давай судить, что
мне дороже?
   - Правда и честь, боярин!
   - Да... ты мне дороже чести...
   - Увижу казака в моей светлице - поверю.
   - Теперь не веришь?
   - Сумнюсь... Ведь усомнился,  боярин,  когда  сказала,  что  меня  спас
атаман соляного бунта?
   - То было, да минуло. Поверил я. Боюсь иного:  молод,  смел,  в  глазах
огонь какой-то нечеловечий - вот что я чел про него в сыскных  опознаниях.
Что скажу я своей чести, когда он тебя  у  меня  схитит?  Молчи!  Подобной
завсегда готов чинить такое, что иному во снах кажется страшным...
   - Гроза государева тебе страшна... Я же была твоя, твоей и буду!
   - Будешь ли? Огневая ты... ведаю не сей  день...  Загоришь  -  себя  не
чуешь. То в тебе, Ильинишна, люблю и его  же  боюсь...  Дело,  о  коем  мы
судим, малое: дьяка за рога - пиши лист, подпись  Ивана  Петрова,  да  три
шага к царю, и Разя, спаситель твой, цел... Увидишься  -  мотри,  не  рони
себя... Складываюсь на твою душу.
   - Ой, боишься, боярин?!
   - Тебя боюсь! - Старик тряхнул серебристыми  кудрями,  встал.  -  Враги
топтали не один  раз,  да  в  грязи  лежали  они  же...  Куншты  разверни,
Ильинишна, великая в их краса и человечья выучка...
   Боярин положил на тетрадь мягкую руку, шагнул, поцеловал жену и  спешно
ушел.
   "Куншты, куншты, бабры, львы, орлы... Ах, кабы он неотложно сделал!"
   Боярыня кликнула сенных, обнимала их, гладила, они  же  причесывали  ей
волосы.


