емль.
   - Беда, беда! - твердил он.
   Его нагнали стрельцы.
   - Никакого следу!
   - Ездовых никого, Фрол, никого...
   - Знать, планида такова. Эх, князь!
   В кремле спешились стрельцы, внесли убитого в часовню, положили на полу
ближе к алтарю, у возвышения.  Народ  в  ужасе  толпился  вокруг.  Монахи,
прилепив свечи в головах князя" зажгли их и кадили. Князь Михаил  лежал  с
оскаленными крупными зубами, запрокинув голову,  пышная  борода  закрывала
рану, но кровь текла по плечам панциря. Стрельцы на площади плясали,  били
в негодный воеводский набат, притащенный со двора  воеводы.  Никто,  кроме
одного стрельца, не кинул взгляда, когда проносили в  часовню  убитого,  а
тот один сказал другому:
   - Должно, еще пятисотника кончили? Волокут на панафиду.
   - Пляши! Битых дворян немало будет.
   На монастырском дворе кругом стола, где сидел воевода, шумели, спорили,
даже грозили. Воевода молчал. Он ничего не видел, кроме протягиваемых  рук
да Алексеева сбоку себя.
   - Сколько дать?
   Получив ответ подьячего, давал деньги, говорил одно и то же:
   - Пиши, Петр, пиши, кому и сколько!
   - Чую, ась, князинька, не сумнись.
   Сзади Алексеева стоявший монах нагнулся к уху подьячего, шепнул:
   - Убили крамольники Михаила-князя! В  часовне  Троицы  он,  у  гробницы
преподобного Кирилла...
   Алексеев вздрогнул, а когда воевода согнулся к сундуку, сказал:
   - Мы, ась, князинька, раздадим...  Монахи  помогут  -  я  испишу...  Ты
вздохни  к  богу  в  часовне,  да  скоро  соборную  откроют  -  в  церковь
пройдешь...
   - Боюсь! Без меня тебя ограбят.
   - Не тронут! Пьяны, да еще порядок ведут... счет помнят...
   - Ну и ладно! Трудись, Петр!
   Воевода  протолкался  к  часовне,  снял  у   входа   шлем   и,   широко
перекрестившись, земно поклонился. Подымаясь от поклона, услыхал бой часов
восемь - то значило двенадцать.
   - Скоро, чай, свет?
   Едва лишь окончили на раскате выбивать времясчисленье, как  за  стенами
кремля от Волги забили дробно барабаны,  и  тут  же  в  кремль  упали  три
огненных примета, один примет закрутился на  песке,  два  других  пали  на
монастырские пристройки, начался пожар сараев. Раздался топот  лошадей,  в
кремль заскакали конные стрельцы. Передний крикнул:
   - Гей, сторонитесь! Где воевода?
   - Вороти, служивый, к делу! Все знаю! - криком ответил воевода,  спешно
пробираясь к коню по монастырскому двору.
   Раньше чем поворотить из кремля, стрелец еще крикнул:
   - Разин таранами ломит Вознесенские ворота-а! Капитана  Видероса  убили
свои же, чуй, воевода-а!
   Стрельцы уходили из кремля, горожане, женщины с детьми бежали в кремль.
Светало. В соборной церкви заунывно благовестили. В  ответ  благовесту  на
стене где-то высоко воззвал зычный голос Чикмаза:
   - Гей, браты-ы! Бей в башнях на-а-бат!
   - Батько иде-е-т!..
   - Иде-ет!..
   В дальнем конце города  в  угловой  башне  завыл  набат,  вслед  набату
выстрелили пять раз подряд из пушки - казацкий ясак на сдачу города.



ЛАЗУНКА В МОСКВЕ

   1

   Темно. Заскрипели на разные голоса запираемые решетки и ворота  города.
На  Фроловской  башне  пробили  вечерние  часы;  как  всегда,  сторожа   у
московских домов застучали ответно в чугунные доски. Стало мертво и  тихо.
Тишину нарушит лишь иногда конный боярин,  окруженный  слугами  с  огнями.
