ты же запри избу, иди! Пойдем, Иван
Петров.
   В сенях целовальник зашептал:
   - Боярин, ярыга на меня ворам указал, что тебя упредить ладил...
   - Ярыга твой углезнул - взять не с кого, и вот,  Иван  Петров,  с  тебя
сыщем, допросим, пошто ярыга в казаки утек?..
   - Крест буду целовать! Послухов ставлю...
   - Я так, без креста, рубаху сымаю и - ежели крест  золотой  -  сниму  и
его! Ты в кабаке сидишь, а  за  все  ко  кресту  лезешь  -  весчие  такому
целованию я знаю, Иван. У меня вот какое на уме, и то тебе поведаю...
   - Слышу, отец-воевода...
   - Клопы, вишь, тоже к чему-либо зародились, а ежели зародились, то грех
живую тварь голодом морить, и вот я думаю: взять тебя в  сидельцы,  платье
сдеть да скрутить, и ты их недельку, две альбо месяц покормишь и грех  тот
покроешь!..
   - Ой, што ты, отец воевода-боярин! Пошто меня?
   - Не сговорен... Розрубим пропойную казну, тогда и сказ иной. Нынче иди
и думай, да скоро! Не то за Федьку в ответ ко мне станешь.
   Стрельцы зажгли фонари, посадили грузного  боярина  на  коня,  и  часть
караула с огнем пошла провожать его.


   13

   В воскресенье после обедни на лошадях  и  в  колымагах  ехали  бояре  с
женами на именины воеводской дочери. Боярская челядь  теснилась  во  дворе
воеводы. От пения псалмов дрожал воеводский дом. В  раскрытые  окна  через
тын глядела толпа горожан, посадских и пахотных людей.
   Все видели люди, как дородная воеводша, разодетая в  шелк  и  золото  с
жемчугом, вышла к гостям,  прошла  в  большой  угол,  заслонив  иконостас,
встала.
   За тыном говорили:
   - Сошла челом ударить!
   - Эх, и грузна же!
   - Боярыня кланяется поясно!
   - Да кабы низко, то у воеводчи брюхо лопнуло.
   - Стрельцы-ы!
   - Пошли! Чего на тын лезете?!
   - Во... бояра-т в землю воеводчи!
   - Наш-от пузатой, лиса-борода, гостям в землю поклон.
   - С полу его дворецкой подмогает...
   Видно было, как воевода подошел к  жене,  поцеловал  ее,  прося  гостей
делать то же.
   - Фу ты! Што те богородицу!
   - Не богохули - баба!
   - Всяк гость цолует и в землю кланяетца.
   - Глянь! Староста-т, козья борода.
   - Как его припустили?
   - Земскому не целовать воеводчи!
   - Хошь бы и староста, да чорной, как и мы...
   - Воевода просит гостей у жены вино пить.
   - Перво, вишь, сама пригубит.
   - У, глупой! По обычею - перво хозяйка, а там от ее пьют и земно поклон
ей...
   - Пошла к бояроням! В своей терем - к бояроням.
   - Запалить ба их, робята?
   - Тише: стрельцы!..
   - Ужо припрем цветные кафтаны!
   - Читали, что атаман-от Разин?
   - Я на торгу... ярыга дал... "Ужо-де приду!"
   - Заприте гортань - стрельцы!
   - Тише... Берегись ушей...
   - В приказной клопам скормят!
   - Ярыга-т Федько сбег к Разину.
   - Во, опять псалмы запели с попами.
   - Голоса-т бражные!
   - Ништо им! Холопи на руках в домы утащат...
   - Тише: стрельцы!
   - Эй, народ! Воевода приказал гнать от тына.
   - Не бей! Без плети уйдем.


