высокая стройная  баба,  разряженная  по-праздничному;  за  ней,
потупив голову, подбрасывая крепкие ноги по песку,  шла  такая  же  рослая
девка с распущенными волосами, в цветном шелковом  сарафане,  под  светлой
рубахой топырилась грудь.
   - Э-эх!
   - Эй, жонка! Кой час в ночи?
   - А кой те надо, служилой?
   - Полуночь дальня ли? Нам коло того меняться.
   - Еще, мекаю я, с получасье до полуночи. - Баба подняла на луну голову.
   - Э-эх, дьявол!
   - Ладна, что ли, баба-т?
   - Свербит меня, глядючи! Ладна.
   - Эй, жонка! Чье молоко?
   - Не, не молоко, служилые, - квас медовой с хмелиной...
   - Большая в ем хмель-от?
   - Малая... Для веселья  хмель!  -  Баба  остановилась,  сняла  с  плеча
кувшин.
   - Чары, поди, нездогадалась взять?
   - Не иму - девка, будто та брала? На имянины к брату идем, ему и квасок
в посулы.
   Стрелец подошел, заглянул в кувшин.
   - Э-эх, квасок! Дай хлебнуть разок!
   - Не брезгуешь? Испей, ништо...
   - Ты, знаю, хрещена, чего брезгать!
   - Я старой веры. - Баба взяла у девки  заверченную  в  плат  серебряную
чару.
   - Чара - хошь воеводе пить!
   - В посулы брату чара. Пей!
   - У-ух! Добро, добро.
   Подошел другой.
   - Тому дала, а мне пошто не лила?
   - Чем ты хуже? Пей во здравие.
   - Можно и выпить? Ну, баба!
   - Пейте хоша все - я брату у его на дому сварю... Имянины-т послезавтра
- будем ночевать.
   - Кинь брата! Не поминай...
   - Мы добрые - остойся с нами.
   - Ге, черти! Дайте мне!
   - Все вы службу государеву справляете, за ворами,  чтоб  их  лихоманкой
взяло, караулите - пейте, иному киму, а вам не жаль!..
   Десять стрельцов, чередуясь, жадно сосали из чары густое питье.
   - Диво! Во всем городу черт народ, а вот нашлась же хрестьянская душа.
   - Стой пить, - ты третью, мы только по другой. Не удержи, то  все  один
вылакаешь!
   - Пей, да мимо не лей!
   - Э-эх! Черт тя рогом рогни.
   В лунном сумраке заискрились глаза, языки и руки заходили вольнее.
   - Полюбить ба экую?
   - Не все разом! Пейте, полюбите, время есть - по муже я давно скучна...
   - Э-эх! Да мы те, рогай тя бес, сразу десяток подвалим.
   - Слышь, парни! Любить жонку отказу нет. Ты вдовая?
   - Вдовею четри года.
   - Я пищаль ужотко суну к стене!
   - Кинь!
   - Песок сух - ржа не возьмет!
   - Сатана ей деется, коли ржа возьмет!
   - Пропади ена, пищаль! Плечи мозолит десятки лет...
   - Устряпала!
   - Утяпала-а!
   Кинув пищаль, стрелец запел, обнимая бабу:

   Постой, парень, не валяй,
   Сарафана не маран.
   Сарафан кумашной,
   Работы домашней. Э-эх!

