о, князя
Ивана Семеновича Прозоровского". Что-то перо твое втыкает?
   - Кончил, ась, я, князинька!
   -  "Неладно,  атаман,  чинишь  ты,  приказывая  мног  народ  беглой   к
Астрахани, и надобно тебе распустить, а  не  манить  людей,  чтоб  тем  не
чинить нелюбья от великого государя,  и  ехати  тебе  вскорости  в  Войско
донское, чего для службы в войске за многая вины своя перед землей русской
и великим  государем.  А  послушен  станешь  старшине  войсковой,  великий
государь вменит нелюбье  в  милость  тебе.  За  тое  дело,  что  нынче  на
Астрахани князь Михаиле Семенович на тебя во хмелю бранные слова  говорил,
то ты, атаман Степан Разин, в обиду себе не зачти... Мног люд, стекшийся к
Астрахани, опасен ему, хмельному, стался, и тебе он хотел  говорить,  чтоб
ты, распустив мужиков, калмыков и иной народ, снявшись со становища,  ехал
бы в Войско донское... Я же непрошеному попущению много сердился  и  перед
князем Семеном Львовым за братнее неучтивство бил челом.  Нынче  сдай  ты,
атаман, струги, пушки да снимись в путь поздорову,  мы  же  тебе  с  князь
Семеном перед великим государем верные заступники и молители будем!"
   - Исписал? Добро! Дай-ка грамоту, я подпишусь!
   В палате подьячий шепнул:
   - Мить! Скинь сапоги, слушай... Чай, доводить, сука, зачнет?
   Младший, быстро сняв сапоги, подобрался к дверям. За  дверями  Алексеев
тихо наговаривал:
   - Беда, ась, князинька! От служилых лай, да  седни  подьячие  Васька  с
Митькой норовили меня бить, и ты вшел, закинули... Едино лишь за  то,  что
дал запрет: Митька на полях челобитных с отписками марает  похабны  слова.
Хуже еще Васька: на черной грамоте игумну Троецкого исписал голое гузно да
непоказуемое чувствилище - уд коний; оное после, как я углядел, из вапницы
[вапы - краски; вапница - род чернильницы  с  краской]  киноварью  покрыл,
борзописал на том месте буки слово, тем воровство свое закрасил и  завилью
золотной завирал. Митька же ходит за город в татарские юрты  и,  ведаю  я,
походя вору Стеньке Разину прелестные письма орудует... Про аманатов, мурз
судит, что взяты на Астрахани...
   - Ты, Петр, до поры подьячих тех не пугай... Сойдет время, Митьку  того
для велю взять в пытошную и допросить с пристрастием... Ваське - батогов!
   Подьячий, спешно обуваясь, дрожал.
   - Ты што, Мить?
   - Довел: тебе батоги, меня пытать.
   - Не бойсь, седни же в ночь бежим к казакам.
   Дверь отворилась, мелькнул  воевода  за  столом  с  рукой  в  перстнях,
упертой в бороду... Подьячий Алексеев, тая злую  улыбку  на  желтом  лице,
деловито шел к столу Приказной, стараясь не глядеть на младших.