   14

   Ночью при лучине, ковыряя ногтем в русой  бороденке,  земский  староста
неуклюже писал блеклыми чернилами на клочке бумаги:
   "Июлия...  ден  андел  дочери  воиводиной  Олены  Митревны,  воеводи  и
болярину несен колач столовой, пек Митька Цагин... Ему же  уток  покуплено
на два алтына четыре денги.  Рыбы  свежие...  Налимов  и  харюзов  на  пят
алтын... В той же ден звал воивода хлебка есть  -  несено  ему  в  бумашке
шестнадцать алтын четыре денги. Григорею его позовново пять денег..."
   - Э, годи мало, Ермил Фадеич! Боярыню-то,  воеводчу  ево,  куда?  После
Григорея! Штоб те лопнуть, кособрюхому! До солнышка  пиши  -  не  спишешь,
чего несено ему в треклятые имянины... Ище в книгу списать, да письмо  ему
особо. "Ты-де  не  лишку  ли  исписал?"  Лишку  тебе,  жручий  черт!  "Как
крестьяня?" Так вот я те и выложу как. "А не  видал  ли,  кто  листы  чтет
воровские да кому честь их дает?" Видал и слыхал - и  не  доведу  тебе!  И
когда этта мы от тебя стряхнемся?
   Староста положил записку на стол, разгладил ладонью:
   - Уй, в черевах колет - до того трудился письмом!
   По столовой  доске  брел  таракан  с  бочкой;  почуяв  палец  старосты,
ползущий за ним, таракан потерял бочку, освободясь  от  тяжести,  бежал  к
столешнику:
   - Был черевист, как воевода, а нынче налегке потек?  Эх,  кабы  воеводу
так давнуть, как тебя, гнусь!
   Староста еще поскоблил в бороде, зевнув, зажег новую  лучину,  встал  в
угол на колени, склонив голову к правому плечу, поглядел на черную  икону.
Крестился, кланялся в землю. У него на поясе, белея,  болтался  деревянный
гребень. Постная фигура, тонкая, с  козьей  бородкой,  чернела  на  желтой
стене. Из узких окон, вдвинутых внутрь бревна  в  сторону,  смутно  дышало
безветренным холодком.



ЦАРСКАЯ МОСКВА

   1

   От жары дневной решетчатые окна теремной палаты в сизом тумане.  Справа
белые кокошники с овальными кровлями, с  узкими  окошками  вверху,  собора
Успенского - жгучие блики на золоте глав  вековечной  постройки  итальянца
Фиоравенти.  Слева  Архангельский  собор  (*44)  -   создание   миланского
архитектора, а меж соборами выдвинулась с шестью окнами Грановитая  палата
с красным крыльцом. По крыльцу ходят иногда бородатые спесивцы  -  люди  в
бархате, держа в руках, украшенных перстнями,  высокие  шапки.  Жар  долит
бояр, иначе они не сняли бы свои шапки.
   От куполов и  раковин  в  золоченых  кокошниках  Архангельского  собора
светлое  сияние.  С  колоколен  гул,  звонкое  чаканье  галок,   временами
беспокойной, рассыпчатой  стаей  заслоняющих  блеск  куполов.  Вот  смолк,
оборвался гул колоколов, властно несется  снизу  нестройный,  разноголосый
крик и говор человеческих голосов - Ивановская площадь ревет, совершая суд
над преступниками, позванными в Москву "со всей  Русии  в  угоду  великому
государю". Оттого царь так терпелив к человеческим  крикам  и  милостив  к
палачам, бьющим у приказов и даже на одиноком козле, под окнами Грановитой
палаты, людей "розно: кого нещадно, кого четно".
   Рундуки [деревянные панели; ими были мощены многие улицы] от  собора  к
собору и к теремам положены навсегда и мостятся  вновь,  когда  обветшают,
чтоб царь, идя, не замарал о навоз и пыль сафьянные  сапоги.  Вверху,  меж
причудливых узорчатых башенок-куполов, воздушные  гулы  и  клекот  птичий;
внизу же взвизги, мольбы и стоны да ядреная матерщина досужих  холопей,  с
которыми сам царь не в силах сладить.