Тогда по грязным улицам лоснятся желтые  отблески.  То  протяпает,  громко
матерясь, волоча из грязи ноги, палач с фонарем и подорожной  бумагой,  да
лихие люди, пятная сумрак, мелькнут кое-где, притаясь,  выслеживая  мутный
блеск бердышей конной стражи проезжающих стрельцов. Только за Яузой шумит,
поет  и  светит  огнем  Немецкая  слобода;  там  военные  немчины  гуляют,
справляют свадьбы и, как говорят иные москвичи, "кукуют песни"...
   В верхнюю горницу, сумрачно светившую образами в лампадах, старик слуга
ввел человека,  смело  ступавшего  желтыми  сапогами,  обросшего  курчавой
бородой и волосами, падающими до плеч. Человек без сабли, но сабля  скрыта
длинным казацким жупаном, за кушаком пистолеты, из-под синего  жупана  при
движении видны красные полы.
   - Воззрись, матушка боярыня! Поди, чай, не признаешь?
   - Ой, спужал! И как тебе, старому, не грех, на  ночь  глядя,  волокчись
прямо ко мне на женскую половину, да еще мужика чужого за собой тянуть?
   - Чужой ли? Величаешь меня косоглазым, а я, вишь, прямо гляжу.
   - Уж с кем это? Дай-ко, дай!
   Близорукая полная старушка в летнем шугае шелковом, в кике  без  очелья
[очелье - перед кики (кокошника), в  праздники  привязывалось  отдельно  с
жемчугами], подошла вплотную  к  гостю.  Гость  выдвинулся  вперед.  Слуга
встал, сняв шапку, у двери.
   - Батюшка! Свет Микола-угодник, да ведь это Лазунка?
   Старушка кинулась на шею волосатому человеку.
   Верный слуга старый сказал:
   - Ты, мать боярыня, поопасись!
   - Чего такого, Митрофаныч?
   - Вишь, сказывают люди - признан гость наш давно в нетях [дезертир  (из
помещиков)] от государевой службы... Не один раз про то сама слыхала...
   - Слышала! Немало люди с зависти на других лают.
   Лазунка, обнимая старуху, спросил:
   - Поздорову ли живешь, матушка?
   - А всяко есть, сынок! Ты, Митрофаныч, поди - спасибо!
   - Пойду, мать, и молчать буду, благо в дому у нас холопей - я да сторож
Кашка!
   Слуга ушел.
   В другой горенке с открытой дверью разговаривали. Видны были в  глубине
ее, у окна, где на подоконнике горели, отсвечивая в слюдяных  узорах  рам,
три шандала масляных, - две девушки: одна  русоволосая,  другая  с  черной
длинной косой. Девицы рылись в сундуках, обитых по углам цветной жестью.
   - Ты рухледь скинь лишнюю, сынок!
   Лазунка кинул жупан с шапкой на лавку под  окна.  Под  жупаном  на  нем
красная бархатная чуга, тканная золотом, с цветами, казацкая шапка опушена
соболем, с рудо-желтым верхом. Рукоять казацкой недлинной сабли без  крыжа
блестела алмазами. Старуха подержала шапку в руках, оглядела чугу.
   - Дитятко! Да тебе хоть на смотры государевы -  рухледь-то,  эво!  Нуга
злащена, сабле и цены нет. - Взяла его  за  плечи  и,  снизу  вверх  глядя
Лазунке в лицо, заговорила тихим голосом:
   -  Нынче,  милой,  все  вызовы  воински  заводит  великий  государь-от:
дворяна, жильцы большие со всех городов идут на Москву  конны,  оружны,  в
пансырях,  в  бехтерцах...  [доспехи  из  железных  пластин]  Вишь,   вор,
сказывают, убоец лихой, на Волге объявился,  города  палит,  воевод  бьет,
гонит, зорит церкви божий. И нынь по Москве всякому ходить опас от сыскных
людей, рыщут - всякой люд в Разбойной что ни день тянут... И  народ  худой
стал! Тягло прискучило, мятется, по посадам собираются, а судят  неладное:
"Налогу-де тягло время сошло кинуть". Имя-от, вишь, того убойца  лютого  с
Волги не упомню...