   16

   Киврин за столом в пытошной башне, волчьи глаза уперлись в пустую дыбу.
   - Что-то  призадумался,  боярин?  -  спросил  дворянин,  вглядываясь  в
начальника.
   - Недужится, Иваныч, да и дела наши... Стрельцы, подьте снимите с колец
шарпальника, колодки с  ног  тоже  сбейте...  ведите  в  пытошную.  Пытать
пождем...
   - Что же так, боярин?
   - Так, Иваныч. Ходил я грызтись с Морозовым - стоит  за  бунтовщика,  а
все Квашнин тут...
   В башню ввели Разина. Разин мотал руками,  разминая  плечи.  Рубаха  на
спине, заскорузлая от крови, смерзлась.
   - Э-эх, здесь теплее!
   - А  дай-кось,  парень,  я  тебе  вдену  руки  в  пытошные  хомуты,  не
полагается таким под дыбой руками махать! - пристал стрелец.
   - Чего лезешь? Дай руки размять.
   - Ништо! Крепок ты, связанный в рогожках погреешься.
   Стрелец упрямо лез к рукам Разина.
   - А ну!
   Разин толкнул стрельца в грудь. Стрелец, загремев бердышом,  вылетел  в
сторону моста к Фроловой. Вскочил на ноги, злой, схватил  с  полу  бердыш,
кинулся.
   - Я те вот череп опробую!
   - Супься! Одним мертвым больше, сволочь!
   Тихий голос из-за стола приказал:
   - Стрелец, дурак! Юмашку задавил, Юмашка богатырь  был,  тебе  же,  как
кочету, завернет шею. Не вяжи! Пущай греется...
   Кровавым лицом Разин улыбнулся:
   - Не ждал! Должно, и сатане спасибо дать придетца. Ты не  из  робких...
Вот умытца ба!
   - Единой лишь кровью умываем ту, - ответил Киврин.
   - Ладно, коли кровью!
   Разин ходил перед дыбой,  звенели  по  камню  подковы,  брякали  особым
звоном,  когда  он  попирал  ногой  железную  дверь.  Караульные  стрельцы
волновались, поглядывая на страшную фигуру Разина с черным от крови  лицом
и пронзительными глазами. Дьяки  отодвинулись  на  дальние  концы  скамей.
Беспокоился дворянин. Киврин сидел неподвижно,  не  сводя  глаз  с  пустой
дыбы.
   У притолоки башни, прислонясь спиной, стояла  массивная  фигура  рыжего
палача, голые до плеч руки всунуты привычно  под  кожаный  фартук,  черный
колпак сбит  набекрень.  Рыжий  тоже  спокоен,  лишь  на  глуповатом  лице
скалятся крупные зубы. Киврин перевел глаза на палача.
   - Должно статься, Кирюха, немного нам вместях делы делать.
   - А пошто, боярин?
   - Так... Наклади-ка под дыбой огня, пущай лихой греется... отойдет.
   Палач развел огонь. В башню вошел чужой -  дьяк  в  черном  кафтане,  в
плисовой шапке, поклонился боярину, положил на стол лист бумаги.
   - Что это?
   - От Морозова, боярин!
   - Эй, Ефимко, чти!
   Дьяк в красном подошел к столу, степенно взял лист, развернул и  прочел
громко:
   - "Начальнику Разбойного  приказа  боярину  Киврину  на  его  спрос  по
пытошному делу отписка.
   По указу великого государя, царя всея великия и малыя  и  белыя  Русии,
самодержца Алексия Михайловича, поведено ему,  боярину  Киврину,  передать
пойманного им казака, есаула донской зимовой  станицы  Степана  Разина,  в
Земской приказ боярину Ивану Петровичу Квашнину, без замотчанья,  и  скоро
перевести до крылец Фроловой башни из пытошной,  сдав  на  руки  стрельцам
Иванова приказу Полтева, кои ведают караулы  в  Земском  у  боярина  Ивана
Петровича Квашнина".
   - Тако все! Чуешь, Иваныч? Мы потрудились за Русию, да труды наши пошли
знаешь куда! Есть ли на грамоте печать государя, дьяк?
   - Есть, боярин.
   - Ефим, припрячь грамоту, потребуется. Стрельцы!  Негожи  ваши  кафтаны
червчатые, не  угодны,  вишь,  боярам  Морозову  да  Квашнину.  Полтевские
белокафтанники (*35) сменят вас. А ныне уведите шарпальника како есть, без
кайдалов, не вяжите, пущай хоть утекает - не ваше горе, не с вас, с других
сыщется утеклец. Спущен ли мост?
   - Спущен, боярин!
   - Ну, козак! Чую я, большая у тебя судьба - полетай.
   Разина увели.