   11

   До времени, как быть золоченому широкопалубному паузку на Волге, она не
носила в волнах столь разряженного суденышка, хотя  бы  мало  похожего  на
атаманское с золотыми из парчи парусами. Большой царский корабль,  недавно
приведенный к Астрахани из Коломны, казался  нищим  с  белой  надписью  на
смоляных боках "Орел". На нем, на  мачтах  и  реях,  серые  паруса  плотно
подобраны, железные  пушки  по  бортам  выглядывали  ржавыми  жерлами,  из
гребных окошек неуклюже торчали тяжелые  лопасти  весел.  Усатый  немец  в
синем куцем мундире с медными пуговицами по груди до пупа стоял  на  носу,
курил трубку и, сплюнув в Волгу, сказал:
   - Ha, jezt wird was. Die Rauber legen sich goldene Kleider  an  [Что-то
будет! Разбойники наряжаются в золотые одежды (нем.)].
   Обернулся к палубе, крикнул:
   - Гей, пушкар, гляди - пушка!
   Разряженная лодка, огибая корабль, проплывала мимо: на гребцах парчовые
и голубые бархатные кафтаны, красные шапки в жемчугах, с кистями, чалмами,
намотанными поверх шапок. Кто-то поднял голову на  высокую  корму  черного
корабля, крикнул, заглушая плеск волн:
   - Годи, царский ворон! Мы те под крылье огню дадим.
   Посадский  и  слободской  люд,  даже  жильцы  в  красных   кафтанах   и
астраханские, из небольших, бояре вышли на берег  глядеть  на  атамана.  В
толпе ветер перекидывал гул голосов:
   - Уезжает атаман!
   - Ку-у-ды?
   - В Москву!  Царь  зовет...  Царевича  повозит  -  Ляксея...  Соскуч-ил
царь-от!
   - На Дон, сказывают. Пошто в Москву? Народ кинуть надобе.
   - В Москву-у! Глянь, с царевичем в обнимку сидит.
   - Ой, людие, где ваш зор? То персицка княжна-а...
   - Княжна-а?
   - И-и-их! Хороша же!
   - Ясырка! Что в их? Ни веры нашей, ни говори.
   - Пошто вера?.. Сам-от Разин мясо ест в посты.
   - Теляти-ну-у!..
   - Телятину! Тьфу ты!
   Раскатисто набегали волны, поверх  гребней  своих  сине-зеленых  сыпали
белыми тающими  жемчугами,  шипели,  будто  оттачивая  булат...  Атаман  в
ярко-красной чуге [узкий кафтан с рукавами до локтей]; из коротких рукавов
чуги высунулись узкие, золотистого шелка, рукава. Правая рука с  перстнем,
обняв за шею  княжну,  висела,  спустившись  с  худенького  плеча.  Княжна
горбилась  под  тяжестью  руки  господина.  Разин,  склонясь,   заглядывал
красавице в глаза. Она потупила глаза, спрятала в  густые  ресницы.  Зная,
что персиянка разумеет татарское, спрашивал:
   - Ярата-син, Зейнеб? [Любишь?]
   - Ни яратам, ни лубит... - Мотнула красивой головой в цветных шелках, а
что тяжело ее тонкой шее под богатырской рукой, сказать не умеет и  боится
снять руку - горбится все ниже.
   Разин сам снял руку, подняв голову, сказал:
   - Гей, дид Вологженин! Играй бувальщину.
   Подслеповатый бахарь, старик в синем кафтане, с серой  бараньей  шапке,
щипнув струну домры, отозвался:
   - Иную, батюшко, лажу сыграть... бояр потешить, что с берега глядят, да
и немчин с корабля пущай чует...
   - Играй!
   Старик, подыгрывая домрой, запел. Ветер кусками швырял его слова то  на
Волгу, то на берег:

   Эй, вы, головы боярские
   В шапках с жемчугом кичливые!

   - Ото, дид, ладно!

   Не подумали вы думушку,
   То с веков не пало на душу,
   Что шагнет народ в повольицо...

   - Дуже!

   Скиньте, сбросьте крепость пашенну
   Со покосов да со наймищей,
   Чуй! Не скинете, так чорной люд
   Атамана позовет на вас!
   Топоры наточит кованы...
   Точит, точит, ой, уж точит он...
   Глянь, в боярски хлынет теремы,
   Со примет, с хором, огонь палой.

   - Хе, пошло огню, дид, пошло!..

   Не стоять броне ни панцирю,
   Ни мечу-сабле с кончарами
   Супротив народной силушки...

   - Дуже, дид!

   Гей, крепчай, народ, пались душой!
   Засекай засеки по лесу...
   Засекай, секи, секи, секи!..

   Вторила домра:

   Наберись поболе удали,
   Пусть же ведают, коль силы есть!
   Ох, закинут люди чорные
   Ту налогу воеводину.
   Позабудется и сказ-указ,
   Что мужик - лопотье [одежда] рваное,
   Что лишь лапотник да пашенник,
   Что сума он переметная...
   Киньте ж зор с раскатов башельных:
   У царя да у боярина,
   Да у стольника у царскова
   Изодрался парчевой кафтан!
   Побусело яро золото,
   Скатны жемчуги рассыпались...
   У попов, чернцов да пископов
   Засвербило в глотке посуху.
   Уж я чую гласы плачущи
   На могилах-керстах [слово XI века] княжецких!
   Ой ли, ких по ких княженецки-их...