   - При чужих, матушка, ты меня сыном не зови, кличь Максимкой,  будто  я
тебе  родня  дальняя...  И  кой  словом   закинет,   говори:   "Приехал-де
свойственник, боярской  сын  беспоместной,  на  государеву  службу  против
Стеньки Разина".
   - Стеньки! Стеньки - вот я и упомнила...  Годи-ка,  свечу  запалю,  при
божьем-то огоньке сумеречно...  Да  еще  одного  в  ум  не  возьму,  пошто
таишься?
   - Митрофаныч тебе о том слухе верно сказал...
   - Ой, страшишь меня, старую! Ужли тем худым вестям веру дать? А  корили
злые суседи изменничьей маткой и сказывали:  будто  бы  на  Волге  были  с
саратовским хлебом, да кои люди еще были с патриаршими монахи  -  их  воры
побили, а ты-де к ворам сшел!
   - Потом, матушка, обскажу... Вот ясти дай, да та горница, или - как  ее
- клеть на подклети, цела ли?
   - Как, храни бог, не цела! Куда ей деться?
   - Там ко сну наладь... На Москве быть недолго... Гляну на тебя  да  про
невесту, Афимьюшку, у тебя спрошу и, коль что, уеду скоро...
   - Куда ты, родненький? О невесте твоей говорить нече - ушла! И обидна я
была на твою Фимушку: обносчикам всяким вняла, тебя так попрекать  зачала,
лаяла вором...
   - Должно, так сошлось... Нашла, вишь, пригожее.
   - Ой ты, дитятко, - пригожее. А богаче нас и родовитее... И уж истинно,
как твои послуги будут у великого государя да жалованье, а то  мы  тощи...
Сестрицу вот, поди, худо помнишь - махонька была, нынче просватали...  Вот
я ее созову.
   - Пока что не зови, с тобой побуду.
   - Ино ладно! С девкой роют приданое, - должно, не перебрали,  а  кончат
перебор - выйдут да огонь принесут.
   - Сестрице тоже сказывай, будто я чужой.
   - Дивлюсь, дивлюсь... Ладно, что от скудости нашей прожиточные люди  не
бегут. Дарьюшку с рук снимают,  не  брезгуют...  Отец-то  жениха  -  гость
гостиной сотни, а дворянство наше захудалое. Да, вишь, и  патриарший  двор
нынче иной, патриарха Никона свели бояре, он кое и  сам  сошел...  Судили,
расстригли, да на Белоозеро послали... Теперича другой патриарх  -  Иоаким
святейший... Да что я держу тебя голодом? Маришка!
   - Не надо звать! Управься, матушка, сама...
   - А и то. Послужу на радостях сама, да, вишь, радость-то недолгая...
   Старушка засуетилась,  сбегала  куда-то,  вернулась,  принесла  луженую
братину.
   - Тут мед инбирной, хмельной.
   - Добро, родная моя!
   - Еще калачи есть да холодная баранина, ветчина да брага есть.
   Ушла и снова вернулась с едой.
   - Все-то ум мне мутит... Ужли, сынок, худому поверить надо?  Я  мекала,
ты на свадьбе в столы сядешь, поживешь, да, вижу, не столовщик?
   - Время мало! Уйдет девка - с Дарьюшкой  погляжусь...  Была-таки  мала,
невеста нынче - идет время! Она меня забыла, пущай не знает. Я же, родная,
буду ей как брат.
   - Худо, сынок! Должно, и впрямь есть за тобой неладное.
   - Скажу потом...
   - Кушай, кушай вволю!
   - При девке тоже не забудь: зови Максимкой.  Скажи,  из  Ярославля,  по
ратному зову.
   - Скажу уж! Скажу...
   Боярышня  с  дворовой  девицей  вышли  из  другой  половины,  принесли,
поставили пылающие фитилями шандалы на стол.
   - Неладно, матушка! Гляди, будет  охул  на  меня,  что  какой-то  чужой
молодой боярин ли, сын боярской в горенке ночью...
