питухи.
   -  Чуйте,  питухи!  Сказывают,  у  Стеньки   Разина   живет   расстрига
Никон-патриарх!.. Идет...
   - Где еще чул такое?..
   В углу кабака, за бочками, стоял хмельной высокий человек в  монашеском
платье, в мирской валеной  шляпе  и,  держась  за  верхние  обручи  бочки,
дремал. Услыхав имя  Никона,  поднял  голову,  забасил  в  ответ,  отдирая
непослушные руки от винной посуды:
   - Братие! Битием и ранами, не благодатию Христовой, увещевают никонияны
парод! Русь древнюю, православну-ю-у попирают рылами свиными... Оле! Будет
время, в куцее кукуево рухло загонят верующих - тьфу им!
   Целовальник крикнул:
   - Ярыга, беса гони, пущай замест кабака на улице б...дословит!
   - Умолкаю аз...
   Высокий, шатаясь, вышел из-за бочек и зашагал к дверям. У порога сорвал
с головы широким размахом руки шляпу и крикнул, переходя с баса на октаву:
   - Братие-е! Кто  за  отца  нашего  Аввакума-протопопа  (*62),  тот  раб
Христов; иные же - работающие сатане никонияны-ы! - и вышел на улицу.
   - Штоб те завалило гортань, бес! - крикнул целовальник.
   Лазунка не спеша тянул свой мед, разглядывал баб. В  прирубе  кабатчика
становилось все шумнее. Бабы не гадали больше, а говорили, пели и спорили.
Одна унылым голосом пела свадебную песню:

   К нам-то в дом молодую ведут,
   К нам-то в клеть коробейки несут.

   Хлестала в ладоши, заплетаясь языком, частила, мотая головой в  грязной
кумачовой кике:

   Кони-то накормленные,
   Сундуки железом кованные,
   Замки жестяные,
   Ключи золотые.
   Чулки бумажные,
   Башмаки сафьянные.

   Другая,  маленькая,  сухонькая  и  столь   же   пьяная,   как   поющая,
рассказывала толстой и рослой посадской с кувшином в руках:
   - И поверь, голубушка, луковка моя, как запоезжали мы с невестой...
   - С невестой? Хорошо!.. с невестой.
   - Ужо, луковка, а были мы в сватьях. А  подобрано  нас  две  сватьюшки,
луковка, и к нам пришла в клеть сама колдовка.
   - Бабы, пасись о колдунах сказать!.. - крикнул целовальник.
   С окрика баба понизила голос:
   - Так вот, луковка, завела она в клеть... пришла да велела сунуться нам
врастяжку на пол. В углу же свечу прилепила, зажгла, а  образа  и  нету...
Сумрачно в клети, у ей же, луковка, колдовки, топор в руках...
   - Бабы! Сказываю: чтите у печи - грамота есть, -  повторил  свой  окрик
целовальник.
   - Едино что не лги - пей вот!
   - А за здоровье, луковка! И ты пей, вот, вот - ладно... я же, спаси  тя
бог, не лгу... Обошла нас колдовка на полу лежачих да тюкнула  сзади  меня
топором... "Ой,  думаю,  обрубит  она  мне  сарафан!"  Сарафан-от  долгой,
золотом шитой...
   - И век такой рухледи у ей не бывало!
   - Помолчи, квас, - не краше нас. Обошла,  луковка,  тая  колдовка  меня
другой и третий раз, все  тюкает  топором  да  наговаривает...  Мы  лежим.
Сходила, еловое полено принесла, сердцевину выколола да и вон из клети. Мы
за ей, луковка, в пяту и идем... Ена тое  сердцевину  дружке  за  голенище
втыкнула, тогда с невестой в  путь  направились,  поехали,  луковка...  Да
еще...
   К первой жонке, певшей, пристала другая, они визгливо  затянули  песню.
Одна пошла плясать, напевая; другая вторила:

   Ой, мне, мамонька,
   Ой, радошно!
   Ко мне милой идет,
   Посулы несет.
