кать,  так  ключи
надоть!
   - Гоните! Воров много круг города, какие там плотники!
   - Ежели то плотники, Иван Кузьмич, пошто не пустить? Надолбы  городовые
погнили, крепить не лишне, от приходу воинских людей  опас,  да  и  городу
есть поделки - мосты, в церкви тож... - сказал Сукнин.
   - Сколь их там, стрелец?
   - С тридесять человек, Иван Кузьмич!
   - Пойдем, глянем... Казакам твоим, Федько, я малую веру даю, стрельцы -
те иное: государеву службу несут справно. Казаки твои воры!
   - Неужто все казаки воры? На-ко дохтурскую сказку!
   - Давай, пойдем! Стой! Ключи от надолбы в старом кафтане.
   - Забери их, Иван Кузьмич!
   Голова вынул из старого кафтана, сунул в новый  ключи;  распахнув  полы
скорлатного кафтана, пошел к воротной башне. Сукнин шел  за  ним  и,  если
Яцын пошатывался, сдерживал услужливо под локоть.
   В башне ширился, растекался в далекие просторы колокольный звон.
   Яцын мотал головой, бодая воздух:
   - Перепил голова! Должно, перепил? Негоже... глаза видят,  язык  мелет,
ноги, руки чужие.


   4

   - Сатана попадет в этот Яик! Стена, рвы да надолбы высоченные, ворота с
замком. А глянь - надолбы-т из дуба слажены, в обхват бревно.
   - Ужо как атаман! Ен у нас колдун, сабля, пуля не берет его...
   - Должно, служба идет в церкви в воротной башне?
   - Забыл, што ль? Петров день завтре!
   - О, то попы поют, звонят, а широко тут звону - море, степи...
   - Заведут в город - вчерась наши лазутчика поймали.
   - Поймали, саблю, пистоль сняли с него, да отдали и его в Яик спустили.
   - Должно, так надо.
   - Эх,  а  дуже-таки,  не  доходя  сюды,  полковника,  ляха  Ружинского,
расшибли.
   - Углезнул, вишь, черт, в паузке с малыми  стрельцами,  большие  к  нам
сошли, все астраханцы.
   - Сколь их, стрельцов?
   - С три ста досчитались и больши,
   - Астраханцы?
   - Да, годовальники [стрельцы, посланные служить в Астрахань на год].
   - Тю... Глянь, никак атаман?
   - Ен!
   - По походке он, по платью не он!
   - Ен! И Черноярец тож в худом кафтане.
   - Гляди! А есаулы  все  тож  в  кафтанишках,  без  оружия,  едино  лишь
топоры...
   - Не гунь! Молчи... Атаман наказал не разговаривать.
   Разин подошел к лежащим в кустах, сказал:
   - Соколы! Чую говор - не давайте голоса, закопайтесь глубже, свистнем -
не дремлите, кидайтесь с пищалью к воротам города.
   - Чуем, батько!
   Разин с есаулами пошел в гору. Перед входом в город  бревенчатый  мост,
за мостом дубовый частокол, в нем  прочные  ворота  с  засовами  и  замком
снутри.
   Подошли к частоколу вплотную, сняли шапки.
   - Гей, добрые  люди!  Яицкие  милостивые  державцы!  Стрельцы,  казаки,
горожане!
   В воротной башне из окна караульной избы высунулась голова  решеточного
сторожа:
   - Чого вам, гольцы?
   - А помолиться ба нам, добрый человек, свечу поставить Петру да  Павлу!
Крестьяне мы, и божий праздник завтре.
   К словам Разина пристал и Черноярец:
   - Разбило нас в паузке! Сколь дней море носило, света  не  видели  -  в
Терки, вишь, наладились...
   Сторож, благо ему было время, пошутил над Черноярцем:
   - Эх, парень, и рожа у тебя  разбойная,  а  наши  бабы  до  разбойников
охочи. Приодеть тебя - беда, всех девок с ума сведешь. А  глазищи  -  пра,
разбойник! В Терки плыли грабить аль кусочничать?
   - Пошто, милый, кусочничать? Плотники мы - работные люди!