   Другой, вихляясь на ногах, крикнул:
   - Век ба твое питье пил!
   - Дьяволовка! Зелье ж сварила - голова, как  не  пил,  глаза  видят,  а
руки-ноги деревянные есть!
   - Я первой тебя кликнул. Валиться будем, так я первой по тому делу?..
   - Ладно - только допивайте!
   - Допьем! Нешто оставим?
   Один, пробуя взять с земли пищаль, бормотал:
   - Робята! Как бы Сакмышев не разбрелся? Нещадной он к нам!
   - Не трожь пищаль - кинул и я! Перст с ним, головой.
   - Хо-хо! Степью шли - сулил водки, еще от него нынь не пивали.
   - Сам пьет! Я б его родню голенищем...
   - А кинем все, да в море?
   - Его уведем!
   - В мешке? Ха-ха-ха!
   - А ей-бо, в мешке!
   - Ха-ха. Стоит черт...
   - Хо-хо...
   - Ждите тут! Баба вам, я девок больше люблю - мякка ли, дай пощупаю?
   - И я!
   - К черту свояков!
   - Нет, ты годи! Браты, эй! Уговор всем идти к девке ай никому?
   - Всем! На то мы служилые!..
   - Вот хар-ы! [хар - осел (персидск.)]
   - Мы хари!
   - Хар-ы!
   - Годи мало! В  Астрахани  у  ларей  дозор  вел,  кизылбашскому  учился
сказать: "Ты бача!" [бача - мальчик, заменяющий женщину]
   - И дурак! Бача за девкой не бежит.
   Девка  в  шелковом,  светящемся  при  луне  сарафане,   слыша   сговор,
отодвинулась к площади.  Стрельцов  вид  ее  манил,  и  особенно  разожгло
хмельных, когда на их  глазах  она  расстегнула  ворот  рубахи.  Стрельцы,
ворочая ногами, двинулись за ней, уговаривая друг друга:
   - Не бежи, парни-и... Спужаете!..
   - Перво - ободти-ть, друго - прижать в углу по-воински!
   - Толково! Уловим так.
   - Эй, только не бежи! Она, вишь, резва на ногу, мы тупы...
   - Меня худо несут!
   - И ме-е-ня становят ноги!
   - Вертаемся?
   - Ото, правда! Ближе к дозору...
   Трое вернулись, сели на  порог  башни,  где  после  разинского  погрома
вместо дверей была деревянная  решетка,  уже  поломанная.  Семь  остальных
упрямо шли за девкой.
   - Уловим стерву?
   - К башне ба? А то голова...
   - Я б его, голову, новым лаптем!
   Девка,  гибкая,  яркая,  подобрав  подол  сарафана,  сверкая   смуглыми
коленями,  обольщая  голой  грудью,  недалеко  впереди  шла,  и  стрельцам
казалось - подмигивала им, дразнилась. Дразнясь, пролезала из  переулка  в
переулок  сквозь  дырья  в  тыне  в  хмельники  пушисто-зеленые,  пахучие,
клейкие, на белых и темных тычинах.
   Стрельцы волоклись за ней с похабными шутками, будто связанные на  одну
веревку, распаленные желанием поймать, загнать ее в тупой  закоулок.  Иные
жалели, что город чужой - места  неведомы.  Бестолково  мотаясь  на  ногах
шумной ордой, громко дышали, запинаясь, материлась - по их дикому пути как
бы телега с камнями ехала.
   - Запутались в городе!
   - Сказывай-ко, а башни?
   - Башен без числа - ходи к ним всю ночь, все не те, кои надобны!
   Двое остановились делать необходимое. Роясь в  штанах,  с  угрожающими,
строгими лицами ткнулись друг в друга, выругавшись, обнялись, сели, и, как
только плотно коснулись земли, одолел сон. Еще двое отстали, спрашивая: не
черт ля ведет их? Рассуждали о башнях, но башен в воздухе не видели.  Трое
других, подождав отставших, потеряли и забыли предмет  своего  обольщения,
ругая город, что будто бы устроен на каких-то песчаных горах, где и ходить
не можно. Сапоги тяжелеют от песку, разбрелись  врозь,  бормоча  что-то  о
башнях,  про  дозор  и  пищаль,  путались  бесконечно  в  сонных,   теплых
переулках, очарованных залековатым маревом луны.
   Баба  огляделась,  когда  стрельцы  ушли,   подошла   к   башне-тюрьме,
прислушалась к дыханию спящих троих служак, потрогала их за волосы,  потом
вынула завернутый под фартуком в платок небольшой бубен,  ударила  в  него
наружной стороной руки с  перстнями.  На  дребезжание  бубна  из-за  башни
вывернулся тонкий  юноша  со  звериными  ухватками,  в  выцветшем  зеленом
кафтане. Его лоб и уши как будто колпаком покрывали черные гладкие волосы,
ровно в кружок подстриженные. Баба сказала без ласки в голосе:
   - Хасан, как уговорно - сломай решетку, залазь в башню и  с  Федора  да
старика спили железы.
   -  Ходу  я!  Хуб...  Иншалла  [Ладно,  хорошо...   Если   захочет   бог
(персидск.)].
   Юноша, изгибаясь, прыгнул на решетку, она хрястнула и развалилась,  его
фигура мелькнула зеленоватой полосой в глубине башни, и шаги смолкли.