   17

   - Мать Ильинишна, боярыня, примай гостя, пришел козак-от.
   - Да где же он, мамка?
   - Ту, у двери стоит...
   - Веди, веди!
   Мамка, стуча клюкой, выглянула за дверь.
   - Эй, как тебя? Крещеной ли? Иди к боярыне!
   Звеня подковами сапог, Разин вошел в синем кафтане с  чужого  плеча,  в
окровавленной рубахе, лицо - в засохшей крови.
   - Мамка, намочи скоро в рукомойнике рушник, дай ему обтереть лицо...
   - Ой, уж, боярыня, век разбойную кровь не чаяла обмывать!
   - Не ворчи, делай!
   Мамка, отплевываясь  про  себя  и  шепча  что-то,  намочила  полотенце,
подала. Разин обмыл лицо.
   - Вот ту, аспид, еще потри - шею и лапищи страшенные... Мой ладом.
   - Добро, чертовка!
   - Вот те провалиться сквозь землю - старуху нечистиком звать! Кабы  моя
воля - век бы на сей порог не глянул...
   - Поди, мамка, мы поговорим глаз на глаз.
   - И... и страшно мне, королевна  заморская,  одну  тебя  с  разбойником
оставить - яхоть девок кликну?
   - Иди - никого не надо!
   Мамка, ворча под нос и оглядываясь на Разина, ушла.
   - Садись, казак, вот здесь. Нет, тут не ладно, пересядь  ближе,  дай  в
лицо гляну... Худое лицо, глаз таких ни у кого не видала я...
   - Боярину дал слово - недолго быть с тобой...
   - Кто пекся о тебе, я или боярин?
   - Не ведаю; дал слово - держу!
   - Ведай: кабы не я, боярин со своей истиной, гляди, оставил бы  тебя  в
Разбойном. Я не дала...
   - То спасибо, боярыня!
   - Дар за дар: ты мне жизнь сохранил, и я тебе - тоже. Скажи: ты  учинил
соляной бунт?
   - Народ вел я... Он же злобился ране на бояр...
   - Скажи, светло, привольно в степи на широкой воле? В море, в  горах  -
хорошо?
   - Мир широк и светел, боярыня, и бури в нем и грозы не мают, не  пугают
человека - радуют... Темно и злобно в миру  от  злого  человека,  боярыня!
Сердце болит, когда видишь, как  одни  живут  в  веселии,  в  пирах  время
изводят, едят сладко, спят на пуху и  носят  на  плечах  золотное  тканье,
узорочье. Другие едят черствый кус, да и тот воеводы, дьяки,  подьячие  из
рук рвут, топчут, льют кровь и куют в железа человека. А пошто? Да по  то,
чтобы самим сладко жилось.
   - За то, что говоришь и видишь правду, поцелуй меня! Я тоже  ту  правду
чую, да силы нет встать за нее - целуй!
   - Вот!.. И сладок твой поцелуй, боярыня. Глаз таких не видала, как мои,
а я таких поцелуев досель не знал...
   - Ты мог бы меня полюбить, казак?
   - Не знаю, боярыня...
   - Не ведаешь? Ты смеешь мне говорить? Я же люблю!
   - Страшно тебе любить меня!
   - Я не понимаю страха!
   - Ты пойдешь за мной, боярыня?
   - Пойду - и на все готова, хоть на пытку...
   - Безумная ты!
   - Жена полюбила - умной ей не можно быть! Горит душа, и любит сердце  -
нет страху, опричь радости единой, единой радости, как  у  звезды,  коя  с
неба падает наземь и тухнет по дороге... Не боюсь и того,  если  душа  моя
потухнет и очи померкнут, - все примаю,  и  чем  более  позор,  тем  краше
радость моя... Целуй меня еще!
   - Нет... не могу.
   - Вот ты какой? Я для тебя из тех, кто сладко ест  и  ненавидит  черный
народ, кто радуется его великому горю и скудости, да? да?
   - Слову твоему верю, боярыня! Чую - ты не такая,  как  все,  но  познай
меня!
   - Ну!
   - Иду я скрозь моря, реки, города! Кого полюбил, ласкаю и кидаю жалеючи
- нельзя не покинуть... Я - как дикий зверь, и будет за мной  налажена  от
бояр великая травля, худчая, чем за зверем, -  ее  не  боюсь!  Я  чую,  ты
сможешь взять в плен мою душу жалостью, того  боюсь!  Теперь  еще  спрошу,
куда идти тебе со мной, в такой непереносный путь? В горы утечи? Кайдацкие
горцы ловят и дагестанские татаровья да князь Каспулат, что худче  зверей.
В степях ордыны и турчин имает от Азова... И я не хочу, чтоб тебя  с  очей
моих сорвали, продали ясырем поганые. Худая радость в  дому,  да  почет  и
честь!.. Не могу переносить, что ты жить зачнешь в бое, муке...  Или  пора
пришла великая тебе сменить терем  на  татарскую  кибитку?  Нет  моих  сил
уберечь тебя, за добро лиха делать не могу...
   Боярыня опустила голову.
   - Вот скажу - ты  не  сердчай,  с  добра  говорю.  Покуда  не  накрепко
срослись наши души - расстанемся!.. Подумай еще - на  Дон  умыкнуть  тебя,
там моя жена; да жена не лихо - лихо иное: зачахнешь  с  кручины,  меня  с
долгих походов ждамши. Я на свет пришел, - скажу  тебе  одной,  -  платить
злым за зло. Пусть малую правду вижу в лихе, с которым  иду,  -  да  горит
душа!.. Твоя, сказываешь, только согрелась любовью, моя же горит  лихом...
Прощай! Дай я поклонюсь тебе за добро, любовь и волю.
   Разин встал, поклонился боярыне, она подняла голову, потянулась к нему.
   - Пошто сохранил мне жизнь?.. Поцелуй еще!
   - Эх, боярыня, не надо... Ну, как брат сестру!
   - Не хочу быть сестрой! Кляну такое! Жажду быть любимой...  Ах,  казак,
казак...
   - Пора, прощай! Боярин ждет...
   - Скажи, ты опять на бунт идешь?
   - Здесь горит... Отец, брат... Прощай, боярыня!
   - Вот это на дорогу.
   - Некуда!
   - Крест на вороту носишь? Привяжи...
   - У малого был, заронил...
   - Возьми вот! Не гляди, опусти глаза, уходи! Мамка, выведи гостя!.. Где
ты? Скоро уведи...
   - Того жду, королевна заморская! Пойдем-ко, аспид.
   Когда  затворилась  дверь,  боярыня  кинулась  на  лавку  вниз   лицом,
вздрагивая от плача, жемчуг кики, попавшей ей вместо  подушки,  трещал  на
зубах. Заслышав знакомые шаги, она  встала,  обтерла  слезы,  прошлась  по
светлице, поправила лампадку, сильно пылавшую. Боярин вошел, заговорил  от
двери:
   - Весела ли теперь, моя Ильинишна?
   Она беспечно ответила ему:
   - Муж мой, господин! Теперь моя душа спокойна, отныне, боярин,  кончила
тебе обиду чинить, и подарки твои мне желанны.
   - Веришь, что ты дороже для меня чести?
   - Верю, боярин!
   Подошла, крепко обняла седую голову.
   - Ну,  вот...  вот...  я  боялся  напрасно...  Погоди-ка,  надо  выйти,
наладить с дорогой: будут, того гляди, опять ловить парня,  да  и  ночь...
Оставить же его с ночлегом у нас не можно - охул дому...
   Боярин спешно повернулся, погладил по голове жену, ушел.