   Здравствуй, милой мой,
   Расхороший ты мой.

   Целовальник крикнул служке:
   - Пригляди за напойной казной! - Сам пошел к бабам.
   Бабы перестали петь, плясать, закланялись; одна, самая пьяная, кричала:
   - Цолуйте его, Феофанушку, в лыску, плешатого.
   - Вот что, бабы! Озорницы вы, греховодницы! Без огня погоришь с вами на
белу дню... Чтите государеву патриаршу грамоту.
   - Где ее честь-то, Феофанушко?
   - А вот, вишь, исприбита.
   - Ты нам чти! Мы без грамоты.
   - У меня есть одна грамотка, на овчинке писана, дырява.
   - Эй, ярыга, дай свечу!
   Целовальнику подали свечу.  Он,  водя  пальцем  и  близорукими  мутными
глазами по бумаге за печью, где шуршали тараканы, читал:
   - "От великого государя всея Русии, а такожде от  святейшего  патриарха
указ на государевы кабаки и кручны дворы кабацким головам и целовальникам.
Умножилось во всяких людях пьянство и всякое мятежное, бесовское действо -
глумление и скоморошество со всякими бесовскими играми. И от тех сатаниных
учеников в православных христианах учинилось многое  неистовство...  Иные,
забыв бога, тем скоморохом последствуют... Так чтоб с глумами, тамашами  и
скоморошеством на кабаки и кручны государевы дворы не пущати!"
   - Вы же, лиходельные жонки, тут, в моей половине, что чините?  Пляшете,
песни играете, гадаете да про  колдунов  судите  и  непослушны  государеву
указу!
   - Да ты не напущайся с гневом, Феофанушко!
   - Придем мы, кого из нас табе надо, к запору кабака, а то  нынь,  хошь,
спать ляжем?
   - Ах вы, бесовки! Ай, ай! Тише ведите беседы... Мног люд в кабак  лезет
походя, да государь с войском мимо пойдет со смотра...  И  не  упивайтесь:
остеклеете, какой тогда в вас прок?..
   Лазунка давно собрался уходить, он подошел только  еще  послушать  баб,
встал у дверей и боком,  прислонясь,  заглядывал  в  прируб.  Целовальник,
выходя, ткнулся в Лазунку,  закричал,  тараща  блеклые  глаза  с  красными
веками, тряся козлиной бородой:
   - Нехрещеная черная рожа! Чего те надо тут, шиш? Вор, разбойник экой!..
   Лазунка решил нигде не ввязываться в ссору. Ничего не ответив,  отошел.
Питухи теснились вон из кабака. По мосту шли  попы  с  крестом,  образами,
ехал царь впереди войска, кончившего воинский строй на Девичьем поле.
   Боярский сын пролез на улицу, встал у угла кабака. За попами в  светлых
ризах шел хор певчих. За певчими в сиреневых подрясниках  шли  два  рослых
боярских сына в панцирях и бумажных шапках [шапка бумажная,  стеганная  на
вате; сверху прикреплялись металлические пластинки]. Они били  в  литавры,
повешенные на ремнях сбоку; литавры в  бахроме,  кистях  и  позвонках.  За
литаврщиками ехал дебелый царь в ездовой чуге червчатого бархата;  нашивки
на рукавах, полах и подоле чуги - канитель [особого  рисунка  вышивка]  из
тянутого золота. Кушак золотой, на кушаке нож в кривых серебряных ножнах с
цветами из драгоценных камней. На царе шапка стрелецкого покроя,  шлык  из
соболиных черев. За царем справа и слева,  по  чину,  ехали  два  воеводы:
главный - князь Юрий Долгорукий, и помощник его, по левую руку царя, князь
Щербатов (*63). Оба седые, в синих тяжеловесных коцах [плащах  старинных],
застегнутых на правом плече аламами. Позади воевод выборные, конные жильцы
в красных, с воротниками за спиной в виде крыльев, скорлатных кафтанах. За
жильцами на белых лошадях двигался стремянной стрелецкий полк, в малиновых