   Холопи слоняются в Кремле с раннего утра до позднего вечера: то  дворня
больших бояр ездит на украшенных серебром,  жемчугами  и  золоченой  медью
лошадях - ей настрого приказано "ждать, пока вверху у  государя  боярин!".
Бояре ушли к царю на поклон. Холопи голодны, а уйти не можно, от  безделья
и скуки придираются к прохожим и меж себя бьются на кулаки.
   Дальше, к Спасским воротам, каменные со многими ступенями выпятились на
площадь  высокие  лестницы  приказов,  начиная  с   Поместного   (*45)   и
Разбойного. Перед лестницами козлы, отполированные животами  преступников,
перепачканные кровью и  человеческим  навозом.  Между  лестницами  у  стен
приказов виселицы с помостами. На козлах что ни час  меняются  истерзанные
кнутом люди, замаранные до глаз собственной кровью. Часто  меняются  перед
козлами дьяки и палачи.
   Все так привыкли в царской Москве к нещадному бою, что говорят: "Москва
слезам не верит!" - и мало кто  глядит  на  палачей,  а  дьяков,  читающих
приговоры, никто не слушает.
   У лестниц Судного приказа ежедневно,  кроме  праздников,  густая  толпа
бородатых тяжебщиков в кафтанах, сукманах и казакинах со  сборками  -  все
ждут дьяков и самого судью, а судья и дьяки медлят, хотя судебным от  царя
поведено:
   "Чтоб судьи и дьяки приходили в приказы поранее и уходили  из  приказов
попозже".
   Поведено  также  боярским  холопям  "с  коньми  стоять  за   Ивановской
колокольней". Но озорной народ разъезжает по всей  площади,  а  драки  меж
себя чинит даже на папертях соборов, в ограде и на рундуках, где проходить
царю.
   Кто любопытный, тот, прислушавшись к крику дворни, узнает:
   "Что князья Трубецкие изменники - Польше  продались,  латынской  замест
креста крыж целовали; что Голицын-князь в  местничестве  упрям  и  зато  с
государевой свадьбы прямо посылай на Бело-озеро".
   - Я вот на тя доведу князю-у!
   - А я? Отпал язык, что ли? Тоже доведу!
   - Стрельцы!
   - Дворня! Езжай за Ивановску - там стоять указано.
   - Сами там стойте, бабы!
   - Брюхатые черти!
   - Шкуры песьи!
   - Чого лаете? Караул кликнем!
   - Кличьте, сволочь!
   - Дай им, головотяп, кистеня!
   - Нет сладу со псами, тьфу!
   - Эй, люди-и! Бирючи едут.
   - Пущай едут, орут во всю Ивановску!
   Из окон Разбойного приказа,  распахнутых  от  жары,  надрывный  женский
крик:
   - Отцы родные! Пошто мне Никон? (*46) Не воровала  я  противу  великого
государя...
   - А ну еще, заплечный, подтяни.
   - О-о-й! Ду-у-шу на покаяние...
   Два бирюча в распахнутых рудо-желтых кафтанах останавливают белых коней
на площади  против  дьяческой  палатки,  где  заключаются  со  всей  Русии
крепостные акты. Палатка задом  приткнута  к  колокольне  Ивана  Великого,
полотняный верх ее в густой пыли. В палатке  виднеются  стол,  скамьи,  за
столом подьячие, и дьяк за столом, стоя читающий закон.
   У бирючей в левой руке по длинному жезлу. Сверху жезла знамя из золотой
парчи, у седла литавры. Остановив лошадь, один из них, старший, бородатый,
бьет рукояткой плети в литавры, кричит:
   - Народ московский! Ведомо тебе, что с год  тому  святейшие  вселенские
патриархи учинили суд над бывшим патриархом Никоном...  Самовольством  он,
не убоясь великого государя повеления, снял с себя в Успенском соборе  сан
светлый, надел мантию и клобук чернца, сшел на Воскресенское подворье.
   Другой бирюч бьет в литавры, продолжая речь первого:
   - И ныне Никон  тот  не  патриарх,  да  ведомо  тебе  будет,  а  чернец
Ферапонтова монастыря, имя же ему Ании-ка!