   - Гей, мои крайчие! Чару игрецу хмельного-о! Пей, любимый  бахарь  мой,
сказитель. Ярата-син, Зейнеб?
   - Ни лубит Зейнеб! Ни...
   - Поднесли игрецу? Дайте же мне добрую чарапуху!
   Атаман вслед за певцом выпил ковш вина,  утер  бороду,  усы,  огляделся
грозно и крикнул:
   - Гей, други! Пляшите, бейте в  тулумбасы:  вишь,  матка  Волга  играть
пошла... Мое же сердце плясать хочет!
   Волны громоздились, падали, паузок кидало на ширине, как перо  в  ветер
над полями. Заиграли сопельщики; те, что  имели  бубны,  ударили  по  ним.
Кто-то, мотаясь, пьяный, плясал ухая. И в шуме этом нарастал  могучий  шум
Волги... Атаман поднялся во весь рост,  незаметно  в  его  руках  ребенком
вскинулась княжна.
   - Ярата-син, Зейнеб?
   - Ни...
   В воздухе, в брызгах мелькнули золотые одежды, голубым парусом  надулся
шелк, и светлое распласталось в бесконечных оскаленных глотках волн, синих
с белыми зубами гребней. На  скамью  паузка  покатился  зеленый  башмак  с
золоченым каблуком.
   - И - алла!
   Страшный голос грянул, достигая ближнего берега:
   - Примай, Волга! Сглони, родная моя, последню память Петры Мокеева!
   Сопельщики примолкли. Бубны перестали звенеть медью:
   - Греби, - махнул рукой атаман, - играй, черти!
   Светлое пятно захлестнулось  синим,  широким  и  ненасытным.  Народ  на
берегу взвыл:
   - Ки-и-ну-ул!
   - Утопла-а!
   - На том свету - царство ей персицкое!
   Разин сел, голова повисла, потом взметнулись  золотые  кисти  чалмы  на
шапке, позвал негромко:
   - Дид Вологженин, потешь! Сыграй ты всем нам про измену братию...
   - Чую, батюшко! Ой, атаманушко, оторвал, я знаю,  ты  клок  от  сердца!
Неладно...
   - Играй, пес! За такие слова... Молчи-и! Люблю тебя, бахарь, то быть бы
тебе в Волге...
   - Ни гуну боле - молчу.
   Старик начал щипать струны. Бубны и сопели атаманских игрецов  затихли.
Никто, даже сказочник, не смел глядеть в лицо  атаману.  Старик,  надвинув
шапку,  опустил  голову,  что-то  припоминал;  атаман,  нахмурясь,   ждал.
Вологженин запел:

   Эх, завистные изменщики,
   Братней дружбы нелюбявые...

   - Шибче, дид! Волга чуять мне мешает!..
   Старик прибавил голоса:

   Дети-детушки собачий,
   Шуны-шаны, песьи головы!
   К кабаку вас тянет по свету,
   Ночью темной с кабака долой...

   - Го, дид, люблю и я кабак!
   - Играю я, атаманушко, про изменщиков - ты же в дружбе крепок...

   Вишь, измена пала на сердце...
   Пьете-лаете собакою,
   С матерщиной отрыгаете...
   Вы казну цареву множите,
   До креста рубаху скинувши.
   Знать, мутит измена душеньку?..

   - Чую теперь. Добро, выпьем-ка вот меду!
   Подали мед. Атаман стукнул ковшом в ковш старика, а когда  бахарь  утер
усы, атаман, закрыв лицо чалмой, опустив голову, слушал.