кафтанах, в желтых сапогах, с перевязками на груди крест-накрест. К седлам
стрельцов приторочены ружья, сбоку сабли, а с другого - саадаки с луком  и
стрелами; шапки рысьи, шлыки шапок загнуты  набок.  За  стремянным  полком
выборные из детей боярских, рейтары  в  латах,  бехтерцах  и  шишаках.  За
рейтарами драгуны, так же вооруженные, как рейтары, шпагами  и  мушкетами,
только у драгун были пики и топоры, притороченные к седлам.  За  драгунами
на  разномастных  лошадях  ехали  даточные  люди,  солдаты  из  городов  и
волостей. Каждый с саблей и парой пистолетов, у седла с  карабином.  Сзади
даточных конных шли пешие даточные люди: в сермягах, однорядках и  лаптях,
кто с пищалью, иной с рогатиной, с топором, луком и стрелами. Сзади  войск
везли артиллерию - десять медных пушек и три  железных.  Станки  к  пушкам
тащились сзади на отдельных больших телегах. Пушкари в синих кафтанах  шли
пешие за подводами. Всю артиллерию провожал  бородатый  тучный  пушкарский
голова в синем кафтане с серебряными боярскими нашивками поперек груди,  с
золочеными каптургами [украшение в виде подвесков] по кушаку. На нем  лихо
сидела бобровая шапка. Ехал голова на вороном  коне.  Артиллерия  у  моста
задержалась, поджидая телегу со станками. Лазунка с  толпой  пробрался  до
моста. А к мосту, где остановился голова, подъехал на коротконогом плотном
бахмате рыжем полковой подьячий в таком же рыжем, как его  конь,  коротком
куяке [куяк - металлические бляхи по кафтану], с  карабином  у  седла.  Он
крикнул голове подъезжая:
   - Чуй-ка, пушкарский вож!
   - Чого надо?
   - Учини леготу! Мало время, чтоб ехать к вам в приказ!
   - Какая та легота?
   - Свези наказ - сдай дьякам!
   - А ты мне его ту чти! С иным наказом улипнешь, знаю.
   - Дело видимое - хорошее...
   - Чти, так не приму.
   Подьячий снял бумажную шапку, вынул из нее лист и, держа шапку в  одной
руке, лист в другой, читал:
   - "Принять в Пушкарском приказе наряд и к тому наряду зелье, и  свинец,
и ядра, и всякие пушечные запасы пушкарей".
   Голова спросил:
   - Роспись есть?
   - А вот! "Под сим наказом роспись, а подводы  взять  у  дьяка  Григория
Волкова".
   - Дьяка знаю.
   - "Дьяк знает, с каких ямских дворов подводы брать, а класть на  всякую
подводу по пятнадцати пуд".
   - И неладно в пути брать листы, да давай! Дело это к нам идет...
   - Вот те благодарствую много!
   Подьячий, передав голове наказ, надел свою в круглых блестках  шапку  и
поехал за Москворецкий мост. Толпа шатнулась за ним, и Лазунка - тоже.  За
Москвой-рекой  на  полянке,  около  строящейся   новой   церкви   Григория
Неокесарийского,  раззолоченной  и  пестро  раскрашенной  снаружи,  усатый
немец, высокий, с багровым лицом, в синем мундире учил копейщиков,  одетых
в кованые латы. Начищенная медь  сверкала  от  тяжеловесных  движений.  По
широким лицам солдат из-под шишаков тек пот, из носа у иных  текли  сопли,
но капитан не давал им передышки, сморкаться было некогда.
   Жиловатый немец в шишаке медном с голубыми завязками  от  наушников  по
подбородку, все более багровея лицом, кричал:
   - Ти знайт, как  копе  держа-йт  тебе,  зволочь!  Ну,  рас-два!  Гробер
керль!.. Копейшик должен быт молотшиной:  кениг  ваш  на  копейшик  платил
жалованье вдвое. Позри ви, делай я! Рас-два! Затшем твой  лат  тяжела?  Не
можно того... Шишак ваш большой, и нейт завязка от ушей... Эй, официр!