   - То, доченька, родня из Ярославля, Максимом зовут, дяди Ивана  сын.  А
пустила сюда, что иные горницы холодные да не прибраны.  Мы  скоро  уйдем,
бахвалить же ему некогда... Ты, Маришка, иди, да слов не распускай: я дочь
свою строго держу.
   Дворовая девица поклонилась  и,  боком,  любопытно  оглядывая  Лазунку,
вышла.
   - Сядь-ко, Дарьюшка! Молодец-от - родня тебе, да и надобной:  от  брата
Лазунки из дальних городов здравьицо привез с поклоном.
   - И поминки тож! - Лазунка встал, порылся в  глубоких  карманах  жупана
казацкого, вытащил золотую цепочку с двумя перстями золотыми в алмазах.  -
Вот от брата!
   Боярышня поглядела на подарок, лицо вспыхнуло.
   - Ох, и хороши же! Я, матушка,  велю  попу  Ивану  то  в  мою  приданую
роспись приписать.
   - А куда же? Не мне краситься ими.
   - Уж и роспись есть?
   -  Есть,  родной!  Исписал  ту  роспись  поп  Иван  Панкратов  арбацкой
Николо-Песковской церкви... Хошь глянуть?
   - Можно, мать боярыня!
   - Я, матушка, дам: роспись тут же, в сундуке.
   Боярышня бойко кинулась в горницу,  в  сумраке  нашарила  сундук  и  со
звоном замка отперла, рылась. Мать сказала:
   - Гораздо мед хмельной! Пей мене, - и тихо, оглядываясь,  прибавила:  -
сынок!
   - Ништо, родная. С этого не сгрузит.
   - Обык на Волге-то? Ране не пил так. Ну, бог с тобой, кушай в меру...
   Боярышня с тем же звоном замка заперла сундук, принесла к столу  желтую
полоску бумаги.
   - Чти-ко, гостюшко, вслух.
   Лазунка читал:
   - "За дочерью вдовы дворянского сына Башкова, девицею Дарьей  Ивановной
Башковой, приданого:
   Шуба  отласная,  мех  лисий,  лапчат,   круживо   серебряное,   пугвицы
серебряны.
   Шуба тафтяная двоелишна, мех белей, пугвицы серебряны.
   Шуба киндяшная, зеленая, мех заячей хребтовой, пугвицы серебряны.
   Охабенек камчатой, рудо-желтой, холодной, пугвицы серебряны.
   Охабенек китайчатой, лазоревой, холодной.
   Шапка, вершок шитой с переперы серебряны позолочены.
   Шапка польская, бархатная, по швам круживо серебряно.
   Треух объяринной на соболях.
   Цепочка серебряна вызолочена со кресты.
   Десить перстней.
   Постеля с изголовьем и одеялом.
   Одеяло заячиное, хребтовое, покрыто выбойкою со цветы.
   К ларцу девка Маришка со всеми животы и, если будет мужня, и дети ее на
всю жизнь невесте в приданое ж".
   - Тут не все! Есть еще образа.
   Лазунка подпил, живя на воле, свыкся с иной жизнью и потому сказал:
   - Все ладно, мать боярыня, да пошто живой человек  -  девка  -  на  всю
жизнь в приданое, против того как шуба и шапка?
   Боярышня сердито двинула скамьей. Глаза заблестели, брови наморщились.
   - Я Маришку не спущу! Маришку мне надо, да так и молыть нынче не велят.
   - Наездился он, вишь, по чужим городам - там так не водится,  должно?..
С нами поживет - обыкнет, - сказала мать.
   - Вишь, от брата Лазунки... Про Лазунку нашего - у  худо  его  помню  -
говорить не можно, не то что...
   - Ну, пошто так, доченька?
   - Так вот... Не сказала тебе, матушка: гостила  я,  помнишь,  у  сестер
жениха!
   - То где забыть!
   - Так у их за стеной в гостях дьяк был и про меня пытал.
   - Ой?