   10

   Все закованные Сакмышевым казаки и стрельцы вышли из  башни.  За  ними,
как  призрак  мутно-зеленый,  мелькнула  фигура  гибкого  юноши  с  черной
головой. Исчезла и женщина с кувшином. На площади  делились  на  пять,  на
десять человек, двигаясь, переплетаясь с  тенями  в  лунном  свете.  Иные,
получив приказание,  крались  с  саблями,  топорами  к  домам,  где  спали
стрельцы, приведенные головой, и там, куда поставлены дозоры у домов,  шла
молчаливая, почти бесшумная борьба без выстрелов.  Яицкие  кончали  гостей
астраханских, а кто сдавался, того обыскивали, отбирали  оружие,  отводили
на площадь временно под караул. В левом и  правом  углах  стены  в  башнях
работали лопатами по пять человек, иные катали бочонки.
   От тюремной двери перетащили в сторону сонных стрельцов, трясли  их  за
нос, за уши, но стрельцы спали мертвецки, непробудно.
   - У Федора не баба - ведьма!
   - Пошто?
   - Сварит зелье, хлебнешь - ум потеряешь!
   - Ох, и мастерица она хмельное сготовлять!
   - Эй, у вас фитили?
   - Ту-та-а! Ране еще, сверби да трут сунь, без труту не затравит порох!
   - Ведаю, брат! Какой сатана от  Москвы  ли,  Астрахани  наедет,  тот  и
суд-расправу чинит да сыщиков, палачей подбирает яицких пытать...
   - На Яике пошло худое житье, царевы собаки одолели!..
   - Ге-х! Кабы под царевы терема довел бог вкатить бочечки!
   - Ужо как Степан Томофеевич! А то вкатим пороху под царевы стены!
   Высокая фигура в синем полукафтанье с саблей двинулась к башне.
   - Браты! Как дело?
   - Вкопано, Федор Васильич!
   - А, так. То подольше фитили, и сами пять на площадь - гостей  взбудим,
в сполохе посекем, кто не с нами...
   - Казаки да стрельцы наши справны ли?
   - Казаки и горожане справны: нынче астраханцам дадим бой не таков,  как
на море!
   - Засады есть?
   - Всего гораздо!
   - Еще мало подроем и фитили приладим.
   Сукнин пошел к другой башне.


   11

   Сакмышеву голос отца сказал:
   - Афонька! Проспишь зорю, барабан!
   Сонный голова повернулся на лавке и упал на  пол.  Ударился  головой  о
половицы, глухо стукнул затылком и задниками сапог. Сел на полу.
   - Кой, прости бог, говор? Слышал, будто  мертвый  батя  сказал,  помню:
"барабан"!
   Голова разоспался, встав, потянулся к лавке - недалеко в углу  трещало.
Протер сонные глаза, увидал, что факел  покосился,  прислонясь  к  древней
божнице, поджигал ее - у икон дымилась фольга. "Эк тя угораздило!" Взял  с
изголовья шапку, зажал факел и захлопал огонь. Что-то  взвыло  за  окнами;
голова отодвинул сплошной деревянный ставень маленького окна, прилег  ухом
и подбородком на подоконник. Сакмышеву послышался чей-то окрик, в ответ  -
смутные гулы. Не надевая шапки, голова спешно вышел из избы. Пять бердышей
дозорных стрельцов были воткнуты рукоятками в  землю,  лезвия  сияли,  как
пять серпообразных лун, упавших и не достигших земли.
   - А, стрельцы! Своровали, дозор кинули!
   Мотаясь взад-вперед, голова стоял перед бердышами и  чувствовал:  колет
за ушами, будто шилом,  и  по  широкой  его  спине  каплет  холодный  пот.
Мотаясь, вытянув шею, стал слушать - услыхал свист,  острый,  разбойничий,
какой не раз слыхал от казаков на Волге. Свист повторился в другом месте.
   - Безоблыжно - то воры наплыли с  моря.  Проспал  я,  бежать!  В  степь
бежать, може на своих людей разбредусь?
   Скоро вернулся в избу - зубы начали стучать. Надел  кафтан,  пристегнул
саблю, сорвал с шапки, отороченной бобром и островерхой, парчовой лоскут -
знак начальника - сунул в кардан, взял из угла на  плечо  тяжелую  пищаль.
Выйдя, пошел к воротам в степь. У пилонов ворот, с той и  другой  стороны,
по-прежнему стоят два стрельца; голова проходил мимо их, бормоча привычно,
хотя слова путались в пушистых усах:
   - Не спи, робята! Водки ку-у-плю...
   Стрельцы протянули поперек ворот бердыши.
   - Приказ! С полуночи за город и в город не пущать.
   - То мой приказ - я вам начальник, голова!
   - Кто?
   - Голова Сакмышев Афанасий...
   - Шапка не та!..
   - Рожа чужая, такого не ведаем!
   - Да что вы? Пустите меня.
   - Отыди-и!
   - Засекем, полезешь!
   Голова пошел от ворот, подумал:  "Воруют  аль  приказ  мой  держат?  Не
пойму! Ужли пропадать? К башне бы, да без караулу одному идти  опас...  По
рожам вижу - воруют стрельцы! Закопаться бы куды?.."
   Оглядываясь, он спешно свернул в  сторону  с  дороги,  почти  сполз  со
сгорка к ручью, сунул в куст тяжелую пищаль, согнулся, залез в  предбанник
черного сруба, сел на лавку, дрожал и плотнее запахнулся в кафтан. "Надоть
кафтан обменить, нарядной много, даренной воево-до-ой..."
   Его мысли потушило страшным гулом. Казалось, затряслась  вся  гора,  на
которой устроен город.  С  потолка  бани  хлынул  песок  и  мусор,  голова
подпрыгнул на лавке - гул повторился еще.
   - Эх, не ушел! Проспал... Нет, стрельцы воры, я учуял...  теперь  беда,
Яик зорят, рвут стены!..
   Он, тихонько крадучись, чтоб не скрипеть дверью гораздо, пролез в баню,
ощупью нашел полок, хотя в оконце било  отблеском  луны  от  ручья  и  под
полком серебрилось на черном светлое пятно  -  залез  на  полок,  все  еще
ощупываясь, вытянулся головой к окну. Лица  его  не  было  видно,  лишь  в
отблеске лунном светилась широкая борода. Голова,  открыв  рот,  почти  не
дыша, слушал и разобрал крики:
   - Тащи, робята, пятидесятников, полуголов!
   - Се-еки!
   Сакмышев ждал, когда крикнут его имя и чин, прошептал:
   - Конец мне: стрельцы сошли к ворам!
   Услыхал знакомый голос, последний, что он слышал:
   - Должно в бане шукать?
   - Вот они, стрельцы, от воро-о... - И быстро скорчился в  глубь  полка,
утянув голову.
   У дверей бани затрещал насыпанный к порогу щебень  и  уголь,  завизжала
сухая дверь, откинутая торопливой рукой.
   - Эй! Браты! Тут ен.
   - Тяни черта!