   Офицер, так же одетый, как и капитан, только победнее,  в  синий  узкий
мундир с желтыми пуговицами, в синих же штанах,  в  сапогах  тяжелых,  при
шпаге, вышел на зов.
   - Официр! Комрад! Копейшик ваша десятка не могут знайт, как держайт бой
на рейтар... не может! Ну, рас-два! Держи копе, рука вот! вот! Тяни  тупой
конца штаб на земля... Линкс, зволочь!  Лева,  права  рука  вот  -  держит
сабель! Во-о-о, рас-два - руби!
   Горожане спешили в Кремль. Лазунка услыхал:
   - Анафема зачнется Разину!
   Боярский сын стал пробираться обратно.


   5

   Вечерело. Зазвонили, народ все гуще шел в Кремль. В Кремле, у  соборов,
по рундукам от царских теремов покрыто красным сукном. По площади  чавкала
и липла к ногам грязь. У всех приказов было  пусто,  только  у  Разбойного
били на козлах двух татей  [воров]  да  у  приказа  Большой  казны  стояли
гуськом четверо кабацких целовальников и по  очереди  спускали  штаны:  их
били плетьми стоя. Подьячий, заменяя дьяка, считал удары, он же  вычитывал
преступления. На козлах палача лежали книги отчетные  по  напойной  казне.
Палач  в  полукафтаны  плисовом  последний  раз  ударил  заднего  в   ряду
целовальника.
   - Эх, бородатые, задали мне урочную  работу...  Глянь,  уж  все  палачи
домой сошли!..
   Целовальники,  подтягивая  штаны,  забрав  книги,  шатаясь  уходили  на
Красную площадь, один сказал:
   - Вполу напойных денег недостало, да  голова  виновен,  а  дьяки  верят
голове, не нам!
   - Меня тож били ни за что - молчу!
   Третий проговорил:
   - Знать буду Иванову - первый раз секся!
   Четвертый, последний, ежась прибавил:
   - Не хвались! В нашем деле сдерут шкуру  зря.  Воевода  разогнал  народ
поборами, а где их, питухов, набраться? Вот и недочет на кабаке!
   Лазунка пропустил битых кабатчиков, прошел  к  соборам.  По  рундуку  к
Успенскому  шел  древний  боярин.  Бирюч  с  литаврой,  озираясь   кругом,
сдерживал шаги, чтоб не наступить на ноги старику.
   Боярин остановился, сказал:
   - Поведай народу!
   Бирюч забил в литавру. Когда прекратился трескучий звон, выкрикнул:
   -  Люди  провославные,  в  соборе  Успения  сегодня  предадут   анафеме
богоотступника Стеньку  Разина,  вора,  грабителя!..  Да  указует  великий
государь вам, весь народ, идтить  и  на  рундуки  не  ступать  замаранными
улядями и  тож  сапогами!  Да  указал  великий  государь  холопям  конным,
боярским и княжецким, чтоб отъехать чинно  за  Иванову  колокольню  и  там
стоять, пока не истечет время службы, и не чинили б народу озорства  и  не
кричали  матерне!  Кто  же  ослушник  воли   великого   государя   Алексея
Михайловича сыщется, того будут бить кнутом нещадно против того, как  бьют
воров!..
   Бирюч с боярином ушли в собор; вскоре вышел из теремных  палат  царь  с
боярами. Лазунка перелез  рундук  и,  пробравшись  на  паперть  Успенского
собора, затерся в толпу нищих и всяких  людей,  прижатых  боярами,  детьми
боярскими, головами и подьячими в темный угол. За царем и боярщиной  стали
пускать в собор иных людей. Староста церковный не пускал без разбора, но в
собор прошел любимец царя боярин Матвеев и строго сказал старосте:
   - Поди прочь! Народ черный пусть видит и слышит...