   - "Есть-де слухи, что Лазунка, зовомой Жидовином, сын боярской, что  на
Волге и еще какой реке не упомню, сшел к ворам да нынче у Разина в есаулах
живет! Так уж не его ли сестра замуж за вашего сына дается?"
   - Ой ты, Дарьюшка!
   - Чуй, матушка, еще: "Нет", - говорят жених, потом  и  отец  жениха.  А
сами перевели говорю на иное... Только дьяк, чую, все не отстает.  "Ежели,
говорит, то его родня, так сыскать про нее  надо?  Великого  государя  они
супостаты!" А те, мои новые родные, сказывают ему: "Нет, дьяче, -  это  не
те люди!" Потом углядела в окно - его пьяного повезли домой... Я, матушка,
боялась тебе довести сразу - осердишься, пущать не будешь иной раз. А  вот
гостюшко затеял беседу, то уж к слову... Ты не осердись, родненька! У  нас
на Москве теперь пошло худое... Маришка вон по  торгам  ходит,  сказывала,
что народ всякой черной молыт: "Ватамана Стеньку Разина  на  Москву  ждем,
пущай-де бояр-супостатов выведет да дьяков с подьячими, тягло и крепость с
людей снимет!" А за теи речи людишек бьют да казнят.
   Лазунка сказал:
   - Прикажи, мать боярыня, опочив наладить - сон долит.
   - Чую... сама налажу - не чужой. Поди-ка, Дарьюшка, к себе в горницу!
   Боярышня  поцеловала  мать,  низко  поклонилась  гостю,  ушла.  Лазунка
проводил ее взглядом до двери, подумал:
   "Красавица сестра! Не впусте жених заступу имеет: не  даст  в  обиду  с
матерью. У купчины-отца денег много, от  худых  слухов  да  жадных  дьяков
откупится".
   - Чего много думать? Скажи-ка, сынок, про дело лихое, какое оно есть за
тобой?
   - Завтра, матушка, нынь дрема долит.
   - И то... Времени будет говорить, вздохни от дороги - постелю.
   - А допрежь скажу тебе: не те воры, что бунтуют; те сущие воры,  кои  у
народа волю украли!
   - И где, Лазунка, таким речам  обучился!  Какая,  сынок,  народу  воля?
Мочно ли, чтоб черной  народ  тяглой  боярской  докуки  не  знал  и  тягла
государева не тянул?
   - Бояре ведут народ как скотину, быть так не может впредь!
   - Вот что заговорили! А святейший патриарх?  Он  благословляет  править
народом. Перед господом богом в  том  стоит...  Царь-государь  всея  Русии
заботу имеет по родовитым людям, чтоб  жили  не  скудно,  на  то  и  народ
черный! Что черной народ знает? Едино лишь бунтовать.
   - Народ, матушка, бунтует не впусте: волю свою попранную ищет! И  ежели
атаман на Москву придет, тогда не быть боярским да царевым порядкам...
   - Ох, молчи ты! За такие скаредные  речи  тебя  уловят,  и  мне  замест
почета пира дочерней свадьбы сидеть сиделицей в тюрьме, а то  худче  -  на
дыбе висеть.
   - Наладь постелю, матушка! Злю я тебя, и нам не сговориться...
   - Так-то лучше! Упился нынь, с того и говоришь путаное, бунтовское...
   В горнице, где мать  постлала  постелю  Лазунке,  он  долго  и  любовно
разглядывал заржавленный бехтерец отца с мечом,  таким  же,  в  изорванных
ножнах, висевших на стене. В углу у коника [конца лавки]  на  лавке  нашел
пару турецких пистолетов со сбитыми кремнями.
   "Кремни ввинтить... возьму с собой, - подумал он, ложась, и решил: -  С
невестой кончено... Мать стара, несговорна, сестра к моему  имени  страшна
за свою жизнь будущую, а мне одно - завтре, лишь  отворят  решетки,  идти,
чтоб сыщиков не волочить к их дому!.."
   Чуть свет боярский сын оделся, готов был уходить.
   Вошла мать.
   - Проспался? Иное заговоришь, дитятко.  И  напугал  ты  меня,  похваляя
бунтовщиков вчера!