   18

   В людской Морозова кто чинил хомуты, кто подшивал обувь, а из  молодежи
которые - те играли в карты на столе у небольшого  светца.  Тут  же  сидел
мальчик, заправлял и зажигал лучину. Многие из холопов лежали  по  лавкам,
курили трубки.
   Людская изба обширная. Дымовое окно открыто в дымник.
   Разин стоял у шестка, заслонял широкой спиной заслон и печное устье. На
плечах у него  дубленый  полушубок.  Седой  дворецкий  подал  Разину  кнут
палача:
   - Вот, паренек, окрутись этим два раза.
   Кто-то пошутил:
   - Хорош паренек! Заправский палач! Хучь на Иванову выводи...
   - Не скальтесь! Рукоятку, паренек, палачи подтыкают вот ту...  спереди,
чуть к правому боку... А ну, шапка эта ладна ли? Гожа! Топора не  подберу,
топоры все дровельники...
   - Давай какой... и ладно!
   Вошел боярин.
   Все, кроме Разина, засуетились: те, что играли в карты, попрятали игру,
курильщики зажали в кулак трубки, иные пихнули трубки куда попало.
   - Холопи, кой табак курит, кури, трубок не прячь - пожог учините. Я  не
поп на духу и не акцизной дьяк.
   Боярин перевел глаза на Разина, прибавил:
   - В путь налажен, казак? Еще ему топор, дворецкий, подай.
   - Да палачова топора, боярин, зде нету, и подходяща не найду...
   - Бери фонарь, сходи, не дально место, в  кладову  Земского  приказу  -
чай, не полегли спать? На мое имя - дадут. Холопи,  за  табак  и  вино  не
взыщу с вас, но ежели кто зачнет судить, как парня седни  палачом  рядили,
берегитесь: того, язычника, сдам в Земской в батоги!
   - Слышим, боярин.
   - Да пошто нам кому сказывать?!
   - Дворецкий, по пути заверни к дьяку Офоньке, забери  у  него  дорожные
листы: один к решеточным сторожам,  чтоб  пропущали,  другой  для  яма  по
Коломенской дороге - на лошадей. Да тот фонарь, что с тобой, дай казаку  в
дорогу.
   - Сполню, боярин.
   - Ну, казак, иди на Коломенскую дорогу. В первом яме  покажешь  лист  -
дадут лошадей... Там твоя шуба, пистоль, сабля... И  знай  иной  раз,  как
Москва ладно в гости зовет! Пасись быть с разбойным делом!
   - Спасибо, боярин! Приду ужо на Москву - в гости зазову и отпотчеваю, -
ответил Разин, показывая зубы.
   - Умеет Киврин страху дать, да, видимо,  и  краем  тебя  тот  страх  не
задел! Вишь, еще шутки шутит! Моли бога, станишник, за  боярыню  -  узрела
тебя. Гнить бы твоей голове на московских болотах!
   - Иду на богомолье, боярин! Ужо хорошо помолюсь!
   Боярин ушел.