   - По рожам не работные, а разбойные,  да  ладно  -  голову  стрелецкого
упрежу, он хозяин: ежели пустит... Четом вас много?
   - С тридцать голов наберется!
   Окно задвинулось. Прошло немало времени.  С  моря  к  вечеру  гуще  шли
сумраки по низинам, но город до половины  стенных  башен  еще  светился  в
зареве меркнувшего дня...
   Завизжали городские ворота, звякнуло железо -  к  надолбе  подошел  сам
голова. Шапка на затылок сдвинута  стрелецкая,  опушенная  бобром.  Казаки
сквозь пролеты меж столбами заметили, что голова шатается, глаза  пьяны  и
сонны, сказал:
   - Чого ищете, гольцы?
   Пьяные глаза уперлись в толпу из-за надолбы подозрительно, за  столбами
мотались головы без шапок.
   - Батюшко, ищем работы... В Черном Яру плотничье дело справили, крепили
от воров  сторожевые  башни,  да  после  дела  на  Терки  удумали  -  море
растрепало нас...
   - Мы на Яике хлебом скудны - не довезут хлеба, голодать зачнете?  Сколь
вас?
   - С тридцать голов и меньши, - кои сгибли в море, не чли!
   Голова, рыгая и сопя, долго звенел ключами,  не  попадая  в  замок,  но
никому  не  доверил  дела   -   отпер.   Хмель   одолевал   его,   обычная
подозрительность дремала в нем. Не обернувшись, не оглядев идущих, толкнул
железные створы ворот, прошел. Решеточный сторож с упрямым лицом стоял под
воротами на ступени сторожевой избы. Голова подошел, отдал сторожу  ключи,
сказал:
   - Пропустишь гольцов - считай! Не боле  тридцати,  и  ключи  принеси  к
Сукнину в дом...
   За воротами голову подхватил под локоть есаул Федор Сукнин, обернулся к
караулу  казаков  у  ворот,  махнул  рукой  -  знак   сменяться.   Голову,
поддерживая, увел к себе в дом.
   Разин, проходя надолбы, сказал:
   - Задний от нас останется за стеной - свистнет,
   - Чуем!
   - Чикмаз зычно свистит!
   На площади в помутневшем  сумрачном  воздухе  еще  двигалась  призрачно
толпа  горожан,  торгуясь  около  деревянных  ларей.  Проходили  казаки  в
бараньих шапках, в синеющих балахонах, стрельцы с пищалью или бердышом  на
плече, в светлых, осинового цвета, кафтанах.
   В шатровой церкви торжественно  звонили.  Разинцы  входили  в  город...
Пропуская идущих вперед, Разин встал под сводами башни. Никто  из  горожан
не глядел на шедших в Яик, только сторож, получивший от головы ключи и как
бы власть коменданта, стоял на прежнем месте с упрямым и в сумраке темным,
будто серый гранит, плоским лицом, кричал:
   - Эй, гольцы, сказано вам тридцать - у вас же пошто сорок пять?
   - Не ведашь чет!
   - По букварю церковному считаю до тыщи - лжете!
   - Худо, мужик, чтешь!
   - Эй, кой разбойник от вас свистит?
   - На то рот да губы!
   - Пошто не свистать?
   Люди теснились мимо сторожа  все  гуще  -  шли  рваные  кафтаны,  потом
заголубело, заалело в сумраке...
   - Не пойму - мать их с печи - эй, кто свистит? Черти!
   - То Ивашко Кондырь дудит!
   - С того света стал на другой ряд Яик зорить!
   - И колокол на тот грех дует - спаси бог, не слышно!
   - Не тамашись, решеточный!
   - Измена, я чай? - Сторож забегал по ступеням лестницы: - Караул!  Гей,
казаки! Куды их черт снес? Вот-то беда!
   - Из одной лебеды - две беды!
   - Не было б лебеды - быть без беды.
   - Да что вас, проклятых, будет ли край?
   - Будет край, ворот не запирай!
   Сторож сбежал со ступеней, толкаясь с идущими, лез за ворота.  В  город
поехали на лошадях...