   Первый бирюч, чередуясь, кричит:
   - Сей чернец Аника с толпой монахов,  обольщенных  его  прежним  саном,
вошел в собор Успенский, пресек службу господню. За  бесчинство,  подобное
тому, простых людей кнутом бьют, но волею и  кротостию  великого  государя
самодержца всея Русии Алексия Михайловича Аника был спущен в Воскресенский
монастырь!
   Второй бирюч сменяет первого:
   - Чернец Аника, стяжавший  многими  злыми  делы  кару  господа  бога  и
великого государя, лаявший собор святейших патриархов жидовским, назвавший
великих иереев бродягами и нищими, не мирится с долей  чернца-заточника  -
он утекает из своего заточения, соблазняет народ сказками о  несменяемости
сана патриарша и грозит, лжесловя, судом божиим всуе...
   Первый бирюч,  поворачивая  коня  и  заканчивая,  прибавляет,  потрясая
жезлом:
   - Народ московский! Не  иди  за  бывшим  патриархом  Никоном,  не  верь
кликушеству и пророчеству ложному тех, кто прельщен им! Отвращайся его, не
поклоняйся дьявольской гордыне его и знай крепко, что на бывшем патриархе,
а ныне чернце Анике - проклятие отцов церкви, запрещение быть ему  в  сане
иерейском и гнев на нем великого государя!
   Бирючи уезжают, толпа ропщет:
   - Сгонили бояра-т святейшего патриарха.
   - То всем ведомо! Да, вишь, по народу сказки идут... Дуют нам в уши лжу
бирючи...
   - Страшатся Никона!
   - Никон-патриарх таков есть,  что  уйдет  из  монастыря  да  за  народ,
противу обидчиков!
   - Мотри, уши ходят!
   - Стрельцы?
   - Стрельцы ништо - сыщики!
   - Эй, слушь-ка, люди! - кричит один, потный, в распахнутом  кафтане,  в
бараньей шапке. - Почесть с год на Волге донские казаки шарпают.
   - О-ой ли?
   - Вот хрест! И атаман у них Стенька Разин...
   - Вишь, како дело-о!
   Потный человек, польщенный тем,  что  его  многие  слушают,  надрываясь
кричит:
   -  Сказывают...  государев  струг  да  патриарш  другой   потопили   на
Волге-т... да стрельцы сошли к...
   - Стой ты, парень! Не знаешь, где рот открыл?
   - А чаво?
   - Ту - чаво! Дурак, под окнами Разбойного приказу - чаво!
   - Ну, а я - правду? Чул, вот хрест!
   - Стрельцы! Хватай вон того в зимней шапке, лжой народ прельщает!
   Стрельцы ловят человека за распахнутые полы кафтана.
   Тот, кто велел взять, запахивается плотно в длиннополую сермягу,  пряча
вывернувшийся из рукава тулумбас и надвигая на глаза валеную шляпу.
   - Сыщик?
   - Кто еще? Ен! Сказывал дураку.
   Толпа, пыля песок, бежит прочь от взятого. Стрельцы кричат сыщику:
   - Эй, государев истец! Куды с ним?
   - То заводчик! Тащи в Разбойной - я приду.
   - Эко дело! Да не заводчик я, пустите, Христа ради, государевы люди...
   - Допытают кто!
   - Ну, парень, волоки ноги, недалеко в гости ехать.
   - Ой, головушка! Чул и сбрехнул.
   - О головушке споешь в Разбойном - чуешь, как баба поет?
   - Да пустите, государевы люди!
   - Не упирайся, черт!
   У соборов на  рундуке  спешилась  толпа  боярских  холопов,  бьются  на
кулачки, кричат, свистят пронзительно. Иные, сбитые с  деревянной  панели,
валятся в пыль, вскочив на ноги, хватают за гриву лошадей, за  стремена  и
уезжают, а бой жарче, гуще толпа. Но разом и бой, и крик, и свист  утихли:
люди как не были тут. Из Архангельского собора по  рундуку  медленно  идет
седой боярин в голубой шелковой  ферязи,  расшитой  жемчугом.  Боярин  без
шапки, утирая лысую голову цветным тонким платком, говорит:
   - Люди, шапки снять! Кто не снимет, бит кнутом будет здесь же на козле.