   Эх, не жаль вам, запропащие,
   Животы развеять по свету,
   Кое сдуру срамоты деля
   Оттого, что веры не было
   В дружбу брата своекровного!
   Все пойдет собакам в лаяло,
   Что ж останется изменнику?
   Шуны-шаны - кол да матица...
   [матица в избе - струганый брус, на нем лежат потолочины]

   - Откуда ты, старой, такие слова берешь?
   - Из души, батюшко, отколупываю печинки...
   - Гей, други, к  берегу  вертай!..  -  Прибавил  тихо:  -  Тошно,  дид,
тошно...
   - А ведаю я, атаманушко, сказывал...
   - Не оттого тошно, что любявое утопло, - оттого вишь: злое зачнется меж
браты... Ну, ништо!


   12

   В горнице Приказной палаты воевода Прозоровский сидел, привычно  уперев
руку с перстнями в бороду, локоть в стол,  а  тусклыми  глазами  уперся  в
стену; не глядя, допрашивал  подьячего.  Рыжевато-русый  любимец  воеводы,
ерзая и припрыгивая на дьяческой скамье у дверей, крутя в  руках  ремешок,
упавший с головы, доводил торопливо:
   - Подьячие Васька с Митькой сбегли, ась, князинька, к ворам.
   Строго и недоуменно воевода гнусил:
   - Ведь нынче Разин сшел на Дон, - что ж они у воров зачнут орудовать?
   - Робята бойкие и на язык и на грамоту вострые, ась, князинька, да и не
одни они, стрельцы и достальной мелкой люд служилой бежит что  ни  день  к
ворам... то я углядел... Нынче вот сбегли двое  стрельцов  -  годовальшики
Андрюшка Лебедев с Каретниковым, пищали тож прихватили...
   - Ой, Петр! Оно неладно... Должно статься, Разин с пути оборотит?
   - Мекаю и я, князинька, малым умом, что оборотит.
   - Ну, так вот! Время шаткое, сидеть за пирами  да  говорей  -  некогда.
Набери ты сыскных  людей...  Втай  делай,  одежьтесь  кое  посацкими,  кое
стрельцами и ну, походите с народом, в стан воровской гляньте... Я  упрежу
людей тебя принять, ночью ли днем - одинаково...
   - Чую, ась, князинька!
   - Поди! Слышу ход князя Михаилы.
   Подьячего  Алексеева  сменил  брат  воеводы.   Подняв   гордо   голову,
поглаживая холеной пухлой рукой бороду, говорил раскатисто:
   - Ну, слава Христу, сбыли разбойника! - Остановился против  стола,  где
сидел воевода, прибавил хвастливо: - Я, воевода,  брат  князь  Иван,  дело
большое орудую... Набираю  рейтаров  из  черкес,  и,  знаешь  ли,  к  тому
клонятся мои помощники делу - купчины, персы, армяне,  -  деньги  дают,  а
говорят: "В Астрахани нынче перской посол, так чтоб его не обидели!" Я  же
иное мыслю: накуплю много людей да коней и всю эту  разинскую  сволочь  от
Астрахани в степи забью, чтоб пушины  малой  от  ее  не  осталось;  тайшей
калмыцких  да  арыксакалов  [старшин  (киргизск.)]  на  аркане  приведу  в
Астрахань, вот! Что ты скажешь?
   - Уйди-ко, князь Михайло, не мельтеши в глазах, мешаешь моим мыслям...
   Князь Михаил, слыша строгий  голос  брата,  отошел,  сел  на  дьяческую
скамью.
   - Что ж ты, брат Иван Семенович, не молышь - ладно ли, нет думаю?
   - Прыткость ног твоих, князь Михаиле, много мешает голове!
   - Нече бога гневить, похвалил воевода брата!
   - Бога, Михаиле, не тронь. Скажи, ты за стрельцами доглядывал нынче?
   - Стрельцы, брат, у голов стрелецких в  дозоре.  Не  любят,  ежели  кто
копается в их порядках.
   - Чтоб не было ухода  в  пути  беглых  к  разбойникам,  князь  Михаиле,
посланы с Разиным доглядчики порядку в дороге... Знаешь ли оное?
   - Нет, воевода-князь! Уж как хочешь, а за  стрельцами  глядеть  не  мое
дело.
   - Дело не твое, наше обчее... А слышал  ли,  что  служилые  и  стрельцы
бегут в казаки?
   - Того не ведаю, брат!
   - Не ведаешь? Вот-то оно! А  не  глядел  ли  ты,  Михайло-князь,  пошто
мирные государевы татарски юрты с улусов своих зачинают  шевелиться  -  на
Чилгир идут?
   - Ой,  брат  Иван!  Татара  зиму  чуют...  Скотина  тощеет,  корму  для
прибирают место...
   - Корму для? А не доглядывал ли ты, брат,  пошто  калмыки  с  ордынских
степей дальные наезженные сакмы кинули, торят новые и  новые  сакмы  ведут
все на Астрахань?
   - Нет, того я не знаю.
   - Ты мало знаешь, князь Михаиле! Конницу рейтаров верстай, то гоже нам.
   - Что-то от меня таишь, брат Иван Семенович, а пошто?
   - Пожду сказывать... Погляжу еще, думаю -  тебя  же  оповещу:  думаю  я
крепить Астрахань, и ты мне в том помогай.
   - Ну, братец Иван! Астрахань много крепка, лишне печешься.
   - Буду крепить город! Ты поди на  свои  дела  -  позову,  коли  надобен
будешь.