   Лазунка, отжимая крепкими локтями толпу направо  и  налево,  пролез  до
половины собора, хмурого, с ликами угодников на стенах и сводах. В  соборе
от густой толпы стоял пар, мешаясь с дымом ладана. Свечи едва мерцали  там
и тут. Лишь в алтаре толстые свечи у креста сыпали огни, широко отсвечивая
в золоте  и  серебре  паникадил,  крестов  и  риз.  Царские  врата  собора
растворились. Служба притихла, лишь причетник читал псалмы,  и  голос  его
тонул в сумраке, вздохах, молитвах, с жужжанием произносимых теми, кто  не
ждал, а молился. Кто-то прошептал близ Лазунки:
   - Переодеваютца!
   Царь стоял на возвышении царского места, в стороне, к правому  приделу;
пониже царского места, но выше толпы стояли бояре и князья.
   Из алтаря, с той и  другой  стороны,  стали  выходить  попы,  одетые  в
черное, со свечами в руках. За ними выдвинулся хор  монахов  в  черном,  в
черных колпаках. На попах были черные камилавки. Народ отодвинули ко входу
и на стороны, посреди собора попы встали, образуя круг. Лазунка не  видал,
откуда появился в самой середине  болван,  одетый  в  казацкое  платье,  с
саблей, сделанной из дерева, раскрашенной. Лицо болвана намалевано, усатое
и безбородое, ничуть не похожее на атамана. Один из  попов  прочел  громко
псалом. Все попы опустили свечи огнями вниз,  закапал  воск.  Хор  монахов
запел мрачно и протяжно:
   -   "Донско-му    ка-за-ку,    бо-го-от-ступ-ни-ку,    во-ру    Стеньке
Ра-зи-ну-у..."
   - Ана-фе-ма!.. - громко в один голос сказали попы...
   Царские врата растворились, из них вышел архиерей в  черном,  с  черным
жезлом, в черной камилавке. Медленно и торжественно прошел в круг попов  и
хора - все расступились. Архиерей ткнул концом жезла чучело Разина в грудь
и крикнул на всю церковь:
   - Вор Разин Стенька проклят!..
   - Анафема! Анафема! Анафема! - три раза повторил хор.
   - Отныне и во веки веков - вор Разин Стенька проклят!
   - Анафема, анафема! - повторил хор.
   Архиерей снова ударил чучело в грудь жезлом.
   - Вор, богоотступник Разин Стенька проклят! Анафема!
   - Анафема-а!.. - мрачно запел хор.
   Архиерей ударил жезлом подобие Разина  третий  раз  и  с  отзвуком  под
сводами собора выкрикнул:
   - Сгинь, окаянный богоотступник, еретик, вор Стенька Разин - анафема!..
   Хор запел:
   - "Днесь Иуда оставляет учителя и приемлет диавола..."
   Попы и хор повлекли чучело Разина на Иванову - там уж  горел  огонь  за
рундуками - в сторону  Ивановой  колокольни.  Волосатый  палач  в  красной
рубахе поднял чучело над головой и бросил в огонь.
   Колокола звонили протяжно, в сумраке видно было толпу  бояр,  идущих  с
царем по рундукам из собора.  Лазунка,  пробираясь  к  ночлегу,  слышал  в
разных местах возгласы:
   - Проклят!..
   - Отрешен от церкви Разин!..
   - Всего хрестьянства отрешен!
   - Уй, не приведи бог до того-о!
   - Срашно сие, братие!..


   6

   Лазунка не стал ни пить, ни есть. Ириньица  лежала  на  своей  постели,
бледная и слабая. Сын был в соборе, хотя и не видал Лазунки. Сын, не  зная
ничего, рассказывал матери, называя Разина вором и  бунтовщиком,  говорил,
как жгли болвана, проклинали богоотступника. Ириньица плакала, но сыну  не
сказала правды. Сын Ириньицы ушел. Лазунка сидел у стола, повесив голову.
   - Чуй, голубь! Худо, как  народ  кинет  Степанушку.  Старой  мой  дедко
Григорей не раз про то сказывал ему...