   12

   На площади Сакмышев не узнал города.  Вилась  на  большое  пространство
серебристая пыль, вся площадь была завалена кирпичом, обломками  камней  и
штукатуркой. Передней стены города не  было,  не  было  и  угловых  башен,
одиноко торчала воротная серединная башня с церковью,  железные  ворота  в
башне были сорваны, рвы кругом засыпаны обломками кирпича и дымили той  же
серебристой пылью.
   Толпились люди в бараньих шапках, в синих балахонах, стрельцы в голубых
и малиновых кафтанах. Оглядывая своих стрельцов,  Сакмышев  не  узнал  их:
лица приведенных им из Астрахани казались злыми  и  непокорными.  Сакмышев
слышал, как голоса обратились к кому-то:
   - Васильич! Как с воротной, сорвать ее нешто?
   - Нет, браты! - ответил высокий в синем полукафтанье. Голова узнал того
заводчика Сукнина, которого ударил кулаком, когда поймали на море казаков,
   - А уж заедино бы рвать-то?
   - Воротная башня, вишь, с церковью: отцы и деды в ей веру справляли. Не
мешает нынь, пущай стоит!..
   "Стрельцы своровали... Проспал я..." - думал голова.
   Высокий, зоркий зашагал к Сакмышеву.
   "Посекет! За саблю беретца!"
   - Как, есаул? Посечь его - голову?
   - В мешок! Пущай Яик мерит... Царевым гостям в Яике места много...
   - Хо-хо! В мешок! Тащи, робяты-ы, рядно-о.
   Голова был высокий ростом, весь не поместился в мешке,  лицо  и  борода
выглядывали наружу.
   - Затягивай вязки!
   Сакмышев, похолодевший, молчал; его в полулежачем наклоне прислонили  к
груде кирпичей, собирали камни,  совали  к  нему  в  мешок.  Есаул  Сукнин
оглянулся на Сакмышева и как бы вспомнил.
   - А, да, забыл! - подошел и пнул сапогом с подковой в лицо Сакмышеву.
   - Ай! а-а-а... - Голова начал выть,  не  смолкая,  из  глаз  его  текли
слезы, из носа, изуродованного сапогом  врага,  ползла  по  бороде  густая
кровь.
   - Моя ему послуга в память и долг!
   Голову в мешке, набитом вместе с ним камнями, подкатив телегу, тащили к
берегу реки свои же стрельцы в малиновом.
   Было утро,  с  моря  шли  прохладные  облака  туманов.  На  устье  Яика
грузились хлебом, мукой и порохом плоскодонные паузки. Топоры  там  и  т