   13

   Атаман, одетый  в  есаульский  синий  жупан  с  перехватом,  в  простой
запорожской шапке, сидел на ковре; задумавшись, тряхнул головой, позвал:
   - Гей, Митрий!
   Из-за фараганского  ковра  другой  половины  шатра  вывернулся  молодой
подьячий, одетый казаком.
   - Садись! - Казак сел. - Двинься ближе!
   Бывший подьячий  придвинулся.  Разину  видно  стало  ясно  его  лицо  с
рыжеватой короткой щетиной усов, с  царапиной  на  лбу.  -  Это  кто  тебе
примету дал?
   - Я, батько, служил у воеводы, а  ходил  в  таборы  и  к  тебе  грамоты
писать... У воеводы есть такая сука, доводчик, Алексеев зовется, стал меня
знать на тайном деле. И раз лезу я этта скрозь надолбы, а меня кто-то цап,
да копыта у его сглезнули... Сунул  ево  пинком  в  брюхо,  он  за  черева
сгребся, сел и заорал коровой. Я же в город сбег, укрылся...
   - Вишь, заслужил! Чем же ловил он тебя?
   - Должно, крюком аль кошкой железной...
   - Ловок ты, да сойти к нам пришлось... Мы  не  обидим,  ежли  чужие  не
убьют... Исписал ли грамоты в море на струги?
   - То все справлено, батько! Окромя тых, калмыкам  исписал,  как  указал
ты... На стругах  Васька  орудует  -  уж  с  устья  к  Астрахани  движутся
струги...
   - То знаю я!
   - Голов стрелецких перебили, к тебе мало кто не идет -  все,  а  Васька
хитер и говорить горазд, немчинов разумеет!
   - Ладные вы мне попали, соколята! Вот, Митрий,  пошто  ты  занадобился:
вечереет, вишь, ты иди в слободу, что у стены города крайняя стоит,  глянь
в хату - нет ли огню? Только берегись!  Сторожко  иди...  Воевода  сыщиков
пустил, не уловили б... Дойдешь огонь, пробирайся туда с оглядкой, дабы не
уследили...
   - Знаю, батько!
   - В хате живет стрелец, вот на. - Атаман снял с пальца золотой перстень
с ярко-красным лалом, подал парню: - Узорочье это дашь стрельцу,  скажешь:
"Чикмаз, атаман ждет".
   - Я стрельца, батько, знаю - Гришкой звать.
   - Добро! Ты у меня золотой...
   - Сыщикам обвести не дам себя - в лицо иных помню.
   - Тоже не худо! Ежели нет Чикмаза в хате, проберись  тайными  ходами  в
Астрахань... Ворота, поди, заперты. Оттого тебя шлю, что город  с  неба  и
с-под земли ведаешь.
   Бывший подьячий встал.
   - Я, батько, едино где доберусь Чикмаза!
   - Идя к месту, возьми рухледь стрельца,  то  посацкого  -  там  вон,  в
сундуке, лицо почерни: был подьячим, подьячие много народу ведомы.
   Парень оделся стрельцом, нацепил саблю. Атаман поправил его:
   - Лучше б взял бердыш, саблю не знаешь, как  носить,  подтяни  кушак...
Саблю не опускай низко.
   - Ништо - я с саблей иду.
   Переодетый  ушел.  Атаман  задумался,  привалясь  на  подушки.   Старик
сказочник, кряхтя и  ощупываясь,  вышел  из-за  ковра,  неслышно  шагая  в
валеных опорках, высек огня, зажег свечи. Атаман на огонь  прикрыл  глаза,
обмахнул лицо рукой, встал.