   - Народ кинет - ништо, хозяйка! Худо, как Яик да донские  казаки  учуют
попов и отложатся разинцев...
   - Худо, голубь!
   - Покуда поповский рык дойдет до Яика и Дона - мы с атаманом на  Москву
придем!
   - О, дай-то бог! Солдат, вишь, у царя много копится, и немчины строю да
бою ратному ежедень - Васютка сказывал - учат...
   - Видал я!
   - Вот я, опять грозу на милова чуя, прахотная стала, и ноги не  идут...
Ты испей чего хмельного, коли же не хотца еды.
   - Мало время, хозяйка! Чую я, кто-то незнаемый лезет сюда.
   - А ты в ту горницу, голубь!
   Боярский сын быстро шагнул за печь и исчез  в  подземной  горнице,  где
негасимая лампада ровно лила желтый свет. При  свете  том  Лазунка  поднял
дверь на место, с лестницы не уходил, лишь сел на ступени, разулся и  стал
слушать, что будет вверху.
   - Ну-ка, детина, веди! - заговорил в  подземных  сенях  чужой  властный
голос.
   - Жди, дьяче, мало... Матка недужит и часто спит - я ее взбужу.
   - Эй, вишь, не один я! Веди... Тихо буду, не напужаю...
   - Ну, ин добро! Гнись ниже...
   Ириньица дремала, когда грузный сел за столом, против нее. Сын сказал:
   - Мама, тут дьяк со стрельцы! Очкнись...
   Ириньица вздрогнула и медленно повернула голову с испуганными  глазами.
Дьяк в черном кафтане, с жемчужной широкой повязкой в  виде  ожерелья,  по
груди вниз висел золотой орел с раздвинутыми на стороны  лапами;  в  руках
дьяка посох; шапка бобровая с высоким шлыком.
   Дьяк сказал юноше:
   - Поди-тка, парень, к стрельцам на двор, заведи их в сени. Ежели сыщешь
что хмельное в дому, дай им, пущай пьют. Нам помехи чинить не будут, да  и
ночь надвигается... А мы тут с Ириньицей побеседуем.
   Юноша, уходя, спросил:
   - Ты, дьяче, лиха какого не учинишь? Мама болящая...
   - Не учиню, детина. Поди справь, как указано! Стрельцам не кидай  слов,
что есть в дому. Отмалчивайся...
   - Ладно! - Юноша ушел.
   Дьяк снял шапку, поставил на стол,  задул  одну  из  ближних  свечей  в
трехсвещнике, чтоб не резала глаза. Разгладил длинные волосы, начавшие  на
концах седеть, сказал:
   - Ты, Ириньица, не сумнись! Чуешь ли меня!
   - Чую, дьяче.
   - Ты меня узнаешь ай нет? Я тогда  в  пытошной  спас  тебя  от  боярина
Киврина, от сыска дьяка Судного приказу  тож  оборонил.  И  нынче  упросил
государя прийти к тебе замест других дьяков с сыском!
   - Ой, дьяче, чего искать у хворобой жонки!..
   - Искать место корыстным людям найдется! Дошли, вишь, слухи, что у тебя
скрыты люди Стеньки Разина. Так ты тем людям закажи  к  себе  ходить...  Я
обыщу и отписку дам, что-де ничего не нашли,  но  ежели  моей  отписке  не
поверят и сыск у тебя иные поведут, не замарайся... Нынче время тяжелое. В
кайдалах [кандалах] сидеть скованной да битой быть мало корысти...
   - Ой, дьяче, спасибо тебе.
   - Спасибо тут давать не за что...  Сама  знаешь,  ай,  може,  и  нет  -
полюбил я тебя тогда... давно. Ты же иным  была  занята.  А  как  покойной
боярин груди тебе спалил... и стала ты мне много жалостна,  по  сие  время
жалостна. Я же к боярину за добро его и науку память хорошую чту, и ты его
за зло не проклинай, а молись!..
   - Не проклинаю я, дьяче Ефим. Не ведаю, как по изотчеству?
   - Пафнутьич! Бояре меня кли