   - Прости, матушка! Иду Москву оглядеть...  Давно,  вишь,  не  был,  все
по-иному теперь... застроено.
   - Да ты чего прощаешься? Чай, придешь?  Опасись,  сынок,  ежели  в  чем
худом, не срами, не пужай нас  с  дочкий:  сам  знаешь,  ей  только  жить,
красоваться.
   - Прости-ко, матушка! - Есаул обнял старуху. - Тешься тем, что есть,  и
радуйся! Не горюй о потеряхе...
   - Ужли тебя потеряла? Ой, сынок! Сердце, вишь,  матерне  горюет,  слезу
точит... И не дал ты мне порадоваться на себя... Ну, бог с тобой!
   В воротах старый слуга встретил Лазунку.
   - Прости, Митрофаныч! - Лазунка обнял старика,  пахнущего  луком,  а  с
головы - лампадным маслом.
   - Бог простит, боярин!.. Лихом не помяни... я ж... - Старик заплакал.
   Лазунка было пошел, старик догнал его, остановил, зашептал торопливо:
   - Матери-то не кажись... За нас идешь, а холопям жить горько... Так ты,
боярин, ежели грех какой... Я дыбы не боюсь!.. Приходи - спрячу, не выдам.
   - Спасибо, старой!


   2

   Пробравшись в Стрелецкую слободу,  Лазунка  нашел  пожарище,  не  узнал
места и нигде не находил схожего с тем, которое искал.
   "Прошло много годов, вишь застроилось!"
   Он упрямо вернулся обратно, глядел под ноги - едва видны были вросшие в
землю обгоревшие бревна. Выросли на пожарище деревья в промежутках больших
кирпичных амбаров с дверьми, запертыми висячими тяжелыми замками.  Лазунка
шагнул дальше. За амбарами кусты да остаток тына в бурьяне.
   "Тут, должно?"
   Он прошел тын, вросший в  землю,  пролез  толщу  бурьяна,  вгляделся  и
увидал шагах в тридцати покрытую блеклой травой  крышу.  Подымался  туман,
крышу  стало  худо  видно  -  он  подошел  вплотную:  крыша  длинная,   на
заплесневелых столбах, меж столбами поперечные бревна поросли дерном.
   - Теперь бы вход в этот погреб?..
   Обошел кругом и входа не находил: все закрывал бурьян, в кусты  бурьяна
вели путаные многие тропы. Моросило мелким, чуть заметным дождем, в кустах
бурьяна и кругом крыши вросшего в землю дома стоял густой туман -  он  все
больше густел. С какой стороны пришел - Лазунка не знал, амбаров  не  было
видно. Есаул остановился в раздумье, в первый раз  закурил  трубку.  Дома,
чтоб не обидеть  мать,  не  курил.  Перед  ним  шагах  в  двадцати  что-то
хрустнуло, из тумана все явственнее двигался к нему человек. Лазунка, сжав
зубами чубук трубки, ощупал пистолет.
   "Знать не будет, что здесь я, ежели сыщик!"
   Вглядываясь, заметил:  человек  был  молодой,  шел  на  него  уверенной
походкой. Не доходя Лазунки локтей семи, остановился; был он  в  поярковой
шляпе с меховым отворотом спереди, в темной  однорядке  малинового  сукна;
кафтан запоясан под однорядкой розовым кушаком с кистями.
   - Эй, станишник, тебе здесь чего?
   Лазунка, удивленный, молчал. Юноша, двинувший со лба на затылок  шляпу,
ему казался Разиным, помолодевшим на двадцать лет: черные  вьются  волосы,
сдвинуты брови, и руки, привычно Разину, растопырив однорядку, уперлись  в
бока.
   - Ты не векоуша, я чай? Чего здесь ходишь?
   - Ищу вот пути в дом.
   - Пошто тебе туда ход?
   - Сказывали мне, детина: здесь живет жонка, Ириньицей звать?
   - Она зачем надобна?
   - Я, вишь,  дальней  человек,  не  московской  -  поклон  ей  привез  с
поминками, а от кого, потом скажу!
   Юноша подоше