   - Измена! Спаси бог! Измена!
   От вспышек огня трубки в  глазах  сторожа  синели,  голубели,  краснели
пятна невиданной им до того одежды.  Бескрайная  громада  мрака  вместе  с
движущимся людом шла на город - с моря ползли синие тучи, из туч  сверкало
желтым и мутно-палевым.
   - А вот я надолбу! Ой, окаянные!
   К надолбе по мосту шла новая толпа; впереди высокий,  тугой  и  темный,
звеня подковами сапог, широко шагал, курил.  Перед  ним  сторож  захлопнул
надолбу, быстро  юркнул  вниз  за  опущенными  засовами,  но  черный  пнул
бревенчатые ворота, пыхтя трубкой. Надолба с шумом  распахнулась,  сторожа
ударило в темя, он отлетел, упал без крика, не доходя ворот. Сотник Мокеев
Петр,  колотя  трубкой  по  прикладу  пищали,  не  взглянув  на   убитого,
перешагнул. Сзади его идущий стройный казак видел сторожа, видел,  как  он
запирал надолбу. Казак  нагнулся,  поднял  решеточного,  вынес  за  стену,
перекинул через перила моста в ров. Из рук сторожа  на  мост  звеня  упали
ключи.
   - Стой! Целовальник самарский ключи ронил - я подбирал, эти от  города,
не с кабака, тож подберу!
   Казак уложил тяжелые ключи в карман широких  штанов,  догнал  идущих  в
город... Люди все шли, чернели, неся на плечах и таща оружие.  На  море  с
отзвуками гудело:
   - Не-ча-й-й!..
   И далеко со слабым звоном в берегах откликнулось:
   - Не-еча-й! И-де-ет...
   В синем просторе сверкнули огоньки,  появились  черные,  крупные  пятна
стругов. Над городом, где только что звонили  торжественно,  завыл  набат.
Раздался голос, слышный за воротами и на площади:
   - Гей, снять набатчика!
   В верх воротной башни забрякали подковы сапог, набат гукнул и смолк.
   В город еще входили, кричали:
   - Бурдюги не надобны: нынь в городе...
   - Залазь, бра-а-ты!..
   - Глянь, черти пробудились, болотные огни зажгли!
   На площади мелькали факелы.
   - А может, то наши?
   - Наши не в светлых кафтанах, то яицки стрельцы.
   Светлые кафтаны мелькали огнями,  разворачивались,  строились  в  ряды;
тревожны были голоса светлых кафтанов.
   - Где Яцын?
   - У Сукнина, пьет!
   - Пропил город! Измена!
   - В городе воры!
   - Кличьте казаков и горожан, кто поклонен великому государю!
   - Государевы-ы! Занимай угловые ба-шни-и!
   Ряды огней пылающими цепями протянулись к угловым башням.
   - Дуй с пушек по городу от подошвенного и головного боя! (*50)
   - Ждите ужо! Где голова?
   - Сказано - пьет!
   - Тащите - каков есть. Эй, голову, Я-а-цына дайте на башню-у!
   Голоса яицких стрельцов покрыл один, снова слышали тот голос и город  и
струги у берега моря:
   - Гой, соколы! У ворот учредить караул из наших - никого не  впущать  и
не выпущать за город без заказного слова!
   - Чу-е-ем, ба-а-тько-о!


   5

   В голубой, расшитой шелками рубахе есаул Сукнин сидит за столом. Пьяный
голова в дареном кафтане лежит на лавке, уткнув в шапку лицо.
   - Убери, хозяйка, рыбьи кости, смени скатерть!
   Скатерть переменили.
   Сукнин прибавил:
   - Долей вина в бутылку, баба, да поставь братину с медом - только не  с
тем, коим гостя потчевала...
   - Ужли еще мало вина?
   - Не слышишь? Сваты в город наехали!
   - Наслушаешься вас! Ежедень у вас, бражников, свадьба альбо имянины.
   - Пущай сегодня будет по-твоему  -  имянины...  Разин  Степан  в  город
зашел.
   Голова открыл широко глаза, сел на лавке.