Великий государь всея Русии со святейшим патриархом идут из собора...
   Кто близ рундука, все обнажают головы. Идут попы с  крестами,  бояре  в
шелковых и бархатных ферязях, в кафтанах из зарбафа  [парчовая  ткань].  В
пестрой,  блещущей  жемчугом  и  дорогими  каменьями  толпе  сияет   шапка
Мономаха, мотается крест на рукоятке  посоха.  Близ  самого  рундука,  где
проходит царь, толпа валится для поклона в землю, но площадь Ивановская  в
ширине своей ревет и гудит, не замечая ни царя, ни патриарха.  Кого  и  за
что бьют на площади - не разберешь. Голоса дьяков выкрикивают о  наказании
исправно и точно, но приговоры тонут в ссоре, высвистах конных холопов,  в
команде стрелецких дозоров,  в  жужжании  голосов  Ивановской  палатки,  в
плаксивых жалобах и просьбах у  Судного  приказа,  в  ругани  приставов  и
площадных подьячих, не дающих  кричать  матерне  и  бессильных  остановить
тысячи глоток.  Гам  человеческий  сливается  с  гамом  галок  и  воронья,
кочующего на соборах и башнях, облитых по черепице зеленой глазурью, и  на
рыжей стене Кремля с белой опояской, с пестрыми осыпями кирпича - зубцов и
бойниц.


   2

   Узорчатое окно распахнуто  -  царь  стоит  у  окна.  Голоса  с  площади
долетают четко. Царь в  атласном  голубом  турецком  кафтане,  пуговицы  с
левого  боку  алмазные,  короткие  рукава  кафтана  пестрят   камением   и
жемчужными узорами. Шапка Мономаха блестит рядом на круглом низком  столе.
Тут же приставлен посох с золотым крестом сверху рукоятки. Иногда проходит
палатой, каждый раз почтительно сгибая шею, стольник-боярин, бородатый,  в
дорогом становом кафтане [становой кафтан -  с  перехватом  и  воротником;
турецкий - без перехвата и без воротника].  В  следующей,  меньшей  палате
царь приказал собрать столы для пира и бесед  с  боярами;  дел  накопилось
столько, что царь позволил большим и ближним боярам вершить иные дела,  не
сносясь с ним. Рядом с царем высокое кресло с плоской спинкой,  расписное,
в золоте и красках, с подножной скамейкой, обитой голубым бархатом.
   Видит в окно царь, как из приказа вывели волосатого дьяка, повели через
рундук к одинокому козлу. К козлу у  Грановитой  палаты  водили  тех,  кто
словом или делом обидел царское имя.
   Палач встал у козла и расправляет кнут. Рукава красной рубахи засучены,
ворот расстегнут.
   Помощник  палача,  не  имея  времени  расстегнуть,  срывает   с   дьяка
длиннополый кафтан. Дьяк уронил в песок синий шелковый колпак, топчет его,
не замечая, и сам топчется на месте. Руки дьяка  трясутся,  он  дрожит,  и
хотя в воздухе жарко, но дьяку холодно, лицо посинело.  В  конце  длинного
козла стоит дьяк с листом приговора, Осужденный подымает  голову  на  окно
царской палаты, раскинув руки, валится в землю, закричав:
   - Великий государь, смилуйся-а, прости!..
   - Его поруха как? - спрашивает царь.
   Дьяк с листом деловит, но, слыша царский голос,  поясно  кланяется,  не
подымая головы, и во всю силу глотки, чтоб покрыть многие звуки, отвечает:
   - Великий государь, дьяк Лазарко во  пьянстве  ли,  так  ли,  неведомо,
сделал описку в  грамоте  противу  царского  имени,  своровал  в  отчестве
твоем...