   19

   Дворецкий в синем кафтане, расшитом по подолу шелком, стоял у  горок  с
серебром. Стол был давно накрыт, и  так  как  вечерело,  то  в  серебряных
шандалах горели многие свечи. Дорогие блюда с кушаньем и яндовы с вином  -
все было расставлено в порядке к выходу князя из дальних горниц. Воевода в
малиновом бархатном кафтане сел к столу, сказал:
   - Егор, наполни две чаши фряжским.
   Дворецкий бойко исполнил приказание.
   - Приказано ли пропустить ко мне едина лишь боярина Киврина?
   - То исполнено, князь!
   Дворецкий, ответив, имел вид, как будто бы еще  что-то  хотел  сказать.
Князь опорожнил одну из налитых вином чаш, - дворецкий снова наполнил ее.
   - Сдается мне, еще что-то есть у тебя сказать?
   - А думно мне, князь Юрий Олексиевич, что боярин  Киврин  не  явится  к
столу...
   - Так почему думаешь?
   - Сидит в людской его дьяк с грамотой к тебе, князь!
   - Пошто медлишь? Кликни его!
   - Слушаю, князь!
   Вошел русоволосый дьяк в красном скорлатном кафтане, поклонился,  подал
воеводе запечатанную грамотку:
   - От боярина Киврина! - Еще раз поклонился и отошел к дверям,  спросил:
- Ждать или выдти, Юрий Алексеевич?
   - Жди ту! Пошто не докучал, время увел?
   - Не приказано было докучать много.
   Долгорукий распечатал бумагу, читал про себя.

   "Друг  и  доброжелатель  мой,  князь  Юрий   Олексиевич!   Нахожусь   в
недуговании великом, а потому к тебе не иму  силы  явиться.  Довожу  тебе,
князь Юрий Олексиевич, что бунтовщика Ивашку Разю по слову твоему вершил и
по слову же твоему ходил известить Морозова  о  другом  брате,  бунтовщике
Стеньке. Морозов  же,  во  многом  стакнувшись  с  Квашниным  Ивашкой,  за
разбойника, отамана солейного  бунта,  крепко  заслугу  поимел,  а  молвя:
"беззаконно-де его имали",  после  же  отговору  своего,  как  я  отъехал,
незамедлительно прислал ко мне в Разбойной приказ дьяка с листом, на  коем
ведаетца печать великого государя, "чтобы сдать оного  бунтовщика  Стеньку
Разю боярину Квашнину в Земской". И ведомо мне учинилось, князь Юрий,  что
в ту пору, как взятчи с Разбойного шарпальника, Морозов укрыл его у себя в
дому  до  позднего  часомерия.  Извещаю  тебя,  доброжелатель   мой,   что
недугование мое исходит  от  сердечного  трепытания,  -  оное  мне  сказал
немчин-лекарь. Пошло же оно от  горькой  обиды  на  то,  что  вредный  сей
сарынец изыдет из Москвы со смехом и похвальбой, не пытанный  за  шарпанье
держальных людей! Ведь такового, князь Юрий, не водилось из веков у нас! В
сыске проведал, что будет спущен тот вор Стенька на Серпуховскую дорогу, и
там бы тебе, воеводе, князю Юрию, вскорости получения моей отписки учинить
на заставе дозор и опрос всех пеших и конных неслужилых людей, докудова не
зачнет рассвет, ибо изыдет разбойник в ночь... Тако еще: хоша на листе  от
Морозова печать великого государя, да взять его, Стеньку Разю, в том листе
указано в Земской приказ, а его,  шарпальника,  нарядили  утеклецом,  того
великому государю неведомо, то самовольство  бояр  Морозова  да  Квашнина.
Еще: оберегая Русию от лихих людей, мы имали оного бунтовщика  беззаконно,
ино утечи ему дати в  сто  крат  беззаконнее.  А  тако:  ныне  изымавши  в
утеклецах разбойника, нам бы свой суд над ним  вершить,  яко  над  старшим
братом, незамедлительно, минуя поперечников наших Морозова с Квашниным.  И
еще бью дольно челом князю Юрию Олексиевичу и скорого  слова  в  обрат  от
моего доброжелателя жду".