   - Федько! Ты изменник, то я давно  сведал...  Жди  -  сукин!  Завтра  с
караулом налажу в Астрахань...
   - Ой, Иван Кузьмич!  Ушибся,  поди,  -  никак  с  печи  пал?  -  Сукнин
спрашивал с усмешкой.
   - Спал я, не отколь не свалился...  И  все  слушал  за  тобой  -  знаю!
Стеньку Разина в город ждешь - пришла тебе пора!
   - Скинь-ко с плеч мою рухледь, голова!
   - Кафтан твой, Федько, я взял и не отдам, -  все  едино  по  государеву
указу заберут твои животы.
   В сенях звякнула скоба  дверей,  задвигались  ноги,  четверо  стрельцов
заскочили в избу, один светил факелом.
   - Голова! Пошто в город воров пустил?
   - Кто? Воров? Где?
   - Беги, Яцын, на площадь! Укажи, что зачинать!
   - Наши сидят в угляных башнях!
   Голова, как слепой, шарил на лавке шапку - его шапка и кафтан  валялись
на полу.
   - Эй, что сидишь! Не ждет время!
   Яцын поднял пьяную голову:
   - Ребята! Бери вон того вора.
   - Кого?
   - Федьку Сукнина, сукина вора!
   - Хо, дурак!
   - Тьфу ты, черт!
   - Пойдем! Наши ладят дуть по городу с пушек!
   - А, так вы за воров? Так-то меня слушаете и государю-царю...
   Стрельцы уходили. Голова кричал, встав, топал ногой:
   - Пошли, изменники!
   Стрельцы ушли, Яцын обернулся к хозяину, грозя кулаком:
   - Федько, быть тебе, брат, за караулом нынче...
   Сукнин вылез из-за стола, перекрестился  широко  двуперстно  на  темные
лики икон с  пылавшими  лампадами,  шагнул  к  голове,  взял  за  воротник
дареного кафтана:
   - Выпрягайся, Иван, из моей рухледи! Помирать тебе в старом ладно...
   Голова молчал и,  казалось,  не  слыхал  хозяина,  глядел  тупо,  икал,
силился вспомнить что-то  необходимое.  Он  покорно  дал  с  себя  стащить
малиновый кафтан. Сукнин поднял с полу одежду и шапку головы,  натянул  на
него, пристегнул ножны без сабли.
   - Поди, Кузьмич! Углезнешь от сей жизни - дедку моему бей поклон.  -  И
вывел стрельца. Вернулся скоро.
   Круглолицая, тугая, как точеная, хозяйка стояла задом к печи, держа над
крупными грудями голые руки. Глаза смеялись. Сукнин подошел к ней.
   - Ну и мед, баба, сварила! Дай поцолую - ах ты моя кованая!  -  Облапил
жену сильными руками, стал целовать, громко чмокая.
   - Просил какой - такой и сварила.
   - С четырех кубков голова ошалел, до сей поры  разума  нет  и  пути  не
видит!
   Есаульша засмеялась, толкнула мужа слегка от себя, сказала:
   - Прилип, медовой! Ночью так не цолуешь, скорее все, да спать!


   6

   Стрельцы в зеленоватых кафтанах мелькали в свете факелов,  теснились  к
башням. Разницы учинили с ними перестрелку.
   С факелом в руке, с бердышом в другой  сотник  Моксев  Петр,  распахнув
розовый кафтан, кричал:
   - Не прети им в башни лезть, пущай! Волоки доски, ломай для - лари-и!
   На площади под дрожащим огнем факелов застучали  топоры,  с  треском  и
скрипом гвоздей посыпались доски, валились под ноги  стрельцов  и  казаков
товары, никто  из  ломающих  лари  не  подбирал  смятого  богатства,  лишь
какие-то фигуры, похожие на  больших  собак,  мохнатые,  визжали  и  выли,
ползая у ног разрушителей, вскрикивали женскими голосами:
   - Мое-то добришко-о!
   - Вот те! Вот животишки наши-и!