   - Сколь бить указано?
   - В листе, великий государь, указано бить вора Лазарку кнутом нещадно.
   - Бить его четно - в тридцать боев! Нещадно отставить и  не  смещать  -
пусть пишет да помнит, что пишет!
   Свернув приговор, дьяк с  листом  поклонился  царю  поясно.  Осужденный
встал с земли. Царь отошел от окна, сел на свое кресло, сказал:
   - Суд бо божий есть, и честь царева суд любит!
   Палатой снова проходил стольник, царь приказал ему:
   - Боярин Никита, не вели нынче рындам приходить.
   - То укажу им, великий государь!
   Стольник прошел, царь хотел закрыть  глаза,  но  по  палате  спешно  и,
видимо, робко, колыхая  тучными  боками,  шла  родовитая  Голицына,  мамка
царских детей.
   - Мама! Не можно идти палатой, тут бояре ходят для ради больших дел.
   Боярыня почтительно остановилась, повернувшись лицом к царю,  и  низко,
но не так, чтоб  сдвинуть  на  голове  тяжелую  кику  с  золотым  челом  и
камением, поклонилась:
   - Холопку твою прости, великий  государь;  царевич,  вишь,  сбег  в  ту
палату, и я за ним, да дойти не могу - прыткой, дай ему бог веку...
   - Поспешай... пока ништо! А царевича не  пущай  бегать:  иные  лестницы
есть дорогами [полосатой тканью] крыты, под  дорогой  гвоздь  или  иное  -
береги мальца.
   - Уж и то берегу, великий государь!
   Боярыня прошла было, царь окликнул:
   - Не вели, мама, у царевен в терему окошко  распахнуть,  чтоб  девки  с
площади не слышали похабных слов.
   - То я ведаю, великий государь!
   Боярыня ушла, царь снова хотел зажмурить глаза, подумал:
   "Нет те покою, царь!"
   Очередной караульный боярин вошел в палату, отдал царю  земной  поклон,
встал у двери.
   - С чем пришел, боярин?
   - Боярин Пушкин Разбойного приказу, великий государь, с дьяком своя,  -
приказать ай отставить?
   - Боярину прикажи, дьяку у меня нынче невместно.
   Вошел коренастый чернобородый  боярин,  у  двери  упал  ниц,  встал  и,
подойдя, снова земно поклонился,
   - Пошто не один, боярин?
   - Великий государь, с Волги вести, как и ране того  были,  о  воровстве
Стеньки Разина с товарыщи... Я же чту  грамоты  тупо,  то  дьяк  того  для
волокется мною с письмом...
   - Для ради важных дел кличь дьяка... Эй, приказать дьяка!
   Русобородый, русоволосый  дьяк,  войдя,  без  шапки,  степенно,  поясно
поклонился царю, встал неслышно за  боярином,  развернув  лист,  осторожно
кашлянул в руку. Царь поднял на дьяка глаза:
   - Чти, дьяче!
   - "Из Синбирска во 175 году июля в 29 день писал к царю, великому князю
Алексею всея Русии самодержцу..."
   Царь пнул из-под ног  низкую  скамейку,  вскочил  с  кресла  и  затопал
ногами:
   - Что ты чтешь, сукин сын?! Куда ты дел отчество и  слово  -  "великому
государю"?
   Дьяк побледнел, слегка пятясь, поклонился, лист задрожал в его руке, но
он, твердо глядя в глаза царю, сказал:
   - Великий государь, прибавить, убавить слово - не моя власть:  чту  то,
что написано...
   - Дай грамоту, пес!
   Дьяк с поклоном  передал  боярину  лист,  боярин,  еще  ниже  кланяясь,
передал лист царю. Царь развернул грамоту во всю длину, оглядел  строки  и
склейки листов внимательно. На его дебелом лице с окладистой бородой  ярче
заиграл злой румянец. Царь передал грамоту, минуя боярина, в  руки  дьяку,