   Долгорукий поднял глаза:
   - Иди, дьяк, молви боярину: что в силах моих - сделаю. Эй, Егор!
   Вошел дворецкий, пропустив в дверях встречного дьяка.
   - Прикажи конюшему седлать двенадцать коней, мой будет не  в  чет.  Еще
пошли того, кого знаешь расторопного,  в  Стрелецкий  Яковлева  приказ  от
моего имени, вели прислать стрельцов добрых на езду - двенадцать к ночному
ездовому дозору. Собери для огня в пути холопов?
   - Так, князь Юрий Олексиевич!
   - Стой, пришли мою шубу и клинок!
   - Сполню, князь!


   20

   По сонной Москве,  по  серым  домам  с  узкими  окнами  прыгают  черные
лошадиные морды, то вздыбленные,  то  опущенные  книзу,  иногда  такая  же
черная тень человека в лохматой шапке с бердышом на плече. У башен  стены,
у решеток на перекрестках  улиц  топчутся  люди  в  лаптях  и  сапогах,  в
кафтанах сермяжных, по серому снегу мечутся клинья и пятна  желтого  света
фонарей, краснеют кафтаны конных стрельцов,  иногда  вспыхнет  и  потухнет
блеск драгоценного вениса на  обшлаге  княжеской  шубы,  особенным  звоном
звенит о стремя дорогой  хорасанский  клинок  в  металлических  ножнах,  и
далеко слышен княжеский голос:
   - Сторож! Кого пропущал за решетку?
   - Чую, батюшка, князь Юрий! Иду, иду...
   Сторож в лаптях на босу ногу, в рваном  нагольном  тулупе,  без  шапки,
ветер треплет косматые волосы и бороду, серебрится в волосах  не  то  пыль
снежная, с крыши завеваемая, не то седина.
   - Ты слышишь меня? - Из-под соболиного  каптура  глядят  сурово  острые
глаза.
   - Слышу, батюшка! Упоминаю, кого это я пропущал? Много, вишь, я  пущал:
кто огнянной, а без огня и листа дорожного не пущал, князь Юрий...
   - Человека в казацкой одежде пропущал?
   - А не, батюшка-князь! Станишники - те приметны, не  было  их...  Купец
шел, свойственник гостя Василия Шорина, да боярин Квашнин в возке  волокся
к Земскому, еще палач из Разбойного - так тот с  огнем  и  листом,  должно
боярина Киврина служилой...
   - Палача не ищем! Ищем казака, да у Шорина  (*36)  много  захребетников
живет, и воровские быть могут. Давно купец прошел?
   - С получасье так будет, батюшка!
   - Стрельцы, отделись трое. Настичь надо  купца,  опросить.  А  куда  он
сшел, сторож?
   - Да, батюшка, сказывал тот купец: "Иду-де на Серпуховскую дорогу..."
   - Стрельцы! Неотложно настичь купца и продержать до меня в карауле. Ну,
отворяй!
   Сторож  гремит  ключами,  трещит  мерзлое  дерево   решетчатых   ворот;
отъезжая, князь говорит сторожу:
   - Пойдет казак, зорко гляди - не пропусти... Увидишь, зови караул, веди
казака во Фролову, сдай караульным стрельцам!
   - Чую, батюшка! - Мохнатая голова низко сгибается