   - Ой, пропали! Ой, окаянные! - И в охапку таскали из-под ног  стрельцов
в цветном платье - от ларей за хмурые дома - куски мяса,  холст,  материю,
одежду.
   Ворох досок и брусьев, натасканный, дыбился у темных враждебных башен.
   Голос Мокеева забубнил трубой:
   - Держи огонь! - Сотник  передал  стрельцу  факел,  схватил  под  мышку
бревно, торцом с размаху ткнул в двери башни  -  запертая  плотно  дубовая
дверь вогнулась внутрь. - А вот те еще!
   Вторым ударом сорвал двери вместе со стойками, крикнул коротко и резко:
   - Кидай доски в башню, запаливай их, дру-у-ги-и!
   Стрельцы накидали досок внутрь подножия башен,  подожгли.  Из  амбразур
подошвенного боя пошел дым.
   Разом выявилась кирпичная стена башни, порыжела от огня. Раздался  залп
из пушек вверху. Сверкнули саженные зубцы стены.
   - Товарыщи! Плотно к стенам!
   - Ништо, батько! В небо дуют, а мы их,  как  тараканов  из  щелей...  -
кричал Мокеев.
   Двери другой башни также выломал. И в другой башне,  в  темноте,  среди
пестрых, мелких огней затрещало дерево, задымили амбразуры, широкий  огонь
разинул свой красный зев.
   Разин хлопнул по спине Мокеева.
   - Молодец, Петра!
   Сотник с факелом в руке глядел вверх.
   - А ну еще, браты казаки, стрельцы, киньте огню!
   В выломанных дверях башен жарче и жарче пылал огонь. Над городом сверху
взывали голоса:
   - Казаки! Уберите огонь, сдаемси-и!..
   И из другой башни также:
   - Сдае-мси-и! Браты-ы!
   Мокеев сказал:
   - Угу! Должно, что припекло? Стащите огонь баграми, бердышами -  пущай,
дьявола, сойдут.
   Стрельцы в светлых кафтанах посыпались из башен. Отряхивались,  чихали,
дышали жадно свежим воздухом.
   - Эй, соколы, у правой башни накласть огню!
   На голос Разина кинулись стрельцы в голубых и розовых кафтанах; держа в
зубах факелы, таскали в кучу бревна и доски. Затрещал огонь - темная башня
порыжела, оживилась.
   - Ройте у огня яму!
   Бердышами и  где-то  найденными  лопатами  рыли,  -  недалеко  от  огня
зачернела яма.
   - Шире, глубже ройте! - гремел голос. - Крепите плаху!
   Над ямой с краю хлопнуло длинное бревно, концом в  яму  поперек  бревна
проползла толстая плаха.
   - Гей, Чикмаз! Астраханец!
   - Тут я, батько!
   Длиннорукий стрелец приказа Головленкова в малиновом кафтане подошел  к
плахе.
   - Свычен рубить головы?
   - Москва обучит - сек!
   - Скидай кафтан, бери топор!
   - Чую...
   - Эй вы, стрельцы яицкие, кто из вас идет к нам,  а  кто  на  тот  свет
хочет? Сказывайте!
   К черной фигуре с упертыми в  бока  руками,  мечущей  зорким  взглядом,
подошел седой, бородатый стрелец, кинул шапку, склонил низко голову, ткнул
к ногам атамана бердыш.
   - Вот я, вольный ты орел! Молюсь тебе: спусти того, кто не хочет  твоей
воли, в Астрахань.
   - Видал я! Ты стрелял из башни?
   - Стрелял, атаман! Я пушкарь...
   - К нам не сойдешь?
   - Стар я, дитя! И царю-государю завсегда был поклонен, и правду вашу не
знаю... Не верю в ее. Да иные есть, кто не пойдет с  вами.  Пусти  того  в
Астрахань...
   - Судьба! С тебя начнем. А ну, старика!
   Взметнулись долы и рукава кафтанов, сверкнули зубы  тут,  там.  Старого
стрельца  подхватили,  распластали  на  плахе.  Чикмаз  взмахнул  топором.
Дрыгнули ноги над ямой - стука тела никто не слыхал, кроме атамана.