   - Дид! Тут хозяйствуй... Кто  нужной  зайдет  в  шатер,  прими...  Пуще
гляди, не давай лазать в ларец - там грамоты...
   - Я, батюшко отаманушко, знаю, строго зачну доможирить...
   - Хочешь вино, мед - пей, не упивайся много!
   Поправив шапку, атаман вышел. Тьма, надвигаясь краем неба, светлела,  -
с низин, от моря, вставал крупный месяц. Разин шел медленно, будто нехотя,
к дальнему шатру, черному на тускло сверкающем фоне солончака.
   Толстая свеча горела, на нее летели какие-то мухи,  облепляя  копоскими
точками наплывшее сало. Во весь шатер лицом вниз лежал большой  человек  в
малиновой  рубахе  без  пояса.  Могучая  спина  черноволосого,   топырясь,
вздрагивала, будто он рыдал беззвучно.
   Разин, войдя, позвал:
   - Лавреич!
   Васька Ус лежал по-прежнему, не слыша зова. Атаман шагнул, встал  около
головы лежащего есаула на одно колено, положил руку ему на  спину.  Васька
Ус дернул спиной, поднял лицо, в зубах у  него  была  закушена  шапка,  он
выдохнул - шапка упала. Не опуская головы, сказал диким полушепотом:
   - Не тронь меня, Стенько!
   - Да что ты, с глузда сшел? Есть о ком - о бабе тужить!
   Ус упал лицом в шапку и тем же придушенным голосом продолжал:
   - Брат ты или чужой мне? Не ведаю - ум мутится... Утопил пошто? Тебе не
надобна - мне не дал...
   - За то утопил, чтоб ты  не  сшел,  кинь!..  Волга  ее  да  Хвалын-море
укачает к Дербени... Родная земля, кою она  почитала  больше  нас,  чужих,
станет постелью ей...  Чего  скорбеть?  Хрыпучая  была,  иной  раз  кровью
блевала, и век ей едино был недолог... Горесть с тебя и с себя снял! Худче
было к ей прилепиться крепко, она же покойник явно.
   - Стенько! Уйду от тебя... Сердце ты мне окровавил... Не уйду, може, то
еще худче будет...
   - Печаль минет, Василий! Минет! Век я о жонках не тосковал, и  тебе  не
надо - баб много будет!
   - Нынче мне краше быть едину. Уйди, брат!
   - Вот то надо! Чую, Василий. А дай рукой спину тебе проведу.
   - Не тронь! Руки объем.
   - Ото, глупой! Хошь железа укусить?


   14

   Веяло колким холодом. Высоко месяц - светло. Разин вгляделся, подумал:
   "Царевы снимаются?"
   Скрипели телеги, ржали кони,  мыргал  и  мычал  скот.  Недалеко  чернел
маленький осел; надоедливо захлебываясь, он кричал: его звонко палкой била
татарка, отмахнув чадру.
   - Иблис! Иблис!
   Рев осла был на одном и том же месте.
   На длинных телегах, от света месяца отливая рыжим, передвигались  шатры
войлочных саклей. Татарки с завешенными лицами сидели на ослах,  верблюдах
и быках. Шли стада козлов, коз  и  баранов  -  всяк  тащил  что  было.  На
небольшом осле сидел сгорбленный старик, изредка трусил зерна в решето  на
мешке перед седлом, в решете на дерюге порхались две курицы, не видя,  что
клевать ночью. Впереди каравана, в  чалмах  и  овчинных  ша