   - Теперь черед голове!
   Светлый над черной ямой, все еще пьяный, голова Яцын в удивлении развел
тонкими руками:
   - Кто меня судит? Сплю я аль не...
   - Не спишь! Будешь спать, - ответил Чикмаз. Легонько и  ловко  сверкнул
топором, голова отлетела за яму, а светлая фигура скользнула под плаху.
   Кинув оружие, ряд стрельцов в светлых кафтанах, потупив  глаза,  шел  к
яме...
   Сапоги и колени Чикмаза взмокли от крови. Он набирал  в  широкую  грудь
воздуха и, глядя только в затылок сунутому на плаху, рубил.
   - Прибавь огню! - крикнул грозный голос.
   Притихший, рассыпавшийся под синевато-черным небом взметнулся огонь,  и
снова ожила рыжая стена башни - по ней задвигались тени людей... К черной,
растопыренной в локтях фигуре в запорожской, сдвинутой на затылок шайке, в
зипуне, отливающем под кафтаном медью, жутко  было  приступиться  -  хмуро
худощавое лицо, опушенное курчавой с  серебристым  отблеском  бородой.  Но
один из казаков с упрямым неподвижным взором, с глубоким  шрамом  на  лбу,
синея зипуном, подошел, кинул к ногам шапку, сказал громко и грубо:
   - Батько! Я тебе довольно служил, а ты не жалостлив - не  зришь,  сколь
ты крови в яму излил?
   Разин сверкнул глазами.
   - Ты кто?
   - А Федько Шпынь! Упомни: на Самаре в кабаке угощал, с  мурзой  к  тебе
пригонил я - упредить...
   - Помню! Пошто лезешь?
   - Сказываю, стрельцов жаль!
   - Ведаю я, кого жалеть и когда. Ты чтоб не заскочил иной раз - гей,  на
плаху казака!
   В дюжих покорных руках затрещал синий зипун, сверкнула  вышибленная  из
ножен сабля. К  Разину  придвинулись,  мотнулись  русые  кудри  Черноярца,
забелели усы и обнаженная голова есаула Серебрякова,
   - Батько, не секи казака!
   - Я тоже прошу, Степан Тимофеевич!
   - Чикмаз, жди, что скажут есаулы!
   - Батько! Ты - брат названый Васьки Уса?
   - А ну, Иван! Брат, клялись...
   - Казак Федько любой Ваське, и Васька Ус - удалой казак...
   - То знаю!
   - Васька Ус загорюет по Федьке том и, кто знает, зло помыслит?..
   - Злых помыслов на себя не боюсь! А ты, белой сокол, что молышь?
   - Молвлю, батько, вот: много видал я на веку удалых, кто  ни  огня,  ни
воды, ни петли не боится, кто на бой идет без думы о себе, о голове своей.
Так Федько Шпынь,  Степан  Тимофеевич,  из  тех  людей  первый!  -  сказал
Серебряков.
   Разин опустил голову. Казаки, стрельцы  и  есаулы,  кто  знал  привычку
атамана, ждали: двинет ли он на голове шапку, - тогда конец Федьке.  Разин
сказал:
   - Шапка моя съехала на затылок, и шевелить ее  некуда!  Отдайте  казаку
зипун и саблю, пущай идет.
   Атаман поднял голову. Отпущенный, стараясь не глядеть на атамана,  взял
с земли свою шапку и спокойно, переваливаясь, зашагал в темноту.
   В городе среди стрельцов у Шпыня были родственники...
   Вот уж с моря на город побежали по небу заревые клочья облаков.
   Чикмаз опустил топор, огляделся, размял плечи, подумал:  "Эх,  там  еще
голов много!" - но увидал, что стрельцы в осиновых кафтанах  с  такими  же
зеленоватыми лицами машут шапками, кричат:
   - Сдаемси атаману-у!
   - С вами идем!
   Чикмаз, оглядывая лезвие топора, сказал себе:
   - Сдались? То ладно? Топор рвет -  затупился,  а  думал  я  валить  сто
семьдесят первого и еще...


   7

   В п